Одна из пуль пробивает сердце Станислава Гавлика; вскинув руки, тот валится на мостовую.
Барабанная дробь разом стихает.
Но уже через несколько секунд — у Поликсены кровь застыла в жилах — возобновляется с еще большей силой, беспощадно и больно бьет по нервам, отражаясь от стен, сотрясает воздух, отскакивая от земли, заполняет собой все пространство. «Не может быть. Наверно, у меня что-то со слухом. Голос ада. Я схожу с ума». Поликсена огляделась. Кожевник лежит лицом вниз, впившись пальцами в доску, торчавшую из баррикады. Но барабана уже не видно, только его лай, заливистый и резко взмывший к самой высокой ноте, все еще накатывает вместе с порывами ветра.
«Табориты» остервенело бросились крушить баррикаду, прокладывая путь сквозь завалы.
Азиат продолжал стрелять, а когда кончились патроны, отшвырнул пистолет и рысцой побежал вверх по переулку к дому графини Заградки, окна которого были ярко освещены.
Все еще оглушенная барабанным боем, Поликсена чувствует, как волна штурма несет ее вперед рядом с качающейся в воздухе мертвой лошадью, от которой исходит одуряющий запах камфоры.
А в седле, на высоком престоле, порфироносный Оттокар.
В мятущемся, похожем на зарево свете полыхающих факелов и зажженных окон Поликсене видится странная, черная, как тень, фигура; она снует среди людей, появляясь и исчезая то здесь, то там.
Какой-то обнаженный, явно нездешний человек с митрой на голове. Но хорошенько разглядеть его Поликсене не удается…
Он взмахивает вытянутыми вперед руками, словно бьет в невидимый барабан.
Когда толпа вплотную приблизилась к дому, он вдруг потянулся к верхнему концу переулка, словно клок дыма, и замер там — черный призрак с призрачным барабаном, который звучал теперь подобно далекому грому. «Он оголен… его кожа натянута на барабан. Это змей, живущий в людях, он сбрасывает кожу, когда они умирают… Я… подземные воды…» — Мысли Поликсены путаются и ускользают.
Над перилами балкона появляется искаженное злобой лицо ее тетки, графини Заградки. Поликсена слышит резкий презрительный смех, а затем властный окрик:
— Убирайтесь прочь, собаки! Чтобы духу вашего здесь не было!
В ответ раздается возмущенный рев, он нарастает вместе с притоком новых толп, которые напирают на передние ряды.
— Корону! Пусть отдаст корону! Пусть вернет ее своему сыну! — перебивая друг друга, требуют самые горластые.
«Он ее сын? Неужели это правда? — От радости у Поликсены сердце рвалось из груди. — Мы с Оттокаром одной породы!..»
— Что-что? Чего они хотят? — спросила графиня и повернулась в сторону комнаты.
Поликсена видит в дверном проеме голову азиата, он кивает и что-то говорит старухе, и тут же слышится ее насмешливый голос:
— Корону? Вондрейц хочет корону? Так и быть. Я сама его короную!
Графиня исчезает в комнате. Ее тень скользит по гардине, пригибается и вырастает вновь, будто старуха подняла какой-то предмет.
Дверь внизу содрогается от ударов грозных кулаков.
— Открывайте!.. Лом сюда, ребята!.. Пусть отдаст корону!
Графиня снова на балконе, руки спрятаны за спиной.
Оттокар, вознесенный вместе с конем высоко над толпой, — почти на одном уровне с балконом и мог бы дотянуться до него, если бы захотел!
— Мать! — как в бреду вскрикивает юноша.
И в тот же миг рука старухи озаряется вспышкой выстрела.
— Вот тебе твоя корона, ублюдок!
С пурпурной раной во лбу Оттокар падает наземь.
Оглушенная страшным звуком выстрела, Поликсена опустилась на колени рядом с убитым, беспрестанно окликая его. Она не могла отвести глаз от бледного лба, на котором мерцающим рубином застыла кровь.
Поначалу она была не в силах даже осмыслить произошедшее. Но вскоре все поняла.
Однако вокруг разворачивалась какая-то фантасмагория: свирепый демон толпы ломился в дом, перед которым лежал на боку конь, упершийся копытами в вертикальную плоскость зеленой платформы, — детская игрушка, увеличенная до ужасающих размеров.
И здесь же Оттокар с лицом спящего ребенка. «Ему, как в детстве, снится рождественский вечер, — внушала себе Поликсена. — Какое спокойное лицо! Разве это лицо убитого? Нет, не может быть!.. И скипетр… Вот уж он обрадуется, когда, проснувшись, найдет его рядом!..»
«Почему так долго не слышно барабана? — Она вглядывается в темноту. — Ах да, кожевника застрелили…» И ее ничто уже не удивляет — ни пламя, рвущееся из окон, ни то, что она сидит на каком-то островке посреди буйного мятежного потока, ни выстрел, прозвучавший в доме, такой же резкий и неожиданный, как и тот, первый… Она даже не шевельнулась, когда толпа в испуге вдруг отхлынула от дома и пустилась наутек, оставив ее одну возле недвижного тела, как только раздались крики:
— Солдаты! Солдаты идут!
И опять ничего удивительного. «Я всегда знала, что этим все и кончится». Чем-то новым и почти странным ей кажется лишь то, что азиату удается вовремя выскочить из горящего дома на балкон и благополучно спрыгнуть на землю, что он окликает ее, призывая идти за собой, — приказ, которому она, сама не зная почему, беспрекословно подчиняется. Он бежит вверх по переулку с поднятыми руками, а боснийские солдаты в красных фесках, вскинув винтовки, держат его на мушке и все-таки пропускают. Она слышит, как орет на нее унтер-офицер, требуя, чтобы она легла на землю.
«Что за глупость? Зачем? Чтобы не попасть под обстрел? Неужели он думает, что я боюсь их пуль? У меня же под сердцем ребенок! От Оттокара… Невинное дитя! Как можно его убить?! Я дам миру отпрыска рода Борживоев, а они не могут умереть, они лишь спят, чтобы в назначенный час проснуться… Я неуязвима».
Залп огня. Пули свистят прямо над головой. На какой-то миг она теряет сознание, но идет вперед твердым шагом.
Рев толпы там, за спиной, резко обрывается.
Солдаты стоят плотным рядом, точно зубы в грозном оскале. Винтовки по-прежнему наведены на цель.
Но вот один опускает ствол и выходит из строя, давая ей возможность пройти.
Она идет по склону в пустую пасть города, ей кажется, она вновь слышит барабан черного призрака в митре, только теперь это глухой, смягченный большим расстоянием звук. Он зовет ее, указывая дорогу. Поликсена проходит мимо дворца Эльзенвангера. Ворота сорваны, парк — дымящаяся руина: тлеющие остатки мебели, обугленные деревья, опаленная трава.
Она видит все это боковым зрением, почти не поворачивая головы. «Что мне за дело? Я и так знаю: там лежит портрет… Поликсены… Теперь он мертв и упокоен». Она приглядывается к своему облачению, ее удивляет парчовый балахон, надетый поверх белого платья.
«Ах да, ведь мы изображали короля и королеву, — припоминает она. — Надо поскорее скинуть эту драгоценную ветошь, прежде чем умолкнет барабан и оглушит боль».
Она останавливается у стены монастыря Святого Сердца и дергает колокольчик.
«Там, под этим кровом, будет висеть мой портрет».
Посреди комнаты, покинутой господином императорским лейб-медиком Тадеушем Флюгбайлем, стоит его слуга Ладислаус Подроузек. Он утирает ладонью скупую слезу, но все никак не может успокоиться.
— Надо же! До чего справно их превосходительство тут прибрались!
— Бедная псина! — сочувственно обращается он к дрожащему Броку, который вошел в комнату вместе с ним и, жалобно повизгивая, ищет какой-то след на полу. — Ты тоже потерял хозяина! Ну, не тужи. Мы с тобой уж как-нибудь поладим.
Охотничий пес поднимает голову и, скосив полуслепые глаза в сторону кровати, начинает выть.
Проследив собачий взгляд, Ладислаус замечает на стене календарь.
— Слава богу, не проворонил! Ох и осерчал бы господин из-за такой забывчивости.
И он один за другим обрывает листки отсчета прошедших дней, пока не появляется надпись: «1 июня». Дата Вальпургиевой ночи заметена бумажным ворохом.
Ангел западного окна
С каким удивительным чувством держишь в руках перевязанные бечевой и запечатанные вещи умершего человека! От них словно тянутся в неведомый темный мир тончайшие нити, незримые, легкие, как паутина.
Переплетения и узлы бечевы, аккуратная обертка из синей бумаги — все без слов говорит о твердой целеустремленности в мыслях и делах человека, почувствовавшего приближение смерти. Он собрал, сложил в определенном порядке, перевязал письма и бумаги, шкатулки, наполненные тем, что некогда было так важно, а ныне умерло, тем, что хранило воспоминания, ныне поблекшие; занимаясь этим архивом, он рассеянно думал о своем будущем наследнике, в сущности, чужом, далеком человеке, обо мне, и понимал, что уже уйдет, претерпев неизбежное, к тому времени, когда его посылка — связка бумаг, брошенная скитаться в мире живых людей, попадет в руки незнакомого родственника.
Пакет запечатан тяжелыми сургучными печатями с гербом моего кузена Джона Роджера, гербом моих предков по материнской линии. Мои тетки и кузины, любившие посудачить о Джоне Роджере, единственном племяннике моей матери, неизменно упоминали: он — «последний в фамилии», и эти слова, во всяком случае мне так кажется, стали чем-то вроде пышного титула, которым дополнялось необычное английское имя; сами же тетки, произносившие его тонкими, старчески сухими губами старательно и со странной, чуточку смешной гордостью, тоже были последними, благодаря кому все еще звучало, вернее, кряхтело и кашляло имя угасшего рода.
Родовое древо… в моей фантазии метафора, придуманная геральдикой, оживает и пускает буйные побеги: древо простерло узловатые ветви в далекие края и страны. Произросло оно в землях Шотландии, затем пышно цвело в Англии, — говорят, кровные узы связывают наш род с одной из древнейших фамилий Уэльса. Мощные корни протянулись в Швецию и даже Америку, а уже в недавнее время — в Австрию и Германию. Все ветви отмерли, сам ствол — в Англии — высох. Лишь у нас, на юге Австрии, оставался последний живой отросток, мой двоюродный брат Джон Роджер. И вот, последний отросток загублен… Англией!