Джон Ди, чего стоят твои молитвы, твое ожидание, чего стоят твоя вера и надежда на исполнение обещанного Зеленым ангелом в сравнении с ожиданием, верой, молитвой и неколебимой надеждой горемычных евреев? А Бог — Бог Исаака и Иакова, Бог Илии и Даниила?{130} Разве этот Бог менее велик, разве Его обещания менее надежны, чем данные Его посланником, Ангелом западного окна?
Я должен немедленно увидеть рабби Лёва, должен расспросить его о том, что так мучит меня — о тайнах ожидания Бога.
И я осознаю — неведомым образом, не во сне, а наяву: я снова очутился в комнатке с низким потолком, приюте каббалиста рабби Лёва. Только что мы говорили о жертвоприношении Авраама{131}, о неизбежности принесения жертвы теми, кого Бог избрал, дабы установить с ними кровное родство… Я услышал загадочные, неясные речи о жертвенном ноже, который может узреть лишь тот, чьи глаза Бог отверз, даровав способность видеть то, что недоступно зрению простых смертных, — потусторонний мир. Все сущее в нем ярче, реальней, чем в нашем земном мире, но тот, кто ищет, лишь смутно догадывается о том мире, открывая его символику в буквах и цифрах. Эти удивительные, таинственные речи поразили меня, пронизав точно лютым холодом, едва лишь я вник в смысл того, что говорил беззубый сумасшедший старик… Сумасшедший? Да, конечно сумасшедший, как и друг его, восседающий в крепости на вершине горы, — император Рудольф фон Габсбург! Монарх и еврей из гетто — братья, ибо приобщились к тайне… И несмотря на всю нелепую мишурность их земного облика, они — боги… Где разница между ними?
По моей просьбе каббалист принял мою душу в свою. Прежде я попросил вознести мою душу над земным миром, но он отказал, объяснив, что моя душа погибнет, если он это совершит. Посему она должна держаться за его душу, которая уже покинула здешний мир и отделилась от бренного тела. Ах, как же ярко вспомнился мне при этих словах серебряный башмак Бартлета Грина!
И вот рабби Лёв коснулся моей ключицы — в точности как некогда в каземате Тауэра Бартлет Грин, разбойник и бродяга. И я увидел — увидел спокойными, сухими, чуждыми волнений и страданий глазами старого раввина: моя Джейн на коленях перед Келли; они в нашей комнате, в доме на Староместском рынке. Джейн борется за мое счастье — так она думает, — отстаивая золото и Ангела. Келли решил завладеть магической книгой и обоими шарами, со стамеской в руках он рвется к запертому ларю, чтобы взломать замок, — ключ я надежно спрятал. Со своей воровской добычей он хочет тайком бежать из Праги, бросив нас погибать в нищете. Джейн загораживает ларь, в чем-то убеждает мерзавца, она умоляет его, простирая руки, она не сознает своего унижения…
Я… улыбаюсь!
Келли никакими средствами не брезгает. От грубых угроз перешел к хитростям, расчетливым посулам, лицемерным уверениям в сочувствии. Он ставит свои условия. Джейн не смеет перечить. Он все наглее, все похотливее пялится на мою жену. Когда она отталкивала его от ларя, платье на ее груди разорвалось. Келли отводит ее руку, судорожно стягивающую края прорехи. Надменно, свысока смотрит на Джейн. Его физиономия багровеет…
Я… улыбаюсь.
Келли поднимает Джейн с колен. Бесстыдно шарит руками по ее телу. Джейн отталкивает его, но робко — страх за меня лишил ее решимости.
Я… улыбаюсь.
Келли отступил. Однако он говорит, что в дальнейшем все будет зависеть от повелений Зеленого ангела. Он требует у Джейн клятву: как и он сам, Джейн будет повиноваться и беспрекословно исполнит любое, даже самое невероятное требование Ангела как в земной жизни, так и за гробом. Лишь в таком случае, запугивает негодяй, мы будем спасены. В страхе Джейн дает клятву. Ее лицо покрывает мертвенная бледность.
Я… улыбаюсь, но ощущаю резкую боль, полоснувшую, будто остро заточенный жертвенный нож, и рассекшую, я знаю, главную артерию моей жизни. Словно первое, легкое касание смерти…
И снова предо мной всплывает и как бы парит в вышине старое, изборожденное морщинами, удивительно маленькое — детское — лицо высокого рабби Лёва.
— Исаак, — говорит он, — жертвенный нож приставлен к твоему горлу. Но в кусте терновом бьется агнец, обреченный закланию вместо тебя. Если когда-нибудь тебе придется принять чью-то жертву, будь так же милостив, как Он, будь милосерд, как Бог моих отцов.
Словно черное воинство, проносятся передо мной непроглядно темные ночные тучи, в моей памяти тускнеет и исчезает картина, представшая духовному взору рабби и увиденная мной его глазами. Теперь мне кажется, все это было лишь страшным сном.
Передо мной вздымаются лесистые горы. Продрогший и усталый, я кутаюсь в темный дорожный плащ. Я стою где-то высоко на склоне, поднявшись на скалистый утес. Занимается мглистое холодное утро. Кто-то, бывший ночью моим проводником, угольщик, лесничий, — оставил меня одного… Я иду наверх, туда, где из отхлынувших волн тумана над лесом с бурой мертвой листвой поднимается серая крепостная стена. Вот показалась и вся каменная громада с зубчатыми стенами, двойным кольцом охватившими постройки: длинное жилое здание, перед ним — устремленная ввысь надвратная сторожевая башня, позади нее еще одна, приземистая, громоздкая, над ее крышей простер крылья габсбургский двуглавый орел — огромный чугунный флюгер. А дальше встает над деревьями парка чудовищная громадина в семь этажей — еще одна башня с узкими бойницами, каждая высотой как свод на хорах готического собора. Эта башня — и неприступная крепость, и храм со святыми реликвиями, Карлов Тын. Крепость Карла Тына{132}, так назвал ее мой провожатый, сокровищница Священной Римской империи, неприступная твердыня и надежное хранилище драгоценностей и реликвий Габсбургов.
Я спускаюсь по узкой тропе. Я знаю, там, в крепости, меня ждет император Рудольф. Он тайно повелел мне прийти под покровом ночи, опасаясь любых случайных встреч; монаршая воля, как всегда, явилась таинственно и внезапно, свои цели император также предпочел скрыть и предписал, совершенно непонятно зачем, соблюдение хитроумных предосторожностей… Жуткий человек!
Недоверчивость, склонность на каждом шагу подозревать измену, высокомерие, мизантропия… взрастив их в своем сердце, старый орел поистине стал паршивой овцой; никем не любимый, искоренивший в себе прирожденное благородство души… И это император… Вдобавок адепт… Странный адепт! Выходит, высшая мудрость — это мизантропия? И адепт расплачивается за то, что посвящен в высшие тайны, вечным страхом, как бы отравители не покусились на его жизнь? Эти мысли неотвязно преследуют меня на пути к подъемному мосту, ведущему к Карлову Тыну и перекинутому над ущельем на такой высоте, что сердце замирает.
Сверкающий золотом и драгоценными камнями чертог — я в часовне святого Креста в «цитадели» Габсбургов. За алтарем, говорят, замурованы в стене регалии императорской власти.
Вижу императора в потрепанной черной мантии, как обычно, но здесь, среди пышной роскоши, еще сильней изумляет дикое противоречие между внешним обликом этого человека и его огромной властью и несметными богатствами.
Я отдаю в руки императора записи, которые вел в Мортлейке во время наших тайных собраний, в этих бумагах — подробный отчет обо всех событиях, какие мы пережили в ночи ущербной луны, начиная с самого первого заклинания Зеленого ангела. Правильность моих записей, приложив руку, удостоверили все участники собраний. Император бегло взглянул на подписи. Имена Лейстера, князя Лаского, короля польского Стефана{133} он наверняка заметил.
— Что дальше? — нетерпеливо спрашивает он. — Но покороче, сэр, время и место таковы, что недолго нам тут беседовать наедине. Придут подслушивать. Гнусный выводок доносчиков ходит за мной по пятам, даже в сем священном хранилище, где сберегаются драгоценные реликвии моих предков.
Я достаю из кармана и подаю императору капсулу со щепотью красного порошка — все, что удалось вырвать у Келли.
Глаза Рудольфа сверкнули.
— Настоящий! — Он стонет, по-стариковски бессильно разинув рот. Лиловатая нижняя губа вяло отвисла.
Едва взглянув, адепт тотчас понял, какой чудесный арканум{134} держит в руках. И может быть, держит впервые в своей жизни, полной немыслимо горьких разочарований, столкновений с очковтирателями всех мастей, наглыми и невежественными мошенниками, которые пытались обмануть его, ищущего Камень отчаянно, с ожесточенной страстью.
— Как вы работаете? — Голос императора дрогнул.
— Мы следуем указаниям бесценной книги из гробницы святого Дунстана, о чем ваше величество, должно быть, некоторое время тому назад слышали от моего словоохотливого товарища Келли.
— Подать сюда книгу!
— Ваше величество, книга…
Желтая шея вытягивается — император похож на египетского чепрачного коршуна.
— Книгу мне! Где книга?
— Я не могу — во всяком случае сейчас — предоставить ее в распоряжение вашего величества… Уже по той причине, что не принес с собой. Сума одинокого пешего путника в богемском лесу была бы для нее ненадежным вместилищем.
— Где книга? — щелкает клювом император.
Я кое-что придумал и чувствую себя спокойнее.
— Книга, ваше величество, которую мы и сами до сих пор не сумели прочитать…
Император явно заподозрил обман. Где уж тут заставить его поверить, что нам помогает Ангел? Разумеется, сейчас не стоит… Да, только не сейчас… Нельзя, чтобы Рудольф увидел книгу до того, как мы овладеем тайной!
— Где она? — снова защелкал клюв, оборвав эти соображения, промелькнувшие во мгновение ока. Орлиный глаз грозно вспыхивает. Неужели я в ловушке?
— Ваше величество, книга надежно спрятана и хранится под замком. Отпереть его я могу только вдвоем с Келли. Драгоценный дар святого Дунстана лежит в ларе, обитом железом. Один ключ от ларя у меня, другой — у Келли, а открыть замок можно, только пустив в дело оба ключа. Но, ваше величество, даже если бы Келли оказался здесь, с ключом, а также ларь, то что могло бы послужить мне порукой…