— Я действительно любила вас.
Мой палец надавил на гашетку, рука дрожала. Я не боялась умереть, наоборот, это стало бы освобождением, новым миром, где прекратились бы страдания. Мне разрывал сердце Винсент, который уходил, не оглянувшись, и я не могла сдержать слез.
— Прощайте, Винсент. Не забывайте меня.
Он обернулся, замер. Уронил сумку, мольберт и холст, шляпа слетела, он сделал несколько шагов ко мне, протянув руку, словно хотел дотронуться до меня на расстоянии.
— Не делай глупостей, Маргарита, оно того не стоит. Я твой друг, ты же знаешь.
— Это неправда, вы бросаете меня.
— Я должен жить своей жизнью, я не тот мужчина, который может завести семью. Тебе нечего ждать от меня.
— Я только хочу, чтобы мы жили вместе.
Винсент был уже рядом и улыбался с грустным видом.
— Я очень хотел бы любить тебя так, как ты достойна, чтобы тебя любили, но ты просишь о невозможном.
— Без вас жизнь не стоит того, чтобы ее прожить.
— Умоляю, Маргарита, постарайся понять. Я думал, что ты уехала, что я для тебя ничего не значу, я ждал, но не получил от тебя ни слова, ничего. Я не знал, что делать. Сказал себе, что ты тоже поняла, что нам не быть вместе, и решила отдалиться, я подумал, что это к лучшему. Что у нас был прекрасный роман, но он должен закончиться. Понимаешь? Ты навсегда останешься моим другом. Мы еще увидимся. Нас будет связывать то, что между нами было и о чем будем знать только мы. Ты всегда будешь моим маленьким подсолнышком.
— Нет, Винсент, все кончено, без вас жизнь не имеет смысла.
Мы остались стоять лицом к лицу. Сколько времени? Сегодня я уже не могу сказать, его глаза проникали в глубины моей души и сердца, они пронзали меня. Я ждала, что он мне улыбнется, бросит соломинку, за которую я могла бы ухватиться, скажет, что в конечном счете не так уж все безнадежно, что, наверно, можно попробовать, я готова была согласиться на что угодно, если б он дал мне хоть один, самый ничтожный шанс. Моя рука чуть дрожала, палец застыл на курке. А потом Винсент бросился на меня, схватил за руку и попытался вырвать револьвер. Я сопротивлялась как могла, борьба была короткой и неравной. И раздался выстрел. Вспышка, которая положила конец этой невероятной схватке. Винсент отступил, поднес руку к животу, на рубашке проступило пятно крови. Ошеломленная, я застыла в ужасе. Он опустился на одно колено, прижав кулак к животу. С огромным усилием поднялся.
— Быстро ступай домой. Я вернусь на постоялый двор и позабочусь о себе. Вроде ничего серьезного.
Спотыкаясь, он побрел в сторону деревни. Какое-то время я провожала его взглядом, потом заметила, что он бросил мольберт, сумку и холст, и, как помню, сказала себе, что если он оставил свою картину в дорожной пыли, значит ему очень плохо.
Подсолнух в небе начинает корчиться от боли и вращаться, как юла, его лучи выплясывают жуткую сарабанду, он ослепляет, я чувствую, как меня охватывает волна жара, мне кажется, я плавлюсь, не могу дышать, тело сотрясает дрожь, земля начинает раскачиваться, все кружится. Потом подсолнух взрывается вспышкой света, и я теряю сознание.
"Эко понтуазьен", четверг, 7 августа 1890 г.
"Овер-сюр-Уаз. В воскресенье, 27 июля, некий Ван Гог, в возрасте 37 лет, голландский подданный, художник, находясь проездом в Овере, в поле выстрелил себе в грудь и, будучи лишь раненым, вернулся в свою комнату, где и умер через день".
Что было дальше? Это рассказал мне брат, и отец тоже, но с ним пришлось сражаться несколько месяцев, вырывая каждую подробность, как колючий шип. Аделина Раву, верная себе, меняла свой рассказ всякий раз, как мы встречались, в зависимости от того, что она услышала или где-то прочла, однако только самая первая ее история отражает в действительности то, что она видела на постоялом дворе своего отца и что доверила мне несколько дней спустя, еще не отойдя от потрясения. Она не могла такое придумать, да и другие свидетели тайком поделились со мной, что и дало возможность восстановить мозаику тех черных дней.
После двух дней летаргии, прошедших после кораблекрушения, я вынырнула на поверхность, но была еще не в состоянии столкнуться с правдой. Обессиленная, в глубоком шоке, не произнося ни слова, я неделю смутно представляла себе происходящее, неспособная проглотить ни крошки, почти без пульса, колеблясь между адом и светом, и потребовались совместные усилия отца и Луизы, чтобы привести меня к благополучному исходу.
Поль пошел на поиски и, как и я сама, не встретил ни одной живой души в тот знойный день. После полудня он наконец нашел меня, без сознания, на земле. В первый момент он не понял, что произошло. Винсент исчез. Поль спрятал его вещи в уголке заброшенной хижины, подобрал револьвер и, изнемогая, принес меня на руках домой так, что никто его не увидел, потом вернулся забрать сумку Винсента, его мольберт и картину. Вместе с отцом они поддержали версию самоубийства, чтобы никто не заподозрил меня и не пришел беспокоить. Когда ошибку или ложь опубликуют два раза, она становится истиной, опровергнуть которую невозможно. Но меня и сегодня поражает, что ни один из приверженцев официальной точки зрения не удивился исчезновению мольберта, сумки и последнего полотна, как и тому, что оружие также не было обнаружено. Несколько странно для самоубийства, верно?
Винсенту понадобилось несколько часов, чтобы добраться до постоялого двора; я с ужасом думаю о боли, которую он испытывал, и о муках, которые он перенес из-за меня. Он пришел к вечеру, скрючившись и держась за живот, миновал клиентов за столиками на улице, не говоря ни слова. Мать Аделины, заметив его потерянный вид, спросила, все ли у него в порядке, Винсент пробормотал, что да, и тут же исчез, с трудом преодолев семнадцать ступенек, ведущих в его мансарду. Отец Аделины, встревожившись, что не увидел его за ужином, поднялся к нему в комнату и нашел его на кровати. Он спросил, почему тот так плохо выглядит, Винсент приподнял рубашку и обнажил кровавую дыру в животе. Отец Аделины вызвал доктора Мазери, но Винсент отказался дать себя осмотреть и потребовал доктора Гаше.
Отец отправился на постоялый двор вместе с братом и при свете свечи осмотрел Винсента в присутствии доктора Мазери, они наложили повязку и пришли к заключению, что пулю извлечь невозможно, и, в отсутствие серьезных симптомов, решили выждать и напоили его маковым отваром, чтобы уменьшить боль. Винсент спросил, можно ли ему курить, отец не видел противопоказаний, он взял трубку, табак и принялся спокойно дымить.
На следующий день жандармы из бригады городка Мери, которых неизвестно кто известил, явились на постоялый двор. Один из них, по имени Эмиль Ригомон, напустился на Винсента, сурово упрекая за безрассудный поступок. В то время самоубийство расценивалось как преступление и строго наказывалось. Очень мягко Винсент заявил: "Жандарм, это мое тело, и я волен им распоряжаться по своему усмотрению. Не обвиняйте никого, это я совершил самоубийство".
Отчет профессора Винсента Ди Майо, судебного медика, к которому обратились
Стивен Найфи и Грегори Уайт Смит[56].
"…было бы крайне сложно выстрелить себе в это место [левый бок] левой рукой. Гораздо проще было бы обхватить приклад ладонью и использовать для выстрела большой палец. Можно было бы также взять оружие в правую руку, чтобы придать ему неподвижность… Держать оружие в правой руке было бы еще более абсурдно. Пришлось бы перекинуть правую руку через грудь и опять-таки обхватить приклад сзади, используя для стрельбы большой палец, возможно помогая себе левой рукой, чтобы стабилизировать оружие.
Во всех возможных случаях был бы обнаружен сгоревший порох на ладони руки, которая держала оружие, поскольку патроны для огнестрельного оружия в 1890 году еще заряжались черным порохом… обнаружились бы сажа, следы пороха и обожженная кожа вокруг входного отверстия. Данные признаки было бы ясно различимы… Это доказывает, что дуло располагалось в 30 см от цели или, скорее, в 60 см".
Агония Винсента длилась два дня, он умер под утро в среду, 29 июля, в присутствии срочно вызванного Тео. Ему было тридцать семь лет. Двое докторов даже не предложили ни извлечь пулю, ни перевезти пациента в военный госпиталь Понтуаза, расположенный в шести километрах, где медики из армейской военно-санитарной службы, привычные к огнестрельным ранениям, могли бы попытаться сделать операцию "последней надежды", тем более что ни один жизненно важный орган не был задет, а кровотечение остановилось. Отец объявил его нетранспортабельным, умудрился убедить Тео, что подобное решение только ускорило бы его конец, и заверил, что, несмотря на сепсис, он все же надеется его спасти.
Тео хотел устроить похороны в церкви Овера, которую Винсент обессмертил, но кюре был непреклонен, он возражал против любых религиозных услуг самоубийце, который к тому же был протестантом, и даже отказался одолжить гробовщика и веревки. Заупокойная церемония прошла на постоялом дворе Раву, где гроб был убран подсолнухами и желтыми георгинами. Винсента похоронили на кладбище Овера, его проводила кучка друзей, среди которых были Писсарро, Эмиль Бернар и Папаша Танги.
Через три месяца после кончины брата Тео, сошедший с ума от последствий сифилиса, был помещен в больницу. Его жена Ио переправила мужа в Утрехт, где он умер после страшной агонии в январе 1891 года. В 1914 году она перевезла его останки в Овер, чтобы оба брата покоились рядом.
Тео скрывал свою болезнь от Винсента; в те времена сифилис был синонимом неотвратимой и мучительной смерти. Именно сознание близкого конца изводило Тео, как и страх за будущее семьи, лишенной его поддержки; а Винсент, не знавший правды, ошибочно все списывал на денежные затруднения брата. Чтобы окончательно покончить с нелепой версией самоубийства Винсента, хочу заверить, что в тот июль 1890 года он был полон воодушевления, болезнь стала давним воспоминанием, у него была масса планов, а главное, следует понимать, что Винсент был графоманом, для него писать письма было почти так же важно, как писать картины, каждый вечер два часа он писал длинные письма всем на свете, по поводу и без повода, конечно, прежде всего брату, но и другим членам семьи, а также Гогену и прочим друзьям и знакомым. Можно ли хоть на секунду предположить, что он решился на самоубийство без единого слова объяснения тому самому брату, который был ему так близок, или матери, или сестре? И что он не оставил никаких распоряжений относительно судьбы своих картин, он, посвятивший всю свою жизнь живописи, — это же просто невообразимо. В кармане Винсента нашли неоконченное письмо к Тео с пятнами