Но Люськины родители, видимо, заинтересованы если не в ней, то в правильном Люськином питании. Мама у Люськи полная, цветущая, как георгина, а Люська тощая, бледная, с голубоватой, точно у недавно ощипанной курицы, кожей, одни глаза да конопушки размером с пшено по всему лицу.
В кухне на столе стояла огромная эмалированная миска с тертой морковкой. Морковки было килограмма два, а может, и больше. Кто-то щедро и заботливо посыпал ее сахаром.
Люська надула губы и со слезами на глазах села на табуретку.
– Это витамин А, понимаешь? В газете написали, что витамин А необходим для правильного развития ребенка. А я терпеть не могу морковку. Ты видишь, какого она цвета?
Обыкновенного, говорю, оранжевого.
Тут она как зарыдает.
– Оранжевого! Такого же, как я! Я и без нее рыжая! Что, если мои веснушки станут от морковки еще заметнее?
Мне нравится морковка. Я вообще люблю есть почти все, кроме вареной капусты. Хочешь, говорю, я тебе помогу?
Люська вдруг сделалась такой счастливой! Она никак не могла поверить, что кто-то может искренне любить морковь и бескорыстно ее съесть.
Потом мы пошли и записали в дневнике, какая на улице погода (светит солнце) и как мы чудесно играли в резиночку на улице (даже не начинали). Я добавила от себя, что через двадцать четыре дня у меня будет день рождения, а Люська больше ничего не дописывала и попросила оставить дневник у нее.
Я согласилась, хотя собиралась написать о Тебе. Наверное, это и к лучшему, что не написала. Пришлось бы долго объяснять Люське, что к чему. Не уверена, что она поняла бы. Еще я подумываю о том, чтобы привести ее к Тебе. Но пока тоже не знаю, хорошая ли это идея. Может, лучше Таню? К тому же мне строго-настрого запрещено уходить со двора, мама возвращается с работы в семнадцать часов на рейсовом автобусе, я постараюсь попасть к Тебе как-нибудь в первой половине дня. Это очень рискованно, вдруг меня увидит здесь кто-то из знакомых и донесет, что я шатаюсь по Валсарбу одна, вместо того чтобы учиться рисовать или учиться готовить, допустим, и встречать родителей с подносом. Впрочем, в мире море людей, и они чаще всего меня не замечают. Случайно или преднамеренно – я пока не разобралась. Если не зачастят дожди, я буду к Тебе приходить хоть каждый день.
Магазин открыли, говорит мама, сходи на экскурсию, заодно сметану купи.
Пол-литровая банка, синие пять рублей, холщовая сумка.
Странно, но мне не хочется идти, даже не любопытно совсем. Магазин – это целое событие, значит, там будет много народа, сутолока и чужие взгляды.
– Новую Юдовку открыли! – кричит из окна Люськина мама.
Непонятно, кому кричит: кому-то лично или всем сразу. Люськи, во всяком случае, не видно. С ней я бы охотнее пошла.
На старой Юдовке (за домом направо, вверх через сараи), говорят, останутся только овощи и, может быть, хлеб, но точно не молочные продукты. Сметана будет на новой Юдовке.
Баба говорила, что в нашем районе раньше жили евреи – юде. Думаю, слово Юдовка как-то связано с давкой, с тем, что евреев подавляли. Она обещала рассказать подробнее, но, кажется, мы обе об этом забыли. Забывать важное – главное достижение моей жизни.
На экскурсию идут в основном женщины, убедиться, что слухи верны и магазин действительно открыли. Любознательно оглядываясь по сторонам, они спешат оценить новое место для сплетен и дискуссий. Мужчин мало, детей нет совсем. Здание длинное, как мавзолей, из белого и рыжего кирпича, ступени высокие, окна большие. Пока не шагнул в неведомое, можно вообразить внутри хрустальные люстры и гипсовую лепнину на потолке. Или зеркальные стены, статуи и колонны. Воображать мне нравится больше, чем жить в реальности, а думать у меня получается лучше, чем облекать мысли в слова. Открывая дверь, неизменно убиваешь возможность формы и пространства быть всем, чем угодно. Но сколько ни сочиняй, внутри предсказуемо мрачно и неуютно. Никаких сюрпризов. Никакого торжественного настроения. Стеллажи ютятся у стен, загороженные тумбами прилавков, товар можно купить только на вес. Бакалея недоступна. Даже лимонад нельзя взять самостоятельно. Это вызывает недоумение.
Любопытные покупатели жмутся к стеклу прилавков и друг к другу гигантской гусеницей, громко разговаривают, поглядывают на часы, покачивают авоськами, трутся ими о чужие ноги. По каменной мозаике пола суетливо пляшут вечерние тени, все какое-то не всамделишное, будто на фотопленке. Вылинявшее под солнцем и изнуренное духотой. Я решаюсь покончить с созерцанием и занять место в хвосте самой длинной очереди, во главе которой стоит тетя Зина из второго подъезда. Она кудрявая, деятельная, обычно дымит как паровоз, так что у нее даже кожа коричневая от папирос. Тетя Зина не блещет красотой, зато в ней много личного обаяния. Однажды она покрасила свои кудри пергидролем и уснула, поэтому потом ей еще долго нечего было красить. Тетя Зина называет меня «воплощением своей нереализованной мечты о дочери» и как-то передарила мне красивый картонный кукольный дом своей племянницы, которая выросла из игрушек. У тети Зины есть взрослый сын, тоже кудрявый, но светловолосый без пергидроля, еще есть кожаный диван, дубовый стол, старенький пекинес со слезящимися глазами и такие же старенькие родители. Ее папа живет в большом кресле-качалке перед телевизором, а мама, когда я прихожу, угощает меня леденцами из жестяной коробки. А прихожу я всегда, когда тетя Зина зовет. Неудобно отказываться. Что ни говори, а приятно быть воплощением чьей-то мечты.
Очередь не продвигается ни на шаг, взмыленный дядька в белой кепке говорит: ай, иди ты! Иди ты со своими ирисками, липнут к зубам, как черт знает что, одно мучение, кажется, у нас еще песок закончился. Ты столько песка кладешь, потому и толстый такой. А конфеты что, с твоими ирисками без зубов останешься, поди-ка глянь лучше, есть ли масло. Только маргарин, я уже смотрела, возьми того печенья, как оно называется. Есть у нас еще печенье. А завтра ты скажешь, что нет, лучше купить сегодня, чтобы завтра не говорил. Взять тебе «Коровки»?
На прилавке много конфет, но я не вижу их названий. В ушах поднимается неприятный звон, какой дорогой зефир, а эти карамельки мятные, я не люблю мятные. Хорошо бы присесть. Женщина, это сладость диабетическая, она совсем не сладкая, если вы хотите повкуснее, возьмите зефир. Иногда входная дверь открывается, хочется, чтобы на экскурсию зашел кто-нибудь знакомый, но на пороге возникают в основном бойкие бабушки. Хорошо бы присесть. Тогда спросим, какая там начинка, знаешь, раньше такая была, смотри, научились делать фантики, брат из Динабурга говорит, вот и вкусные у вас конфеты, но упаковка, халва, смотри, какая красивая, ей дурно, смотри, какая, она падает, девочка? Девочка?
Картинка расплывается, тетя Зина, мгновенно покинув первые ряды, окликает меня, похлопывает по щеке и приговаривает, источая едкий табачный запах:
– Опусти голову… Посмотри вниз… Получше? Погоди, не падай. Тебе нужно присесть.
Растерянно и нервно оглядывая пустой просторный центр магазина, она убеждается, что примоститься негде.
– Что тебе нужно купить? Я куплю. Ступай домой.
– Сметану. Я сама.
– Да ты на ногах не стоишь, так здесь душно! А сметана продается не здесь, детка ты моя. Во-о-он там продается сметана. Столько времени зря простояла в кондитерский отдел!
Она выводит меня на улицу, распахивая одну за другой тяжелые двери, и я вдруг осознаю свою уязвимость. Меня штормит, но легкий пыльный ветерок уже спешит на помощь, помогает перевести дыхание, возвращает резкость и очертания предметам. Лестница кажется бесконечной.
– Магазин построили, а присесть негде, чтоб им пусто было! – в сердцах говорит тетя Зина, усаживает меня на верхней ступеньке, забирает авоську и мои пять рублей. – Возвращайся домой, когда станет получше.
Я сижу на ступеньках новой Юдовки, разглядывая золотые отражения догорающего солнца в окнах лысых двухэтажек, вчерашнюю невысохшую лужу с мутной водой, людей, поднимающихся по лестнице и одаривающих меня нарочито равнодушными взглядами. Сижу и понимаю, что не вернусь домой так, без сметаны, потому что не знаю, как объяснить это маме.
– Пробы Манту делать не будут, слышала? Медсестра сказала, будет кое-что другое.
Я молчу, и она, не дождавшись реакции, пылая от нетерпения и возбуждения, продолжает:
– Сегодня будут отрезать головы. Чтобы посмотреть, как устроены наши мозги…
Я смотрю в ее глаза, сияющие лихорадочным блеском, и не могу определить, правду она говорит или врет.
– …потом, правда, пришьют обратно. Все головы. Все-все головы, ты не беспокойся. А Манту точно не будет.
– Как же они пришьют их обратно? – Скоро звонок, мне велено стереть с доски, а вместо этого я слушаю Лину, разинув рот. Тряпка чудовищно грязная, неприятно пахнет влажным мелом, центр доски весь изрисован вазочками, горшочками, кувшинчиками и другими образцами посуды для цветов, которые мы учились изображать на уроке.
– Ты не беспокойся, пришьют, медсестра сказала, что сначала отрежут, а потом пришьют как положено.
Я полощу тряпку и, пока с нее стекает белая вода, задумываюсь о том, что у человека внутри головы. А внутри шеи? Наверное, там какие-то толстые нити, а может, и тоненькие, невозможно отрезать их и пришить заново. Причем всему классу.
– Я тебе не верю, – говорю я, усердно лишая цветочные сосуды формы и содержания и отправляя их в небытие.
– Как хочешь, я только хотела тебя предупредить. Ты же боишься проб? Так вот, их не будет.
Я тебе не верю.
На моей первой парте для близоруких еще лежат краски и альбом. Еще стоит стакан с разноцветной гуашной водой. Она сверху синяя, снизу зеленая, цветы не успели раствориться в стеблях. Я не успеваю увернуться, по моей белой футболке текут гуашевые реки однородного муренового цвета, с подола форменной юбки капает на стул, на туфли, на пол, что это такое?
– Что это такое? На кого ты похожа?
Классная руководительница смотрит на меня сверху вниз с отвращением и изумленной улыбкой на надменных губах.