Я часто подгонял маленького Моше, чтобы он был расторопнее и живее, не пристало человеку встать, разинув рот, и стоять посреди улицы, точно глупая курица. Но потом я понял, что таким образом он познает мир. Я не шибко умный, а и сам – нет-нет да и примечу что-нибудь эдакое. Диковинное растение или необычные годовые кольца на дереве. Это хорошо, что он не проносится сломя голову мимо красоты и беды. Хотя деньгами таким стоянием не разживешься.
Моше, как зачарованный, смотрел на редкие капли из окна комнаты, где прежде была едальня, я не запретил ему, не велел отойти от окна и опоздал. Не сразу заметил, что после дождя на улице, как грибы, появились полицаи. Они рыскали по хатам, значит, Гроза еще не закончилась. Я опоздал, но ведь разве мог я подумать, что это не чучело, я и допустить не мог, что это не кукла такая, да вот только, что верно, то верно, откуда, скажи мне, откуда здесь взяться таким большим и красивым куклам, старый ты дурак, я поздно спохватился, поняв, что за странную куклу тащит за ножку полицай, ее звали Хая-Гита, то была наша четырехлетняя соседка. Ее головка билась о булыжники брусчатки, оставляя на камнях красные следы. Я замешкался, и Моше все увидел. Все увидел, сердобольный, как пить дать, хотя я подбежал и тут же ладонью закрыл ему глаза. Сын вздрогнул, как от удара, вздрогнул от моего прикосновения, от увиденного, от сырости, проникающей с улицы, от страха.
Нужно куда-то бежать, где-то спрятаться, что-то предпринять, ладонь, прижатая к лицу Моше, стала мокрой, как мох на крыше, из кухни донесся плач младшей дочери, сдавленный и горький, я слышу, как Гута пытается успокоить ее, моя Гута, которая сама нуждается в утешении, слышу ее плохо сдерживаемые рыдания, слышу влажный шепот Моше у моей груди: я не хочу умирать, слышу шаги на крыльце, отец, я не хочу умирать, слышу шаги в сенях, шаги на кухне, шаги на пороге, глухой звук падающего предмета.
Я больше ничего не слышу.
Всем известно, что жар-птиц не бывает, но Уля подошла на перемене и говорит, мол, так и так, у меня есть несколько перьев жар-птицы, могу поделиться, если надо, потом мне папа еще привезет. Жар-птица жила в одной Бабиной сказке и на красивой новогодней открытке, которую прислали мамины родственники, поэтому я решила, что это название какой-то книжки, «Перо жар-птицы», и Улин папа купил несколько экземпляров одинаковых, спросила у нее, кто автор и что она хочет взамен.
Автора нет, это просто перья, пушистые такие, понимаешь? – из жар-птицы, самые обыкновенные, точнее не, ничего мне не нужно взамен, если берешь, пойдем после школы ко мне домой.
Всем известно, что жар-птиц не бывает, но, пока Уля открывала дверь квартиры, я вообразила, что у нее она действительно живет. Почем знать, может, ее папа поймал целую птицу в силки, и они держат ее взаперти, иначе откуда бы ему набрать перьев? – и сейчас она где-то бьется в комнате, вся золотая и сверкающая, как в сказке о Коньке-Горбунке, и пытается вылететь в окно или гостеприимно выйдет нам навстречу, объятая таинственным свечением, похожая на оранжевого павлина, только побольше.
Но навстречу, кроме запаха горохового супа с мясом, никто не вышел.
Все-таки любопытно бывает поглядеть, как живут другие люди, у кого темно, потому что лампочка перегорела, а у кого – потому что дневной свет почти не проникает в окна. Улина мама – учительница, тем более интересно. Мне казалось, что квартиры учителей должны быть непременно какими-то особенными. У географов, конечно, все вертится вокруг атласов, глобусов и карт, у математиков – вокруг цифр и формул, у учителя по физкультуре в комнате гимнастический козел и канат висит, у преподавателей языков – пособия и книги на каждом шагу. Но в Улиной квартире книг не оказалось, наверное, учителю по обществоведению они не нужны, он ведет общество неведомыми мне пока тайными тропами, самостоятельно, без всякой помощи.
В остальном квартира Ули мало отличается от других известных мне квартир, разве что цветом мебельной стенки и сыростью в углах комнат – характерными серыми пятнами на обоях, спутниками всех валсарбских первых этажей.
Уля открывает лаковую шкатулку и хвастается мамиными золотыми сережками, потом показывает колье в коробочке и столовый сервиз, кажется, она и забыла, зачем позвала меня к себе.
В комнате прохладно и темно, она не уверена в себе, своем уюте и чистоте, на диване лежит большой халат, непонятно, мужской или женский, лежит, как больной с приступом аппендицита, скукожившись в неудобной позе, на журнальном столике вязаная салфетка, на телевизоре – пыльный след. Тяжелые гардины задернуты наглухо, первые этажи притягательны для любознательных граждан.
Наверное, я лучше уже пойду, кстати, у нас тоже такой сервиз, я пойду, еще же уроки делать, а я тебе знаешь что сейчас принесу, перебивает она, папайю, ты ела когда-нибудь папайю, нет, конечно, даже не представляю, как она выглядит, а вот сейчас увидишь.
Когда человека приглашают в гости, его принято чем-то угощать. Так мама делает. Она угощает своих гостей чаем, и эти гости всегда, как Цокотухины букашки, пьют по три чашки, не меньше. Иногда за такими чаепитиями возникает душевная атмосфера. Иногда душная. В зависимости от гостей.
Чая у Ули, возможно, и нет, а есть экзотический плод, и поделиться им ей не с кем, она тоже одна в семье, полная и смешливая болтушка, немного напоминающая мою Бабу, только, конечно, поменьше, с мамой-учительницей и совсем без книг. Она позвала в гости именно меня, и это выглядит подозрительно.
Я вдруг чувствую себя уязвимой, есть шанс, что она решила посмеяться надо мной и за всем этим последует какой-то розыгрыш, за три года в школе я успела если не привыкнуть к этому, то научиться держать ухо востро. Но Уля несет мне малюсенький кусочек папайи, мне приходится поверить, что это папайя, и съесть ее, и еще немного посидеть в кресле для приличия, подбирая слова, потому что вдруг не о чем стало говорить.
Тебе тоже одиноко в нашем классе, Уля, да, точно, как я раньше не догадалась, что вовсе не одиноко, ты действительно дружишь со всеми, если со всеми вообще можно дружить.
Можно, я приглашаю к себе домой всех девочек по очереди и наблюдаю за ними со стороны, потом выберу себе подругу по душе, пока не знаю, кто это будет, может быть, Нина, потому что она отличница, а может быть, Тонька, мы с ней обе толстые, хи-хи, значит, у нас много общего, и у нее родители порядочные, вот у тебя, например, мне нравится почерк, такой круглый и ровный, научишь меня так писать? Научу, только не знаю, как этому научить, пожимаю плечами я. А ты напиши мне дома алфавит своей рукой, напиши мне, пожалуйста, а я потом потренируюсь буквы копировать. Я никому не говорила, только тебе скажу, один человек мою проверку не прошел, пока я ходила за папайей, она попыталась украсть мамины серьги, представляешь, я быстро вошла в комнату, а она стоит с открытой шкатулкой, потом она оправдывалась, краснела, бледнела, но я ей не поверила, вот так ходишь в школу, а с тобой учится вор, но я тебе все равно не скажу, кто это. Больше всего я хотела бы дружить с Лариской, но она слишком зазнается, так что у тебя есть шанс стать моей лучшей подругой, не забудь завтра образцы почерка принести, хотя Нину я рассматриваю тоже, все-таки она отличница.
Я благодарю за папайю: маленький желто-розовый кусочек чего-то твердого и липкого. Уля вызывается проводить меня и на пороге вспоминает о перьях. Перьями жар-птицы оказываются черно-белые страусиные: жидкие нитевидные пушинки, болтающиеся на тонком стержне. Я не спрашиваю, почему она выдает их за жар-птичьи. Похоже, ее саму в этом убедили. Уля великодушно позволяет выбрать любое. Превозмогая непонятное отвращение, я беру темное, самое маленькое перо, зная, что вряд ли принесу его домой, скорее, нечаянно потеряю на какой-нибудь клумбе или в непроходимых зарослях крапивы возле хозпостроек.
Наши с Улей дома разделяют дикие кусты и несколько рядов ветхих сараюшек, где держат кур, гусей и даже свиней. Тем, кому нельзя поселиться в многоэтажном доме с хозяевами, приобретают жилища поближе к земле. Собственниками они становятся ненадолго, хотя живут сыто и счастливо, пока смерть не разлучит их с кособокими лачужками, в которые хозяева подберут новых арендаторов.
Мы благополучно минуем первый визжащий и хрюкающий ряд свинарников и, выйдя на финишную прямую, с ужасом замечаем Валета. Он сидит на нашем пути и наблюдает за тем, что происходит вокруг, равнодушным, стеклянным взором. Или голодными волчьими глазами. Так сразу и не разберешь. Я крепко сжимаю Улину руку, она отвечает мне тем же, мы стоим, как истуканы, покорные судьбе, Валет тоже сидит неподвижно, но ничто не мешает ему броситься на нас и покусать или повернуться и уйти восвояси, что было бы лучше для всех. Собственно о том, что Валет – это Валет, говорит Уля, мне его имя неизвестно, я знаю только, что безумно боюсь собак, и одна из них сейчас у нас на пути.
Давай ты меня проводишь еще поближе к дому. А сама я как буду возвращаться? Понимаешь, в позапрошлом году в Заборных меня укусила собака, знаешь, такие псы на привязи, которые стерегут огород, обычно дико злющие, им не хватает еды, свободы и чувства собственной значимости. Она умудрилась укусить меня в прыжке, ее цепь оказалась достаточно длинной для того, чтобы добраться до моей коленки, а мне места для маневра не хватило, я не сумела ее обойти. Теперь я боюсь собак просто до дрожи. Я тоже, Уля отрицательно мотает головой, я пойду домой. Постой со мной еще немного, когда он уйдет, сбегаем ко мне на чай. Он ни на кого не нападал, этот Валет? Не знаю, он постоянно здесь ошивается, сколько его ни гоняли, пока, увидимся, до завтра!
Уля!..
Уля исчезает без оглядки, словно опасаясь, что, обернувшись, обратится в соляной столп. Поблизости больше никого не оказывается, ни одного школьника, ни одного взрослого, прикрывшись которыми, будто щитом, можно было бы с невозмутимым видом обойти пса. Валет поднимается и идет прямо на меня, слегка помахивая хвостом. Не выдержав напряжения, я в ужасе ретируюсь, минуя сараи и чернеющие осенние грядки, минуя скамейки и мотоцикл на стоянке, назад, в Улин подъезд.