. Повелитель тысячи ликов…
Мне стало страшно: ведь если моя молитва не достигает цели…
Рабби не ждет ответа. Его взгляд обращен в какие-то дали, видимые лишь ему одному. Он продолжает:
— Не молись о Камне, если не знаешь, в чем его смысл…
— Смысл Камня — истина! — поспешно говорю я.
— Истина? — Рабби снисходительно усмехается, в точности как император Рудольф. Вот сейчас, кажется, с негодованием бросит: «Разве я Пилат?» Но высокий адепт безмолвен.
Преодолев робость, я спрашиваю:
— В чем же смысл Камня?
— Это, ваша честь, вы должны постичь душой, а не услышать от кого-то.
— Я понимаю, обрести Камень можно только в своей душе. Но ведь потом его получают из вещества и тогда называют эликсиром.
— Помни, сын мой, — шепчет рабби, и голос его звучит так, что все во мне, каждая жилка трепещет, — когда будешь молить о Камне, помни! О стреле помни, о цели своей и о меткости! Будь бдителен, не то получишь вместо философского камня булыжник, будь бдителен, не то промахнешься и поразишь цель, какую не хотел поразить. Молитва неправедная может навлечь страшные беды.
— Разве так трудно научиться праведной молитве?
— Немыслимо трудно, ваша честь! Трудно — это вы верно заметили, ваша честь. Трудное, немыслимо трудное дело — достичь слуха Всевышнего.
— У кого мне учиться праведной молитве?
— Праведной молитве… научиться может лишь тот, кто при рождении был назначен в жертву и стал жертвой… Он обрезан, и он глубоко постиг, что так должно быть… и стал хозяином Имени, ибо знает неизрекаемое Имя как справа налево, так и слева направо{125}…
Во мне нарастает недовольство: в паузах, которых так много в его речи, словно сквозь дыры ветхого рубища, проглядывает еврейское высокомерие. Я не выдержал:
— Позвольте заметить, рабби, что, прожив на свете столько лет и достаточно глубоко постигнув многие учения философов, я предпочитаю остаться необрезанным.
Где-то в загадочной глубине глаз рабби заискрилось веселье.
— Ваша честь не желает подвергнуть себя обрезанию! Вот именно! Дичок яблони не желает быть привитым. Какие плоды он принесет? Жесткие и кислые, как уксус.
Это, конечно, иносказание. Я чувствую, оно подводит меня к какой-то мысли, как бы дает ключ, он тут, надо лишь взять его, и мысль прояснится. Но мной все еще владеет досада, вызванная надменностью еврея. Я упрямо возражаю:
— В молении о Камне я повинуюсь указаниям и наставлениям свыше. Пусть сам я плохой лучник, но полет моих стрел направляет Ангел.
Рабби Лёв встрепенулся:
— Ангел? Что это за ангел?
Я рассказываю об Ангеле. С трудом подбирая слова, описываю, каков с виду Зеленый ангел западного окна, тот, кто дает нам наставления, кто возвестил, что послезавтра наконец-то откроет заветную формулу.
И тут лицо рабби кривится, морщится — старика сотрясает приступ безумного смеха. Хохота, смеха — иных, более подходящих слов я не нахожу, но это не обычный смех, не смех человека — нет, египетский ибис так в исступлении бьет крыльями, увидев ядовитого аспида{126}. Птичья головка рабби дергается, крошечное желтое личико в серебристо-белом облаке всклокоченных волос съежилось, морщины собрались в пучок, в середине которого зияет хохочущий черный рот, он хохочет, хохочет, и длинный желтый зуб, единственный, скачет вверх-вниз в черной круглой яме… Он обезумел? Мне страшно. Обезумел!
Беспокойство, неуемное беспокойство гонит меня к Замковой лестнице, наверх… Здесь, в населенных немцами Градчанах, меня уже знают — алхимик, приезжий англичанин, принятый в императорском дворце. Куда бы я ни пошел, за мной следят, однако свободу мою никто не стесняет. А для меня эти тихие улочки и аллеи — спасение, мне нужно хоть иногда побыть в одиночестве, не видеть Келли, кровососа, жадно тянущего соки из моей души…
Я заблудился в каких-то путаных переулках. Остановившись перед одним из домишек, что лепятся возле крепостной стены, я замечаю над стрельчатой аркой ворот рельеф: Иисус у колодезя и самарянка. На одном из камней, которыми обложен колодезь, вырезано: «Deus est spiritus».
«Deus est spiritus»… «Бог есть дух»…{127} О да, Он — дух, а не золото! Келли подай золота, императору подай золота! Золота… и я тоже хочу только золота? Недавно Джейн вышла ко мне, держа на руках Артура, нашего сыночка. «Деньги на исходе, скоро разменяю последний талер, как тогда кормить малыша?» И я увидел, что на ее шее нет ожерелья, которое она обычно носила. Джейн распродала одно за другим все свои украшения, чтобы уберечь нас от долговой тюрьмы, от позора и гибели.
«Deus est spiritus»… Все мои молитвы были истовыми, я молился, не щадя ни душевных, ни физических сил. И что же? Бог услышал мои молитвы? Мои стрелы достигли цели? Наверное, прав рабби? Тот Рабби, Кто ныне и присно сидит у источника вечной жизни и наставляет пришедшую зачерпнуть из него усталую душу? Золото не потекло ко мне, молитва о золоте не долетела… Из ворот вышла женщина, и я, все еще думая о своем, спрашиваю:
— Что это за место, не подскажете? — Я хочу узнать название переулка.
Женщина, заметившая, что мое внимание привлекло изображение над воротами, отвечает:
— У Золотого источника, сударь!
Император в Бельведере. Он стоит возле высокого стеклянного ящика, а в нем застыл, раскинув руки, житель севера в меховом одеянии с кожаными кантами и ремешками, на которых рядами подвешены десятки бубенцов. Восковая кукла с раскосыми блестящими глазами из стекла держит в несуразно маленьких ручках музыкальный треугольник и какие-то диковинные вещи. Это шаман, вдруг сообразил я.
Перед Рудольфом вырастает длинный и тощий человек в черной сутане. Он неохотно склоняет голову, ему явно не по нраву то, что пришлось оказывать подобающее почтение императору. На посетителе красная кардинальская шапочка. И я догадываюсь: этот долговязый священнослужитель, с губами, застывшими в равнодушной полуулыбке, папский легат, кардинал Маласпина{128}. Он обращается к императору холодно и решительно, его губы смыкаются и размыкаются точно острые створки раковины. Я прислушиваюсь и начинаю вникать в смысл речи:
— …Посему ваше величество навлечет на себя неразумные попреки, невежественная толпа поставит вам в укор покровительство чернокнижникам и, не говоря уже о других великих милостях, предоставление возможности свободно проживать в католических землях империи тем людям, коих подозревают, и притом обоснованно, в сношениях с нечистой силой.
Император дергает хищной птичьей головой:
— Бабьи сплетни! Англичанин — алхимик, а алхимия, друг мой, проходит по ведомству естествознания. Вам, церковникам, не остановить стремлений человеческого духа, который благодаря постижению скверны в тайнах природы лишь тем более благоговейно подступает к пресвятым таинствам Всевышнего…
— … Ради постижения дарованной Им великой милости сего познания, — завершает кардинал.
Желтые огоньки, разгоревшиеся в глазах императора, скрылись под опустившимися, дряблыми, сморщенными веками. Лишь отвисшая нижняя губа подрагивает, выдавая подавленную усмешку. А неизменно холодная улыбка кардинала стала заметнее — он уверен в своем превосходстве.
— Каким бы ни было наше рассуждение об алхимии, сей родовитый англичанин, а равно и его подозрительный сотоварищ открыто заявляли, что не получение золота и серебра ставят себе целью, а желают с помощью колдовства и чародейства добиться могущества над своей бренной плотью, дабы силою собственной своей воли преодолеть смерть. О чем имеется подробный и обстоятельный донос. Именем Господа нашего Иисуса Христа и святого Его наместника на земле обвиняю презренного Джона Ди и его подручного в занятии богомерзкими искусствами, кощунственной черной магией, караемом смертью ныне на земле и присно — в геенне огненной. Власти светской вверен меч, дабы не смела уклоняться от исполнения своего долга, ибо уклонение означало бы пагубу для христианского мира. Вы, ваше величество, конечно, понимаете, что поставлено на карту.
Рудольф, постукивая пальцем по витрине с куклой шамана, ворчливо ответил:
— Прикажете отправить всех шутов и язычников в темницы Ватикана и на костры, разожженные вашими попами-невеждами? Его святейшество меня знает, у него не возникнет сомнений относительно искренности моей веры, как и в том, что я ревностно исполняю свой христианский долг. Но не след ему ставить меня слугой своих слуг, стерегущих каждый мой шаг. Не то дойдет, пожалуй, до того, что мне же на подпись принесут смертный приговор Рудольфу Габсбургу, властителю Священной Римской империи, осужденному за чернокнижие!
— Ваше величество, вы назначаете меру и предел светской власти в империи. Вы сами себе судия, но вам и ответ держать перед Божьим судом, вам знать, чем воздастся Рудольфу Габсбургскому…
— Куш, поп, не зарывайся! — прошипел император.
Кардинал Маласпина отпрянул, дернувшись, точно змея, получившая удар орлиным клювом. Поджал губы, криво усмехнулся:
— У слуг Господних, кои смиренно следуют примеру Учителя небесного, даже когда они оплеваны и истерзаны, на устах лишь одно — хвалы Всевышнему.
— А в сердце — замысел предательства! — живо подхватил император.
Кардинал медленно отвесил низкий поклон.
— Мы предаем при малейшей возможности. Предаем тьму свету, слабость — силе, обманщика — бдительному справедливому суду. Джон Ди и его прихвостень — исчадия самых зловредных разновидностей ереси. На лбу его печать: богохульник, осквернитель святых гробниц, чернокнижник, спознавшийся с еретиками, изобличенными в союзе с дьяволом. Думаю, его святейшество Папа немало огорчится, если, не дождавшись известных шагов светской власти, будет вынужден принять свои меры. По завершении процесса Джона Ди наместник Божий, как велит закон, объявит о сем миру, а таковое известие нанесет тягчайший урон престижу императорской власти.