Я слышала оживление в доме, они ходили туда-сюда по лестнице, перекликались, и этот шум отвлекал меня, мешая сосредоточиться, приходилось открывать глаза, и краски исчезали, лодки тонули в реке, соломенные крыши и мельничные жернова растворялись в воздухе.
Отец зашел без стука, заставив меня подскочить. Он был в своем воскресном костюме из черной фланели, и от него за три метра несло одеколоном. Он посмотрел на меня, как будто в первый раз видел.
— Чем ты занимаешься? Ты еще не готова?
— Я думаю о вещах, которых вы никогда не увидите.
— Ничего не понимаю в твоих бреднях, но сегодня воскресенье, и мы приглашены к Секретанам.
Я вскочила и встала лицом к нему.
— Я не поеду!
— Хватит кривляний и капризов, дочь моя! Ты приведешь себя в порядок и наденешь красивое платье. И будешь милой и приветливой.
— Даже если вы потащите меня за волосы, даже если снова изобьете, я не поеду! А если увижу Секретана-старшего, я расскажу, как вы меня мучаете и как ужасно со мной обращаетесь. Пусть знает, какой вы злой отец.
— Я могу и еще раз тебя проучить, Маргарита. Ты упрямей, чем я думал, и еще глупее.
— Вы не можете принуждать меня вечно. Однажды я освобожусь и отыщу Винсента, и вам не удастся нам помешать. Можете бить меня, запирать на замок, стоит вам повернуться спиной, я сбегу из этого кошмарного дома, а вы не пойдете жаловаться в полицию, потому что станете для всех посмешищем! А я уйду к нему, где бы он ни был. Если он уедет на Мадагаскар со своим другом Гогеном, что ж, я поеду туда, а если не найду его там, буду искать, и, если мне придется пересечь океан вплавь, я это сделаю, и никто меня не удержит уверениями, что это неосуществимо, и рано или поздно найду его, потому что я на этой земле только для того, чтобы принадлежать ему. Это самое прекрасное, что могло со мной случиться: любить его и быть любимой им.
— Хватит витать в облаках! Ты все себе выдумала, бедная дуреха. Он о тебе и не думает. Только мечтает уехать в Бретань к своим друзьям.
— Это ложь! Он любит меня. Я его маленькое подсолнышко. Вы не можете понять. И не сможете помешать нам любить друг друга.
Он дал мне мощную пощечину, которая отбросила меня назад, я сильно ударилась об угол комода, чуть не упала, но удержалась за ручку. Спину пронзила боль. Он пошел на меня с занесенной рукой. Я открыла ящик, выхватила армейский револьвер, который он просил меня отнести к оружейнику, и направила на него.
— Ты смеешь угрожать мне? Мне, твоему отцу?
— Если вы сделаете еще хоть шаг, я точно выстрелю! Клянусь!
— Слабо верится. Оружие проржавело! Несчастная дура!
Мой палец коснулся спуска, барабан провернулся, в тишине мы ясно расслышали легкий щелчок, курок встал на взвод. Отец побелел и уставился на меня круглыми глазами.
— А вот мне не кажется, что он проржавел, и очень не советую вам рисковать. Отойдите!
Отец отступил на три шага и встал за кровать.
— Не пытайтесь пойти за мной. Ни вы и ни кто другой.
Я схватила коричневую бархатную сумку с драгоценностями матери и, держа отца на расстоянии нацеленным револьвером, взяла свою накидку и вышла из комнаты, заперев его там на ключ. Его черед. Поль выскочил из гостиной с газетой в руке.
— Маргарита, что происходит?
Я не ответила. Вышла из дома и забросила ключ в гущу цветов.
Письмо Тео к Винсенту, 1 июля 1890 г.
"Не морочь себе голову беспокойством обо мне или о нас, старина, знай, что моя самая большая радость — это когда ты чувствуешь себя хорошо и пишешь свои замечательные картины. В тебе и так огня с избытком, у нас еще хватит сил на долгие битвы, потому что мы будем сражаться всю нашу жизнь, не прося овса милосердия, какой дают старым лошадям в богатых домах. Мы будем тащить нашу телегу, пока она окончательно не застопорится, и с восторгом смотреть на солнце или луну — в зависимости от времени суток".
Я отправилась на поиски Винсента, обошла все места, где он любил пристраивать свой мольберт, но их было столько, что я бродила по кругу; опять стояла знойная жара, и в то воскресенье вокруг не было ни единой живой души, способной указать мне направление, сказать, не видели ли его где. Мной овладевала паника при мысли, что я могу не найти его, никогда его не увидеть, но я поклялась не отступать, даже если придется дойти до Парижа или Бретани. Может, он остался в холодке, в деревне. Я уже собиралась вернуться на постоялый двор, когда заметила его на дороге в Шапонваль, спрятавшегося от солнца в наполовину обвалившейся хижине. Сначала я увидела его мольберт; он писал пшеничное поле, расстилавшееся в долине — поле волнующееся и неспокойное, словно под порывами бури, хотя не было ни дуновения ветерка и колосья стояли неподвижно. Кстати, писал — это не совсем точное слово, скорее, он боксировал с полотном своей кистью, нанося круговые синеватые мазки там, где перед моими глазами простиралась, насколько взгляда хватало, лишь золотистая гладь. Я подошла ближе и застыла, глядя, как он создает картину, я слышала его прерывистое, нервное дыхание, он был похож на художника, изо всех сил спешащего закончить работу, настолько его движения были быстрыми; иногда он останавливался, опустив руки, его не интересовало поле, он пристально вглядывался в полотно, потом снова бросался в бой, так и не взглянув на пшеницу.
Не знаю, сколько времени я простояла там, глядя на мужчину моей жизни и пытаясь понять, по какой причине я так увлеклась этим маляром. Как я смогла влюбиться в такого типа? И забыть всю свою гордость и самолюбие ради человека, который отталкивал и игнорировал меня, который не был ни красив, ни привлекателен, беден, как Иов, не интересовался и не говорил ни о чем, кроме живописи, как если бы она была единственной темой на свете, достойной разговора. Я помню, как именно в тот момент спросила себя, не совершаю ли я ошибку, не была ли наша связь изначально обречена и не стоит ли мне отправиться обратно и присоединиться к своим на обеде у Секретанов. И как раз в это мгновение он обернулся с кистью в руке и обнаружил меня, стоящую в десяти шагах.
— О, Маргарита! Как приятно тебя видеть. Когда ты вернулась?
Он снял свою фетровую шляпу и вытер лоб обшлагом рукава. Я почувствовала, как задрожали ноги и по спине пробежал холодок.
— Вернулась откуда?
— Твой брат сказал мне, что ты уехала отдохнуть на море в Нормандию. Меня это немного удивило, но…
— Я никуда не уезжала, Винсент. Я не выходила из дома. Это, наверно, отец… А разве мой брат не передавал вам моих писем?
— Каких писем? Я встречал твоего брата раза два-три, но он мне ничего не давал и ничего не говорил, только однажды сказал, что ты уехала. Что случилось? Почему ты молчала?
— Мне не хочется об этом говорить. Не сейчас. Я так счастлива снова вас видеть. Я действительно боялась, что… Вы хорошо выглядите.
— Все отлично, я много работал, как никогда раньше. Я уезжаю завтра, покидаю Овер. Мне больше нечего здесь делать, я написал все, что должен был. Поеду к Гогену в Бретань на один-два месяца, может, кое-что сделаем вместе. А перед тем ненадолго остановлюсь в Париже, повидаю брата и обниму малыша, проведу немного времени с ними, встречусь с друзьями, а еще сделаю выставку.
— Я… я могу поехать с вами, Винсент?
— Ты хочешь ехать со мной? В Париж?… В Бретань?
— Да, именно так.
— Мне очень жаль, но и речи быть не может.
— Мы же договорились…
— Ни о чем мы не договаривались! — прервал меня он. — У меня нет времени заниматься тобой. Я еду в Бретань писать и не имею намерения устраиваться там семейной парой. Нам нечего делать вместе, тебе девятнадцать лет, мне вдвое больше. И я хочу заниматься живописью, а не обзаводиться семьей.
— Я тоже хочу заниматься живописью. Я не буду вам в тягость, вы даже не заметите моего присутствия, мы будем видеться вечером или когда захотите, я же не требовательна, вы знаете, я ничего у вас не прошу, только возможности быть рядом. И я буду помогать вам в вашей работе.
— Ответ "нет", Маргарита, категорически "нет". Мне помогает мой брат. Больше мне никто не нужен.
— Я не это хотела сказать, ведь я люблю вас, Винсент, как ни одна женщина вас не любила. Я сделаю все, что вы захотите, стоит вам только сказать. Я принесла свои драгоценности, знаете, которые мне остались от матери, их легко можно продать, и за хорошую цену, на это можно прожить долго, пока вашу живопись не признают и…
— Ты что, совсем не слышишь то, что я говорю? Я не хочу, чтобы ты следовала за мной. Твоя жизнь здесь, Маргарита, не со мной. Сходи на танцы, развлекайся с молодыми людьми твоего возраста и забудь меня. Если хочешь, выходи за своего аптекаря, это будет неплохая жизнь. Но у нас нет общего будущего.
— Вы обещали мне…
— Я был честен с тобой и никогда тебе не лгал, ничего не скрывал, ты просто нафантазировала, вот и все.
— Но мы же оба…
— Я не хотел никаких отношений с тобой, ты слишком молода, я поддался, это верно, я не должен был, но я ничего не обещал.
— Если вы меня покинете, я сойду с ума.
— Нет, Маргарита, ты какое-то время погрустишь, но это пройдет, потому что тебе девятнадцать лет, а потом ты меня забудешь и будешь себя спрашивать, как тебя угораздило влюбиться в такого жалкого типа, как я, посмеешься над этим, и будешь права. Я к тебе прекрасно отношусь, ты же знаешь, но между нами ничего быть не может. Совсем ничего.
— Вы не поняли. Это не легкая интрижка. Я умру, и все.
— Вовсе нет, ты вернешься к себе, и со временем…
— Вы не знаете, на что я способна, Винсент, я не белая голубка.
— Ты начинаешь меня утомлять, Маргарита. Я не влюблен в тебя. Я не люблю тебя, понимаешь? И ничего не могу для тебя сделать.
— Это ужасно, что с нами стало.
Винсент снова надел свою шляпу, снял подрамник с мольберта, в два счета сложил все, бросил палитру и кисти в сумку, вскинул ее на плечо, взвалил мольберт на другое, осторожно взял еще сырое полотно и пошел в сторону деревни, повернувшись ко мне спиной. Я смотрела на него, покидающего меня, потом выхватила отцовский револьвер и приставила его к виску.