слушалась Пана Бога. Я – Дедов неприкосновенный, любимый плод. Нельзя покушаться на плоды его.
Теперь мы обе наказаны богами. Обе ревем белугами в разных комнатах.
Обе вкусили от Древа познания добра и зла.
Жила-была на Замковой горе царевна Дрива с родителями, или не царевна, но точно не Премудрая. Не от большого ума она науськала троих братьев из-за нее поубиваться. Правда, один выжил. Но отказался жениться. Зачем, говорит, ты мне теперь, несчастная женщина, если родственников меня лишила?
Махнула тогда Дрива левым рукавом – и стало озеро, махнула правым – поплыли по озеру белые лебеди. Пока все удивлялись, она – тыдыщ! – и бросилась с горы в это озеро. А выживший принц остался Валсарбом править, когда родители Дривы тоже умерли. От горя, наверное.
Мы с Дедом идем на наше озеро, которое все зовут Маленьким, по глинистой, пружинистой тропинке мимо нашего гаража, мимо наших сараев, мимо огорода тети Вали, мимо клубники Фурминихи, мимо грядок Алеськи, мимо картошки Рысика, с которым Дед играет в карты на деньги, когда кончается пост и выдается выходной.
Валсарб – это город-озеро. Иной раз кажется: потеряй вся окружающая вода терпение, она сможет затопить все улицы, по макушку Замковой. К счастью, пренебрежение Валсарб демонстрирует чаще, чем истерики.
Здесь у каждого есть свой персональный кусочек берега на своем персональном озере или хотя бы деревянные мостки. У каждого имеется свой лаз в камышах, тростнике или рогозе, раньше я думала, что это одно и то же, но Дед объяснил мне разницу, еще я знаю, как понять по трепетно склонившим головы тростниковым метелкам, насколько далеко спрятаны сети.
На наших мостках стоит Баба и стирает белье прямо в озере. Солнце светит нещадно, воздух желтый и белый, я ничего не вижу, кроме мокрых разводов на досках. Душно, как в преисподней, влажный горячий ветер обжигает лицо, хочется мокрых разводов на теле, даже несмотря на то, что я не умею плавать. Стрекозы летают синие, вода в озере зеленая, само озеро бездонное, водомерки измеряют расстояния ногами-циркулями. Я сажусь разморенная, как сонная плотва, с той стороны мостков, где Баба не успела напустить мыльной мути, и опускаю ноги в воду. Баба с коротким плеском бросает вниз белый пододеяльник, медленно распускающийся на воде, точно виктория амазонская. На наших озерах есть только желтые глазки кубышек, жеманно покачивающихся и восковых на ощупь, одно время я полагала, что они искусственные, как цветы в маленькой вазочке у Алеськи на подоконнике. Пододеяльник раскрывается, и я знаю, что это тот, с прожженной утюгом шрапнелью дырочек в центре. Целое постельное белье хранится у Бабы в серванте, на средней полке, до каких-то одной ей известных лучших времен, мыло течет по ее широким ладоням, капает на ноги, я щурюсь, и белая пена на моих глазах превращается в радужный спектр. Баба всегда стирает. Это ее призвание. Если она не стирает на озере или дома в огромной бочке с двигателем, называемой стиральной машиной, то стирает на хлебозаводе. Она работает прачкой. Ей приходится полоскать огромные горы материи различного предназначения и происхождения, выжимать их натруженными руками и не роптать на судьбу. Она так невозмутима, будто ей, такой большой и грузной, не трудно раз за разом наклоняться, словно мокрый пододеяльник не весит центнер.
Говорят, раньше, до того как уровень озер в Валсарбе принудительно понизили, люди ловили рыбу прямо с крыш. С одной стороны, это очень удобно, в особенности для больных спин и ног, с другой – я дико боюсь утонуть. Белье, вынимаемое из таза, похоже на гигантские свечи, чьи мыльные слезы стекают на подсвечник, белье, погруженное в воду, пузырится парусом и норовит пуститься в дальнее плаванье. Я завороженно наблюдаю за ним, художественно расположившись на мостках.
Дед выныривает из тростника с засученными рукавами и эффектно подвернутыми до колен штанинами, приближается ко мне, протягивая нечто зеленое и живое. По моей спине пробегает легкий холодок, я боюсь, наверное, абсолютно всех существ божьих, тем паче гадов озерных, но Дед уже бросает рядом со мной небольшой глянцевый панцирь с клешнями и торжественно объявляет, что на обед будут раки.
Меня приняли в школу несмотря на то, что я нарисовала неполноценного человека. Поговаривали, будто кому-то достаточно было изобразить солнышко и дерево, но мне приемная комиссия предложила нарисовать натюрморт или человека какой-нибудь профессии, а у меня, как назло, хорошо получаются только принцессы. Я на днях как раз научилась рисовать им роскошные кружевные платья с воротниками-стойкой, как у Снежной королевы, банты на талии и туфли на каблуках. Натюрморт мне не подходил категорически. Ни одно блюдо, выйди оно из-под моей руки, не уместило бы фруктов, с пропорциями у меня скверно, а мои художества «на глазок» можно смело отправлять в тартарары.
Мне нравится рисовать, и, возможно, в будущем я могла бы стать «неформальным лидером абстрактного экспрессионизма в живописи», как было написано в альбоме по искусству под репродукцией Дж. Поллока. Баба прочитала мне только эту надпись, а про экспрессионизм ничего пояснить не смогла. Но когда я стояла перед приемной комиссией, нечто подсказало мне, что сейчас мои начинания в этом направлении, тем более в этом отдельно взятом здании валсарбской школы, себя не оправдают. Что до профессий, то с ними дела у меня тоже обстоят неважно, и я, должно быть, довольно долго сидела и просто мусолила в руках карандаш, пока наш педиатр, один из членов приемной комиссии, отзывчиво не перечислил, кого, на его взгляд, я могла бы изобразить, к примеру повара, врача или, допустим, моряка, чем здорово мне помог, ведь я уже собиралась нарисовать папину профессию – шофера, но машина у меня точно не получилась бы, в особенности грузовая, вот и поди докажи потом, что это шофер.
Зато моряком был муж моей бабы Геновефы, не в Валсарбе, конечно, в Валсарбе и моря-то нет, да и в форменной одежде я никогда его не видела, но это не помешало мне живописать полосатую тельняшку, брюки с ремнем и шапочку с ленточками. Получился вполне симпатичный матрос, отлично выдержанный в голубой гамме, я даже удивилась. Но школьную приемную комиссию мой рисунок только развеселил. Гогоча от смеха, они передавали его друг другу. Дело в том, что у моего матросика не было рук. То есть – абсолютно. Пока они смеялись, я переживала, что учиться меня не возьмут и придется сидеть дома до семи лет. Но комиссия учла мое рвение и неуемное желание – в школу меня приняли. Отсутствие рук у матроса списали на то, что он держит их за спиной, прогуливаясь по набережной курортного городка в ожидании отплытия.
У меня новые белые манжеты и новый белый воротничок, такие же белые фартук, банты и колготки, гладиолусы для разнообразия красные, а форма коричневая, но все это тоже совершенно новое, как и первый день осени, как здание школы, как дети в классе, как тетя, которая сказала, что ее зовут Ваша Классная.
Я – Ваша Классная руководительница, и сегодня, на этом первом для вас белом уроке в школе, я хочу поговорить с вами о Милосердии.
Она так и произнесла это с большой буквы: о Милосердии.
Вот это совпадение, во время воскресной мессы ксендз как раз пояснял Пятую Заповедь Блаженства на примере притчи о милосердном самарянине и тоже растягивал и смаковал это слово: ми-ло-серд-ный, которое у него звучало немного мягче, потому что в польском «сердце» нет буквы «д».
Она стоит возле двери, а не у своего рабочего стола, словно в любую минуту может распахнуть ее настежь и упорхнуть, загадочная птица Ваша Классная. Говорит нараспев о том, что исключительно благодаря правде и справедливости скоро воцарится мир не только на земле, но и в каждом отдельно взятом коллективе. Что время, в котором мы живем, положит начало Эре Милосердия, где счастливо заживут наши трудолюбивые люди, подавая пример другим народам.
В костеле говорили иначе. Пан Бог щедр, долготерпелив и милостив. Правда бывает болезненной, а справедливость – жестокой. Я-то знаю это теперь, после того как нам с Алеськой велели пойти к соседке и сознаться про клубнику. Фурминиха только посмеялась и с миром нас отпустила, а ведь могла бы и отчитать. Или потребовать какую-нибудь плату. Взять хоть злосчастный цветочек аленький. Ничего особенного, но из-за него можно и в лапы к чудищу угодить. Это называется: плата по справедливости. Но как хотите, чтобы с вами поступали, сказал ксендз, так поступайте и вы с ними. Милосердие не оправдывает зла и жестокости, но помогает страждущим и заблудшим душам. То есть всегда помогало, и раньше, в незапамятные времена, тоже. Ни о какой наступающей новой эре он не упоминал.
Я знаю, что до нашей эры были динозавры, Всемирный потоп, придумали календарь и жили все мои любимые герои из греческих мифов, которых я видела в мультфильмах. Потом наступила наша эра, и родился Сын Божий. Про новую эру я ничего не поняла, потому что во время оставшейся речи учительницы думала о Геракле и его милосердии к Прометею и очнулась, только когда увидела, что все вдруг дружно поднялись из-за парт и бегут вручать Классной свои скукоженные хризантемы и потрепанные гладиолусы.
– Пан Бог все знает наперед? – спрашиваю я у Бабы, когда мы заезжаем на Великую похвастаться моей школьной формой.
– Все, детка.
– Прямо как Зевс… Значит, он знает, кто будет милосерден, а кто нет? Зачем же тогда он убеждает, что все можно исправить?
– Он предлагает человеку выбор. Быть хорошим или быть скверным. Или согрешить, покаяться и все исправить. Этому помогают иногда другие люди, иногда ксендз…
– Ну точно как Зевс! – воодушевляюсь я. – Он тоже обо всем наперед знал, но, если кто-то вмешивался, иногда позволял улучшать события!
Это началось с Каби, мальчика, который прятался в консультации.
Поначалу это была просто игра, а потом я начала в ней жить.
Очереди в консультации огромные, а передняя маленькая, вся затоптанная, в грязных потеках талой воды на полу. На своих ботинках люди приносят в консультацию снег, похожий на халву, в своих объятьях – закутанных в ватные одеяльца малышей, приносят болезни непоседливых дошколят и умничающих школьников, свое скверное настроение и чудовищный кашель. Люди жмутся в шеренге «кто следующий?», тянутся поближе к кафельной печи, потому что мест на лавочке вдоль стенки никогда не хватает, отрешенными взглядами одаряют очередную входящую шубу побольше и шубку поменьше и вздрагивают от приветствий колокольчика на двери.