– Твоя фотография. Кажется.
– И она была в песочнице! Ведь мы подруги, как ты могла закопать мою фотографию в моем же дворе! Почему ты не отдала ее? Это не смешно. Удачнее шутки не придумала?
Стеклышко очень красивое, сепийного цвета, как старые пленки, замечаю я. Все вместе складывается, как недостающая деталь головоломки.
– Это секретик. Владик, наверное, сделал такой секретик – стеклышко с твоим изображением. Подал знак, что разгадал твою тайну.
– Какую еще тайну…
– Ну… Что он тебе нравится.
– Вот еще! Ничего он мне и не нравится! – говорит Алеська и выбегает на улицу.
Хуже некуда обстояло дело с барашками, они никому не удались, кроме Иринкиной старшей сестры, которая приводила Иринку в костел, как меня Дед, только не за руку, а просто приводила и сидела вместе с нами в лавках, никогда не путала слов в молитвах, прекрасно понимала по-польски, знала Евангелие назубок и, наверное, в будущем готовилась стать монашкой.
Когда нам сказали, что нужно будет нарисовать рождение Иисуса, я обрадовалась. Мне нравится Рождество, и сюжет этот есть на многих иконках, которые собирает Баба, у нее внушительная коллекция, и мы часто ее разглядываем, так что я решила, что скопировать младенца в яслях с Марией и Иосифом не составит труда, и, наверное, многие так решили и довольно легко и быстро срисовали и принесли, кто более, кто менее удачные образы маленького Сына Божьего, но сестра-послушница, проверяя наши работы, неожиданно озаботилась отсутствием овец в хлеву. Давайте дорисуем барашков, сказала она, и мы все растерялись. Вдруг оказалось, что никто не знает, как рисовать, а главное, как уместить их в перспективу наших рукотворных произведений. Вот тут-то Иринкина сестра пришлась как нельзя кстати, поскольку если она все же не станет монашкой, то, вполне вероятно, сможет стать иллюстратором Библии. Она помогла всем без исключения, сидела и рисовала двух-трех барашков пятому, восьмому, четырнадцатому ребенку, стоящему в очереди к ней с раскрытой тетрадкой, как покупатели в молочный отдел гастронома с бидонами.
Позднее я узнала, что пастухи, которые явились поклониться Иисусу, оставили свои стада на пастбище и ни в одном Евангелии не сказано, что в хлеву вообще были овцы, но у нас они были, у каждого в тетрадке, абсолютно идентичные, немного диснеевские, кудрявые барашки, старательно нарисованные Иринкиной сестрой.
Мирт у Бабы в эмалированном баке превратился в настоящее дерево, нимфа Мирсина очень добра, можно рвать, сколько заблагорассудится, в любое время года, мама одолжила мне свой свадебный венок, он называется флердоранж, с веточками мирта выглядит бесподобно. Дни были набиты всякой всячиной, и теперь, после стольких приготовлений, казалось бы, можно наконец угомониться и только ждать, однако с платьем дело обстоит из рук вон плохо, говорит мама, ведь в магазине нет ни атласа, ни сатина, ни шелков, ни кружев никакого цвета, не говоря уже о белом. Белым у нас бывает только лен, прочный, шероховатый, годящийся для износостойкого постельного белья, а не для изящного платья. Помочь здесь сможет разве что оконный тюль, сетует она, ума не приложу, как обстоят дела у настоящих невест.
А мне, собственно, и неважно, в чем пойти на первое причастие, я согласна на хлопчатобумажные занавески-сеточки, которые висят у Бабы на всех дверях, даже в хатке, и охотно облачилась бы в них, как делаю, когда играю в принцесс, но, боюсь, мама этого не одобрит.
Тем временем тетя обещает сшить мне красивое платье, несмотря ни на что, ее ничем не проймешь, если она садится за швейную машинку. Из куска бордового креп-жоржета рано или поздно выглядывает костюм Красной Шапочки, из крашеной марли возникает Спящая красавица, так что можно не волноваться. А новые белые сандалии у меня уже есть.
Первое причастие состоится в воскресенье, накануне моего дня рождения, по шушуканьям и довольным физиономиям взрослых легко догадаться, что у меня будет грандиозный двойной праздник, хотя отмечать рождение заранее – плохая примета, что это еще за суеверия такие, ты либо в Бога веришь, либо в приметы, выбирай. В качестве сюрприза предстоит поездка в Динабург, а это почти что страна Желанная. Всего каких-то полчаса на автомобиле, но пером не описать, до чего все другое. Здесь есть вокзал и рельсы, которые ведут на этот вокзал, в нездешних магазинах продают творожные сырки в шоколаде и взбитые сливки в баллончиках, прямо на улице розовые облака сладкой ваты на палочках, а в кафе-мороженом – шарики пломбира в металлической розетке. В парке аттракционов можно попрыгать на лошадках-качалках, прокатиться на паровозиках или колесе обозрения, которого смешно боится папа. Ничего подобного в Валсарбе нет. Вряд ли город в состоянии вынести ораву визжащей детворы, умеющую летать выше деревьев на чертовом колесе, исключено. Никаких каруселей, достаточно качелей во дворе. Валсарбу по нраву только камерное и привычное: кустик, песочница, озеро, лавочка, озеро, дом. Ему под стать лишь благовоспитанные дети, чинно и торжественно взмывающие вверх, парами, по лестнице костела, и их родственники, всхлипывающие от умиления, надо же, погода не подвела, безоблачное небо открыто чистым сердцам.
Распахнуты двери навстречу бесконечному сонму белоснежных мотыльков, которые прежде, чем занять места в лавках, трепеща от волнения у решетки исповедальни, свистящим шепотом перечисляют грехи свои тяжкие – тихо, как можно тише, на редкость хорошая акустика подводит, никуда не денешься, пожалуй, даже на улице слышно, как ты маму не слушался сто раз – самое малое за жизнь, может быть, даже пятьсот, папу тоже не слушался, но он поздно приходит с работы, поэтому доля непослушания ему не столь велика, брата дразнил, а он еще маленький и несмышленый, у Димки с соседнего двора машинку украл, но потом отдал и сказал, что нашел, одноклассника обозвал, даже и не думал, что это слово настолько скверное, искренне раскаиваюсь, больше грехов не помню, могу ли я рассчитывать на рай. Ксендз стучит три раза, и призывает к молитве, и отпускает грехи наши смертные, отпускает души наши грешные, отпускает нас, залитых кровавым румянцем, остается подняться с колен на ватные ноги, дотянуться до столы, поцеловать ее и, поскорее исчезнув с глаз других, молиться и каяться в каком-нибудь укромном уголке.
Каяться нужно вдумчиво, не заботясь о том, что будет, если комуния упадет, если этот хрупкий хлебец возьмет и упадет, – о ужас, она не должна упасть у тебя, детка, конечно, не упадет, с чего бы это, однажды у здешней старухи упала комуния, прямо на пол упала, пол был чистый, разумеется, там даже ковровая дорожка была, но это же Тело Христово упало, понимаешь, не просто кусочек пресного хлебца, все молились до поздней ночи, пришлось всем замаливать это грехопадение, всему костелу во главе с этой старухой, не думай об этом, думай о грехах своих, не отвлекаясь на предстоящую поездку в новом сливочном и кружевном платье в сказочный Динабург с реками из молочных коктейлей с кисельными берегами. Кисель – это фамилия нашего ксендза, бывают такие говорящие фамилии, запомни, Францишек Кисель, говорит Баба, меня не будет, Деда не будет, а этот день останется. Сможешь показывать внукам нерезкие фотокарточки с залитыми июльским солнцем ступеньками, на которых видимо-невидимо маленьких белоголовых херувимчиков вместе с ксендзом Киселем и с нашим, родным ксендзом Михалом, они ведут вас к свету, ведут сегодня и поведут потом, когда меня не будет, Деда не будет, когда ничего не останется. Только засвеченные фотографии.
Наверное, Люська обиделась на что-то. Может, на то, что сегодня у меня получалось лучше прыгать. Признаюсь, я немного потренировалась дома, нацепив резиночку между двух стульев, но, думаю, мои тренировки ни при чем, мне просто повезло. Я совсем не спортивная и вечно освобождена от физкультуры.
понимаешь Люська была моей единственной подругой то есть я думала что мы подруги я не перестала с ней дружить когда она выкопала и присвоила себе наш общий клад который мы договаривались не трогать ни при каких обстоятельствах и не трогали пока я с балкона не увидела как она странно вертится именно в той стороне площадки где находился наш тайник с красивыми мамиными брошками и бусиками такими влекущими и искушающими будь они неладны и на самом деле я не знаю что еще маме скажу если она спохватится и пустится на поиски своих украшений ведь Люськиного там и не было ничего один несчастный гребешок с потрескавшейся эмалью но я не перестала с ней дружить когда она передарила мой подарок мне же на день рождения она не любит читать должно быть она удивилась что у нее дома есть книга откуда она вообще взялась не перестала когда она говорила что не выйдет а потом маячила под моими окнами в компании других ребят я всегда молчала не донимала ее нравоучениями не задевала самолюбия игнорировала Люсины жеманные ужимки но когда она вынесла на улицу и начала читать на весь двор наш общий дневник я поняла что дневники должны быть личными а она не друг
Мне нравилась Люська. Она тепло улыбалась при встрече и провожала меня таким взглядом, каким смотрит на нее мама, ее мама, моя никогда не смотрит на меня так – с заинтересованной нежностью. Моя мама смотрит на меня, если вообще смотрит, без тени улыбки, взглядом уставшего человека, иной раз растерянно, иной раз разочарованно. И с отчаянием – с тех пор как окончательно убедилась в том, что я выросла не такой девочкой, какую бы ей хотелось. Меня ни капельки не заботит, что обо мне подумают другие, в то время как мама в высшей степени зависима от чужого мнения. Я – замарашка и лентяйка, а мама неукоснительно следует заветам, которые диктует ей Пресвятая Богиня Порядка. Возможно, это она и есть. Ко всему прочему, любые начинания мама предпочитает держать под личным контролем, пусть и сетуя при этом на судьбу.
Все бы ничего, да только невозможно привыкнуть к тому, что твой ребенок слишком уж не от мира сего, в отличие от детей твоих знакомых, демонстрирующих потрясающие успехи в кройке и шитье, уборке и кулинарии, – говорит мамин печальный взгляд.