Вы спрашиваете: Почему Бог допустил эту войну? Лучше спросите себя: Почему вы ее допустили? Разве каждый из вас не Бог?
Вы вопрошаете: Почему Господь не открывает нам будущее? Спросите самих себя: Почему мы не веруем в свою божественность? Так уверуйте, и тогда грядущее откроется вам, ибо каждый творит свой удел, а из этого удела, сотворенного по собственной воле, можно вывести целое, и всякому откроется картина будущего.
Но вы остаетесь рабами судьбы, а судьба — брошенный и катящийся наугад камень, и этот камень, этот слепленный из песчинок комок — вы; вы — песчинки, которые, скатавшись в камень, летят, кувыркаясь, вниз.
На своем пути этот катящийся камень постоянно меняет свою форму по непреложным законам вечной природы.
Камню нет дела до составляющих его песчинок, то есть до ваших тел. Да и может ли быть иначе? Все, что слеплено из праха земного, озабочено лишь своим собственным телом.
До сих пор большой камень человечества был рыхлым комом, скатанным из случайной смеси разноцветных песчинок, и лишь теперь он принимает форму, какую имеет каждая его крупица, — форму цельного гигантского человека.
Только теперь происходит сотворение человека из дыхания и глины.
И те, кто обладает умом — острым, мыслящим, станут его головой, а те, кто силен чувством — тонким, трепетным, отзывчивым, зорким, станут его чувствилищем!
Так и встанут бок о бок народы, образуя единое тело, каждый со своим обликом и складом, независимо от места обитания, происхождения и языка.
Если бы вы изначально веровали в свою божественность, каждый из вас был бы уже Богом, но вы избрали другую участь и покорились судьбе, которая взяла в руки молоток и зубило — войну и бедствие, — чтобы обтесать упрямый камень.
Вы надеетесь, что устами человека, коего вы именуете Зрцадло, то есть Зеркало, с вами будет говорить Бог?.. Если бы у вас была вера в то, что он Бог, а не только зеркало его, Бог поведал бы вам всю правду о том, что грядет и свершится.
Но по вашей же воле с вами может говорить лишь зеркало, а оно открывает только крохотную частицу истины…
Вы услышите это, но не будете знать, что вам делать… Вы и сейчас не ведаете, что в нескольких словах вам преподнесена ценнейшая крупица того тайного знания, какое только может вынести смертный!
— Так чем кончится война-то? Кто победит? — прервал своим выкриком лакей пророческую речь лунатика. — Немцы, что ли, пан Зрцадло? Какой же будет конец?
— Конец?.. — Актер медленно повернулся к лакею и недоуменно уставился на него. Лицо одержимого как-то обмякло, а глаза словно помертвели. — Конец?.. — повторил он. — Пожар в Лондоне и восстание в Индии — вот… начало… конца.
Его обступили со всех сторон, наперебой задавая вопросы, но он не сказал больше ни слова, теперь это был бесчувственный автомат.
Русский кучер прятал свои остекленевшие глаза, упершись взглядом в пол. Вожжи, с помощью которых он хотел управлять толпой мятежников, были вырваны из его рук.
Игра проиграна… Там, где вспыхнул огонь сектантского безумия, ему, жаждущему власти честолюбцу, не досталось ведущей роли. Какой-то неуловимый призрак сбросил его с козел и взял вожжи в свои руки.
У Поликсены устали глаза, и, чтобы восстановить силу зрения, она погрузила взгляд в черноту ямы, вокруг которой сидели заговорщики. Она и так уже чуть не ослепла от резкого света ацетиленового факела прямо над головой Зрцадло.
В полумраке то и дело вспыхивали отсветы пламени, почти обжигавшие сетчатку глаз.
И Поликсене казалось, что в мерцающем пространстве роятся уже иные существа, из глубины появлялись какие-то призраки, которые из-за переутомления зрительных нервов принимали знакомые черты. На нее надвигались исчадия омрачавшей душу Вальпургиевой ночи.
Поликсена чувствовала, как лихорадочно трепещет в ней каждый нерв, как ее бьет дрожь какого-то странного, еще ни разу не испытанного возбуждения.
Слова актера продолжали звучать бесконечно повторяемым эхом и будили в ней ощущения, которые прежде были вовсе не ведомы ей.
Люди внизу, казалось, тоже были сами не свои, словно в них вселился бес фанатизма. Она видела исказившиеся лица, руки, кромсающие воздух в дерганой, неестественной жестикуляции, слышала вопли: «Бог говорил с нами!», «Я — Бог!», «Он сказал: я — Бог!»
Оттокар безмолвно стоял, прислонившись к стене; в лице ни кровинки, взор мерцающих отблесками огня глаз прикован к фигуре актера, которая казалась вырубленной из камня.
Она вновь задержала взгляд на черном зеве и содрогнулась: из глубины поднимались уже не просто образы, всплывала окутанная туманом призрачная жизнь, и это не игра огненных бликов… вот — Оттокар, а вот — его подобие, тень прошлого со скипетром в руке!
Потом удалось разглядеть человека в ржавом шлеме с черной повязкой на глазах, какую носил Ян Жижка, главарь гуситов, а это — ее нельзя было не узнать — графиня Поликсена Ламбуа, лишившаяся рассудка здесь, в этих стенах; только теперь вместо богатого наряда — серая тюремная роба, а на лице — жуткая улыбка сумасшедшей. И еще какие-то люди. Все они разбредались по освещенному факелами помещению, смешивались с заговорщиками, едва не задевая их, но не замечаемые ими.
А двойник Оттокара слился с ним самим. Тем временем человек в шлеме обогнул Зрцадло и исчез за его спиной, и тут лицо актера пересекла полоска тени, очень похожая на черную повязку слепого гусита, а ржавый шлем преобразился в шапку нечесаных волос. Призрак графини подскочил к русскому и стиснул руками его горло. И тот, казалось, почувствовал смертельную опасность и захрипел, хватая ртом воздух. Фигуру графини постепенно стирал яркий свет факелов, но белые пальцы, должно быть, все еще сжимали горло.
Поликсена поняла немой язык этих теней и то, что они хотели сказать ей. Всю энергию своей воли она направила на Зрцадло. Авейша. Вспомнился рассказ азиата.
Почти в тот же миг актер как бы очнулся, начал жадно и шумно втягивать ноздрями воздух. Увидев такую разительную перемену, все в испуге попятились.
Кожевник своей узловатой рукой указал на черную повязку.
— Ян Жижка! Ян Жижка из Троцнова! — закричал он.
— Ян Жижка из Троцнова! — громким шепотом повторяли остальные.
— Ян Жижка из Троцнова! — визгливо ужаснулся лакей и закрыл ладонями лицо. — Богемская Лиза говорила, он должен вернуться!
— Богемская Лиза предсказала! — подтвердили голоса из темных углов.
Зрцадло вытянул левую руку и начал шарить ею в воздухе, будто ища голову стоявшего на коленях человека.
Глаза актера были неподвижны, как у слепого.
— Kde ma svou ples? — услышала Поликсена глухой голос и мысленно перевела: «Монах, где твоя тонзура?»
Со зловещей медлительностью одержимый поднял кулак и вдруг обрушил его на невидимую голову, точно ударил молотом по наковальне.
Толпа вздрогнула от ужаса — у всех на глазах Ян Жижка, явившийся из времен таборитов, размозжил поповский череп.
Поликсене казалось, что она ясно видит рухнувшую на пол фигуру в серой сутане… Рассказы о гуситских войнах, тайком прочитанные ею в детстве, становились живыми картинами — вот на белом коне черный Жижка в железных доспехах скачет вдоль строя своих отрядов, на солнце сверкают косы и шестоперы; а там — вытоптанные поля, пылающие деревни, разграбленные монастыри.
Перед ней развертывалась кровавая битва с адамитами{11}, обнаженные мужчины и женщины под предводительством неистового Борека Клатовского, вооружившись лишь ножами и каменьями, бросаются на таборитов, рвут зубами горло врагу, сеют вокруг смерть, забивая людей, как бешеных псов, а сорок последних берут в кольцо, чтобы потом заживо сжечь на кострах… Она слышала гул и гомон войны на пражских улицах, перекрытых тяжелыми цепями, чтобы остановить натиск безумных таборитов; слышала вопли ужаса, издаваемые бегущим с Градчан гарнизоном, удары каменных ядер, звон булав и секир, свист пращей.
У нее на глазах сбывалось проклятие умирающих адамитов: «Да ослепнешь ты совсем, одноглазый Жижка!» Прожужжавшая в воздухе стрела поразила зрячий глаз воеводы. Опершись обеими руками на плечи своих атаманов, он стоит на холме в кромешном мраке своей слепоты, а внизу при ярком свете дня кипит смертный бой. Она слышала, как Жижка отдает приказы, точно серпом косившие вражеские ряды. Она видела, как смерть, подобно молнии, срывается с его простертой руки… А потом… потом — самое страшное: Жижка умер от чумы, и все-таки… все-таки он жив! Его кожа натянута на барабан! И его голос стал страшным, лающим барабанным боем, который обращает в бегство всех, кто его заслышит.
Ян Жижка, слепой и бескожий, призрак на полусгнившем коне, незримо мчится впереди своего войска и ведет его от победы к победе!..
У Поликсены волосы зашевелились на голове при мысли, что дух Жижки мог воскреснуть и вселиться в одержимого актера.
Слова актера ураганной силой ломили заговорщиков, звучали то оглушительно и властно, то хрипло, с присвистом, как удары бича, слагаясь в отрывистые фразы и словно выбивая из мозгов собравшихся остатки здравого рассудка.
Каждый слог оглушал, подобно удару булавы.
Поликсена не могла разобрать слов (от волнения кровь шумела в ушах), но угадывала их общий смысл — по фанатическому блеску в глазах мятежников, по сжатым кулакам, по наклону голов, то и дело пригибаемых громовыми раскатами властного голоса.
Ей казалось, что пальцы прапрабабки все еще держат в тисках горло русского кучера.
«Эти образы вышли из моей души, став призраками, которые делают теперь свое дело там, внизу», — подумала Поликсена, и ее вдруг осенило, что она освободилась от них и какое-то время может быть самою собой.
Оттокар поднял глаза к потолку, словно чувствуя ее присутствие, и уперся в нее взглядом.
Как знаком был ей этот взгляд, мечтательный и отрешенный.
«Он ничего не видит и ничего не слышит, — догадалась она. — Слова одержимого обходят его стороной, исполнилось то, о чем молил голос в домике под липами: „Пресвятая Дева… Утоли его жажду, но не дай ему обагрить свои руки кровью человеческой…“»