"Лантерн", 27 января 1890 г.
"Мятежные чиновники. Не проходит и дня, чтобы клир, состоящий на содержании у Республики, не предпринял актов неповиновения, направленных против государственной власти… Безнаказанность, которой государство позволяет им пользоваться, доказала этим высоким церковным сановникам, что им нечего церемониться с правительством… Епископы буквально глумятся над государством и законами… Этот скандальный бунт духовенства необходимо прекратить".
Винсент шел быстрым шагом, засунув руки в карманы и совершенно не заботясь обо мне, я боялась, что потеряю его из вида. На бульваре Сен-Жермен я побежала, чтобы догнать его, и встала перед ним.
— Нельзя сказать, что все получилось, но это не важно, я найду другой выход, но не сдамся, поверьте, я стану художником, можете не сомневаться. Я еще молода, время терпит, бóльшая часть тех художниц старше меня как минимум лет на десять. И потом, все меняется для женщин, уже можно поступать на медицинский факультет или на юридический, скоро и в "Боз-Ар" разрешат женщинам принимать участие в конкурсе, вам так не кажется?… Ответьте мне, Винсент… Еще рано возвращаться, может, сходим на Эйфелеву башню? Во время Всемирной выставки отец не захотел платить пять франков за подъем на лифте, мы остались внизу, в толпе, и рассматривали ее с открытыми ртами, в полном изумлении, спрашивая себя, каким чудом она держится и не упадет ли сейчас прямо на нас. Я мечтаю подняться на самую вершину, говорят, что люди оттуда кажутся похожими на муравьев, а Париж — совсем маленький, поверить невозможно, верно? У меня есть деньги на лифт, народу там сейчас, наверное, немного, ждать не придется; на набережной можно сесть в омнибус, он привезет нас на Марсово поле, а на другом потом доедем до Северного вокзала и успеем на поезд. Это ведь потрясающее изобретение, вы не находите? Я знаю одного человека в Понтуазе, он заказал себе стеклянную крышу у инженера Эйфеля, забавно, правда?… Поедем?… Вы согласны?
Винсент ничего не ответил, только достал газету "Лантерн", которая лежала, сложенная, во внутреннем кармане его куртки, и принялся читать вслух: "Когда приближаешься к Эйфелевой башне, зрелище предстает самое разное. Сначала железная великанша, которая жила столь странной жизнью, остается тихой и молчаливой. Как ни задираешь голову, как ни всматриваешься в переплетение ее балок, не замечаешь никакого движения. Лифты больше не работают, а лестницами пользуются только редкие ученые, которые получили разрешение провести опыты на самой ее вершине. Должны признаться, что мы их не видели. Но маяк находится очень высоко, а очков у нас не было. Фонтан, расположенный между ее четырех опор, уже демонстрирует во многих местах свою гипсовую природу, и следует поторопиться и снести его, пока он не рухнул. Его аллегорические фигуры, столь прекрасные и белые еще несколько месяцев назад, почернели, а их кожа покрылась ужасной экземой. Впрочем, это же произошло и с остальными гипсовыми статуями, которые стоят в центральном саду и служат обрамлением входа. Убрать их следует незамедлительно. Именно они придают Марсову полю столь унылый вид. В них есть нечто трупное, отчего становится не по себе. Что до аллей сада, они все перерыты, как и были до открытия выставки".
— Как жаль! Неужели такое возможно? Думаете, они скоро снова откроются?
— Все кончено, Маргарита, речь идет о том, чтобы ее снести.
— О нет, это неправда!
— Вернемся в Овер, мне еще надо поработать. Я поговорю об академии с твоим отцом. Он меня послушает и поймет; в конце концов, он же любит живопись.
— Ради бога, только ничего не говорите. Умоляю вас. А то он мне всю душу вынет.
Несмотря на свои 10 100 тонн металла, Эйфелева башня отличается необычайной легкостью: ее вес распределяется на четыре опоры, подобно взрослому человеку, сидящему на стуле, что равнозначно четырем килограммам на один квадратный сантиметр.
Вообще-то, мне полагалось дрожать, боясь беременности, потому что никаких мер предосторожности я не принимала. Если такое случится, отец убьет Винсента, я уверена: хоть он и прикидывается грустным меланхоликом, жестокость в нем есть, и когда он впадает в ярость, то больше себя не контролирует. Но что можно сделать, чтобы избежать беременности, кроме как перестать любить Винсента? Существует ли хоть один способ, какое-нибудь тайное снадобье? Кого я могу спросить, не выдав себя? В моем окружении нет ни одного человека, кому я могла бы довериться. Не Луизе, конечно же, и тем более не Элен; есть еще Жорж, он-то, конечно, знает, но я плохо представляю себе, как задам такой вопрос своему суженому. Я одна на свете. С Винсентом, моим любовником. Думаю, все в руках Божьих, и только, а многоопытные матери семейств знают об этом не больше своих дочерей. Великая лотерея. Винсент говорит, что он проявляет осторожность, но я задаюсь вопросом, в чем именно это выражается; в тот момент он теряет голову, стонет, кричит, дрожит и забывается. Не беспокойся, мое маленькое подсолнышко, не беспокойся.
И я не беспокоюсь. Если это случится, то, возможно, станет не катастрофой, а удачей, знаком судьбы, у нас появится причина навсегда остаться вместе. Винсент любит детей; когда встречает их на улице, играет с ними, он обожает своего племянника — сына, которым только что обзавелся Тео, дав ему имя брата. Он часто говорит со мной о маленьком Винсенте и хочет написать его портрет. Если это несчастье или счастье, уж не знаю, случится, я не скажу никому, кроме моего возлюбленного, и мы уедем отсюда, отправимся вдвоем в Америку или еще куда-нибудь, куда он захочет, и я посвящу себя его счастью, его живописи и его сыну, он станет самым счастливым мужчиной на свете, с семьей, которая даст ему цель в жизни, и любящей женщиной рядом.
Каждую ночь я жду, пока заснет Луиза; к счастью, как я уже говорила, у нее крепкий сон. В те времена ложились рано, радио не существовало, и в половине девятого все уже были в постелях. Я терпеливо выжидаю, прислушиваясь к малейшему шуму в ее комнате, и, когда до меня доносится спасительный храп, я свободна, как ветер, и могу отправляться, куда пожелаю; каждый вечер я прихожу к Винсенту в его комнату и возвращаюсь до того, как займется заря, никем не замеченная. В конце недели, когда приезжают отец и брат, мне приходится действовать с большей осторожностью, потому что оба долго читают перед тем, как заснуть; лучик света под дверью их спальни велит мне удвоить предосторожности, иногда до одиннадцати часов, но, когда покой мрака овладевает нашим домом, я могу упорхнуть и исчезнуть, как привидение. Я снимаю башмаки и иду босиком по холодному полу, чтобы производить меньше шума, я выучила, какие ступеньки скрипят и как их обходить, прижимаясь к стене, — особенно те места, что у перил, потому что их потрескивание рискует всех перебудить. Никто ничего не заподозрил и ни о чем не догадывается.
Поскольку я возвращаюсь с первыми проблесками света, то утром долго не встаю, говорю, что зачиталась допоздна и по загадочным причинам вообще с трудом засыпаю. Отец, который находит, что я неважно выгляжу, пользует меня настойкой из мака, валерианы и других трав — смесь, состав которой он держит в секрете, она творит чудеса со страдающими бессонницей вроде меня, и они спят, как дети. Я благодарю его за заботу и день за днем каждый вечер поднимаюсь к себе с дымящейся чашкой, которую тут же выплескиваю в окно. При пробуждении у меня всегда усталый вид. Он раздосадован тем, что его снадобье не оказывает на меня должного воздействия, и не может понять, в чем причина. Или же, как он предположил, моя бессонница происходит от теперешней луны, такой раздутой и янтарной, которая будоражит чувства, и с этим он ничего поделать не может.
Мой обман слишком дерзок, чтобы его не заметили, рано или поздно отец, такой проницательный, прочтет его на моем лице, как в открытой книге, потому что я неспособна что-либо долго скрывать; но вдруг обнаружилось, что я куда хитрее, чем сама полагала, и сжигающее меня изнутри возбуждение прекрасно прячется за усталым лицом и вымученными движениями. Луна, как бы она ни раздувалась, здесь ни при чем. Любовь обладает болеутоляющими свойствами, и я за несколько дней и несколько ночей перешла от подросткового ужаса, что мою тайну раскроют, к осознанию своей свободы и спокойствию. Во мне не было беспечности, но я отделилась от власти отца, я упорхнула и оказалась вне его досягаемости, вне его суда, он больше не может ни удержать меня, ни поймать.
Жизнь с Винсентом вошла в свое русло, днем он пишет, и я могу сказать, что если полотна того периода относятся к самым прекрасным его работам, то именно потому, что он был счастлив и радостен. Несмотря на наши ночи, он встает в пять утра и уходит на природу с мольбертом и сумкой под мышкой, чтобы создать мир цвета, передать который способен он один. Его нельзя беспокоить, прерывать, стеснять, только так он любит жить, и мы встречаемся вечером. Иногда после полудня я иду искать его, уже зная уголки, которые его вдохновляют, с которыми он чувствует связь: ряды деревьев, будоражащие его воображение, волнистые поля и покосившиеся стога, которые он решил переделать на свой манер. Часто он ускользает от моих глаз, я прохожу рядом, так и не заметив его, и он потом говорит: Я недавно видел, как ты гуляла, и мне было приятно на тебя смотреть. Иногда я вижу его на вершине холма или в глубине долины, он ведет сражение на холсте, а я издалека наблюдаю, как он пишет, замирает в сомнениях, начинает снова, отступает и бросается вперед, словно закончить надо как можно скорее. Случаются моменты неуверенности, когда он не знает, с какой стороны приняться, какой цвет будет вибрировать сильнее, или когда он не думает ни о чем, раздавленный взятой на себя задачей, сомневаясь, что у него получится, если только он не вложит последние силы. Он так и застывает с опущенными руками на целый час, не двигаясь, только всматриваясь в белое полотно, потом начинает кончиком пальца чертить на нем невидимые знаки, которые существуют только в его глазах, перебирает кисти, смешивает краски на палитре и бросается без оглядки, как человек, не умеющий плавать, кидается в воду, надеясь достичь берега, и заканчивает картину за считаные минуты.