– Где… – прохрипела она, не узнавая собственного голоса. – Где… я?
– Лежите спокойно, Елена Денисовна, – раздался строгий женский голос, и Лена попыталась повернуться на его звук, но не смогла – ее тело не слушалось. – Не надо шевелиться, мы вас к носилкам фиксировали. Вот сейчас масочку наденем кислородную, вдыхайте глубже… – к лицу поднесли что-то прозрачное, Лена сделала глубокий вдох и снова потеряла сознание.
Очнулась она уже в больнице, в палате с монитором, подключенным к электродам на ее груди. С трудом сунув руку под одеяло, Лена обнаружила, что лежит в одном белье. В палате горел только небольшой ночник, жалюзи на окнах были закрыты, и она не могла разобрать, какое теперь время суток.
Очень пересохло во рту, хотелось пить, но даже дотянуться рукой до тумбочки Лена не могла, хотя сквозь какую-то пелену в глазах видела укрепленную там кнопку.
«Наверное, если нажать, придет кто-нибудь», – думала она, но рука слушалась плохо. Очень болело горло, саднило так, словно она выпила что-то жгучее.
Дверь в палату приоткрылась, и на пороге Лена с трудом рассмотрела мужской силуэт. Почему-то стало страшно – как будто она осталась совсем беззащитной и незнакомец может сделать все, что ему заблагорассудится.
– Лена… Леночка, ну как ты? – заговорил вошедший очень знакомым голосом, и Лена, с трудом сумев сфокусировать взгляд на его лице, узнала мужа.
Из глаз хлынули слезы, словно внутри не выдержала преграда, сдерживавшая их, и теперь они свободно текли по щекам, падая на шею.
– Ну что ты… – Филипп сел на край кровати и взял ее руку в свои. – Теперь-то что плакать… Все, слава богу, хорошо, ты жива, Юлька жива… Андрей молодец, конечно, успел… Не плачь, моя хорошая, больше бояться некого.
– А… Нина? Нина… что с ней? – с трудом прохрипела она.
Горский только махнул рукой, давая понять, что сейчас говорить об этом не намерен.
– Почему… почему у меня такой голос?
– Она тебе чуть трахею не сломала, такие ручищи сильные… Ты молчи, тебе сейчас надо как можно больше молчать, иначе так и останется. – он наклонился и поцеловал ее. – Как ты меня напугала, Ленка… Когда Паровозников позвонил, я в первый момент даже не понял, о чем речь. Хорошо еще, что он не такой авантюрист, как ты, сразу Шмелеву доложил, группу захвата вызвали. Только Андрей все равно чуть раньше приехал, как почувствовал. Еще бы минута – и тебя не спасли бы… – Горский судорожно вздохнул. – Ох… до сих пор не могу поверить, что все обошлось.
– Где… Юлька?
– В соседней палате, на детоксе. Там такая доза снотворного – лошадь бы упала. Ничего, откапают за пару дней, все будет в порядке.
– А… я? Со мной… как?
– А ты сперва будешь лежать тут, а потом, когда выпишут, мы поедем в наш ведомственный санаторий, мне генерал лично пообещал и путевку, и отпуск. Будешь гулять, есть, спать и молчать, как рыба, – легонько щелкнув ее по носу, рассмеялся Филипп. – И даже не вздумай возражать! Тут на ушах все ходят, вокруг больницы журналисты дежурят, все хотят твое интервью.
– Удачный момент, – просипела Лена, хватаясь за горло. – Больно…
– Сказал же – молчи. Паровозников спрашивал, когда к тебе можно зайти, он там на станции все закончит с группой и подъедет.
– Пусть сразу, как приедет… хотя нет, он же к Юльке должен… тогда после нее.
– И учти – с ним тоже разговаривать запрещено! Я его предупрежу.
– Блокнот тогда… принеси…
– Все я принес, и блокнот, и ручку, и пижаму, – показывая на брошенный на пол пакет, сказал Филипп. – Твердую пищу тебе пока нельзя, придется все через блендер пропускать.
Лена поморщилась. Но горло болело так, что она даже не сомневалась – выполнять предписания врачей придется.
Она взяла протянутый мужем блокнот и ручку, раскрыла его и быстро написала: «Ты не сказал, что с Нинкой?»
Показав страницу Филиппу, она вопросительно посмотрела ему в лицо.
– Дело завтра закроет Шмелев.
«Почему???»
– В связи с гибелью обвиняемой при задержании.
«Что?! Как это случилось?!»
– Лена, – снова взяв ее за руку, проговорил Горский как можно мягче. – У Андрея не было даже трех секунд на принятие решения, он сделал то, что показалось ему единственно возможным в той ситуации. Если бы он не выстрелил, тебя было бы не спасти уже.
«Я ее расколола уже, расколола… Не понимаю, почему не хватило буквально пары минут…»
Филипп, прочитав это, только вздохнул:
– Этого не объяснишь. Тебе надо написать подробный рапорт, когда сможешь, Шмелев просил передать. Но я бы не стал делать этого сейчас. Отлежись пару дней, отдохни, обдумай все. Торопиться теперь некуда, Юлька вне опасности, убийств больше не будет. Так или иначе, вы ее остановили, Колодину эту.
«Прости, что я сразу к тебе не прислушалась, – написала Лена, чувствуя, что просто обязана дать мужу об этом узнать. – Ты был прав, ты ее сразу заподозрил, а я еще полдня маялась дурью, пока весло это не рассмотрела на снимке».
Филипп помолчал, но Лена видела, как уголки его губ немного дрогнули, складываясь в подобие улыбки.
– Ничего… все ошибаются. Особенно тяжело, когда сталкиваешься с теми, кого знал близко, и оказывается, что они по другую сторону теперь. Ты просто не хотела верить, что кто-то из твоих институтских друзей может быть в этом замешан, а я человек непредвзятый, они мне никто. Ничего, Лена, это не важно уже. Все закончилось.
«Все закончилось».
Лена так часто повторяла про себя эту фразу, что начала верить в нее. Три дня к ней не пускали никаких посетителей, кроме мужа, хотя, как рассказывал Филипп, рвались все – и Паровозников, и почти совсем пришедшая в себя Юлька, и даже Шмелев вместе с Сашей Левченко. Но врач настаивал – больной нужен покой и полная тишина, никаких разговоров.
– Успеешь еще наболтаться, – смеялся муж, когда она в письменном виде жаловалась ему на врачебный запрет. – Теперь ты вообще идеальная жена, мечта любого мужика!
«Не дождешься!» – шутливо писала Лена, рисуя рядом с фразой какую-нибудь рожицу.
В день своей выписки Воронкова все-таки прорвалась к ней в палату, воспользовавшись статусом «звезды» и раздав попутно кучу автографов.
Заперев дверь палаты, она уселась на краю Лениной кровати, обняла подругу и выдохнула:
– Слава богу, что ты есть, Ленка! Я до последнего верила, что ты меня найдешь.
«Как все случилось?» – написала Лена, и Юлька, слегка покраснев, призналась:
– Да я сама дура, не поверишь. Увидела Нинку в холле отеля – рассопливилась… А она как будто и не изменилась, все такая же забитая, одета кое-как, волосенки эти… И так мне ее что-то стало жалко. Сели чаю выпить, а она вроде как между делом и говорит – мол, а поехали в одно место посидим, там здорово. Я говорю – у меня встреча, а она – так ты вернешься до того времени. Я прикинула – успею, если недалеко, а если что – вам позвоню, чтобы забрали. Ну, оставила Андрею записку на рецепшн, что с вами доеду, села в Нинкину колымагу и даже не поняла, как отрубилась. Похоже, она мне в чай что-то подлила. Пока я к администратору за стойку ходила бумагу и ручку попросить.
Лена взяла блокнот и быстро написала: «То-то я твой почерк не сразу узнала – как будто левой рукой снова пишешь».
– Нет, я нормально писала, правой, – вернув Лене блокнот, сказала Юлька. – Видимо, начал препарат действовать, я же за столик вернулась записку писать, чаю отхлебнула сперва. Да еще и телефон в номере забыла, он на зарядке стоял, а я всегда перед тем, как вилку в розетку сунуть, отключаю аппарат – фобия у меня такая, что ли… Потому я и звонила Андрею с Нинкиного. Ну, короче, очухалась я, а понять ничего не могу – руки не шевелятся, ноги привязаны, а на мне платье это в «лапку» и колготки черные. Я чуть прямо там дуба не врезала от страха. И ведь даже не сразу поняла, что это Нинка меня так упаковала. А она ходит по помещению этому и прикидывает что-то, и вид такой, знаешь… как будто ей все равно, она просто работу делает. Вот где жуть… – Юлька вся передернулась, обхватила себя руками за плечи: – Давно я так не пугалась, честное слово. Оказывается, психи – это жуть ужасная…
Лена снова взяла блокнот и написала размашисто: «Да нормальная она. Просто очень долго была несчастна, одинока…»
Воронкова бросила взгляд на надпись и фыркнула возмущенно:
– Крошина, ты сама не в себе, что ли? Мы с тобой тоже долгое время были одиноки – и что? Ни ты, ни я не кинулись молодых девчонок душить, правда?
«Юля, поверь, ей было за что меня ненавидеть. Я же не знала… Мы ведь как к ней относились? Ну Нинка и Нинка, всегда с нами, своя вроде в доску. А она же по Дягилеву с ума сходила, любила его, как сумасшедшая», – написала Лена и сунула блокнот Воронковой.
Та замотала головой:
– Да брось ты! Дягилев же никогда на нее внимания не обращал! Ты вспомни – это же он ее Квазимодо первым назвал. Ну хорошо еще, что не в глаза, она бы раньше с катушек съехала.
«Я этого не помню. Мне казалось, Максим не мог так поступить…»
– Вечно ты всех идеализируешь, Ленка! Да он постоянно над ней посмеивался, а она не замечала. Мы-то думали, просто привыкла за всю жизнь, что над ней вечно прикалываются, вот и не реагирует, а она, вишь ты, влюбилась.
«Юлька, перестань! Ты ведь так не думаешь, я знаю. Что она – не человек? Не могла влюбиться? В Макса полкурса было влюблено, и даже актрисы твои тоже. И Нинка живая… что поделать, если не повезло родиться такой, как ты?»
– Крошина, да ты точно больная! Ты ее еще и оправдываешь?! Она трех девчонок убила, тебя чуть на тот свет не отправила, а ты адвокатствуешь здесь? – изумилась подруга, подняв красиво очерченные брови.
«А ты знаешь, что Андрей ее застрелил?»
Юлькины губы дрогнули, она умолкла и посмотрела на Лену как-то испуганно:
– Это… правда?
«Это работа. И если бы он не успел выстрелить, нас с тобой в живых бы не было. А еще я знаю, как он сейчас переживает, потому что застрелить человека при задержании – не бог весть какой подарок. На моей памяти у Паровозникова это третий случай, и я видела, что с ним творилось после первых двух, а тут еще и женщина, какая бы она ни была».