Четвертая кукла, пожалуй, даже немного симпатичная. Более очеловеченная. Должно быть, поэтому я умудрилась в раннем детстве оставить несмываемую чернильную кляксу на ее резиновой щеке. Ей тоже достался новый наряд, соответствующий Бабиным консервативным взглядам, и свой уголок на диване, куда люди обычно кладут подушки.
У всех кукол одинаковые короткие волосы – искусственные кудри на непропорционально больших головах, варьируется только цвет – от белого до цыплячье-желтого. Падкая на красоту, я не могу взять в толк, как можно любить их. Наверное, с хрупкой, улыбающейся Барби играть намного приятнее, но я все равно не уверена, что у меня получилось бы.
Аля еще мала, но у нее точно получится. Она знает все об играх в дочки-матери. И не только.
– Почему они у тебя без конца ходят и ходят друг к другу в гости? Должны же они и отдыхать.
Иногда мне кажется, что Аля старше, намного старше, чем я. Ей ничего не стоит смутить меня и поставить в тупик. Аля хорошенькая, ее большие глаза, из-за огромных зрачков кажущиеся черными, сверкают в темноте. Узкая полоска света змеится по загогулинам дубового шифоньера.
– Давай, вот эта большая как будто муж, а вот эта как будто его жена. Им пора спать, – говорит Аля и кладет воображаемого мужа на воображаемую жену сверху. – Теперь они будут целоваться, долго, очень-очень долго, потом двигаться вперед-назад, вперед-назад…
Мне не нравится эта игра. В ней есть что-то неправильное. Не потому, что две куклы, которых я считаю девочками, лежат друг на друге, как муж и жена. А потому, что Аля еще очень мала. Решительно слишком мала для таких игр. В моей голове возникает бегущая строка из вопросительных знаков.
– Откуда ты все это знаешь?!
– Видела!
Я тоже кое-что уже видела, я хожу в школу, а там можно многое увидеть и узнать. Не только из уроков анатомии. Но Аля еще такая неразумная малявка, что ее познания выглядят, мягко говоря, мерзко и противоестественно.
– Где ты это видела? В кино? По телевизору? Откуда ты это знаешь?
– Это секрет! – Большие Алины глаза смеются совершенно по-взрослому. – Знаю, и все!
Она выводит меня из равновесия и сбивает с толку, я сообщаю ей, что если она не прекратит эту игру, то я пожалуюсь маме. Причем ее маме.
Говорю это с абсолютной беспомощностью пятиклассницы, над которой смеется весь мир, включая этого ребенка.
– Ты глупая. Глупая, злая и некрасивая, – защищаясь, говорит Аля.
Она забивается в самый угол софы, куда не проникает даже скудный свет от окна.
Кукла Офелия с приоткрытым ртом пялится на меня своим стеклянным глазом, распластавшись над Невестой.
Презирая себя за слабость, я выбегаю из комнаты, так и не выяснив до конца ни правил Алиной игры, ни того, откуда они ей известны.
Сидели возбужденные на кухне, как заговорщики, провожали бледный мартовский день чаепитием, обсуждали ткань, обсуждали банты, тетя привезла из Индии невиданной красоты материалы, фантастическая расцветка, единственная в Валсарбе, а может быть, в стране. Легкий цветастый шифон с люрексом, таких платьев даже в журналах «Бурда» нет, а у Али будет. Подливали кипятку в заварку, шелестели конфетными фантиками, искрились и фонтанировали идеями, какие лучше колготки, какая лучше прическа, будут ли танцевальные номера, или поделки своими руками, или. А кто будет участвовать, пока записали только пять девочек, кто еще – неизвестно, но точно будет дочка Той, как ее фамилия, Воспитательницы, которая, а! помню, да, на что она надеется, нет никаких шансов у дочки Той Воспитательницы.
Мама заливается довольным румянцем и порывисто обнимает Алю за плечи, а ведь мама никогда никого не обнимает, приседает, заглядывая ей в глаза: нужно выучить песню, Аленька, ты сможешь выучить песню? – я подумаю, какую, ты обязательно победишь.
До конкурса еще далеко, готовятся заранее, девочки маленькие, а нужно решить вопрос нарядов, решить вопрос очередности номеров, выучить текст, все упорядочить, научить детей не бояться сцены и держаться раскрепощенно перед полным залом дома культуры, я прихлебываю чай и думаю о том, что нужно будет пойти в день икс пораньше, занять места поближе, иначе я ничего не увижу, а может, билеты платные, тогда у нас будут пригласительные, а как же, мы же родственники, я выхожу из-за стола и думаю о том, что Аля – самая красивая девочка в городе, с ней соперничать нелегко, а возможно, даже глупо, если только не какая-нибудь случайность, если только не «длинные руки» и связи.
В детской у меня беспорядок, Аля проходит сразу к тахте, садится и смотрит немигающим взглядом, как я вытираю стол бумажным полотенцем.
– А мне детей еще не подарили, зато моей кукле можно расчесывать волосы…
– Интересно, каким будет главный приз на конкурсе? – Протерев стол, я ставлю его на полку, к остальной игрушечной мебели.
– Обо мне напишут в валсарбской газете, как думаешь?
Я смеюсь: давно ли ты научилась читать? – и Аля смеется вместе со мной. Потом следит за мной долгим взглядом, потому что я хожу по комнате, будто заведенная: мне вечно здесь неуютно.
– Тогда у твоей бабушки в гостях… Когда мы играли в куклы…
Липкое и зудящее беспокойство охватывает меня.
– Я расскажу, хочешь? Один мальчик из нашего двора позвал меня к себе домой и включил такое кино про любовь…
– Ну и зачем ты ходишь к каким-то мальчикам? Ты кому-нибудь рассказывала об этом? – Я сажусь прямо на пол, у ее ног, плохо соображая, что делаю.
– Нет, не рассказывала. И ты не говори, не скажешь?
– Не скажу. Если ты мне пообещаешь никогда, ни при каких обстоятельствах не ходить к этому мальчику домой. И к другим тоже, конечно. Кстати, сколько этому мальчику лет?
– Осенью он пошел в первый класс… У него еще есть старший брат, уже большой.
Признаться, я и не подозревала, насколько это тяготило меня. Нужно было расспросить Алю сразу. Вся невысказанная тревога, колом засевшая в груди, рассыпается в прах и пепел, и становится легче дышать. Причина тому – уже взрослый брат, человек небольшого ума, раз оставляет улики и грешные видеокассеты.
– Ты не пообещала…
– Клянусь!
Взрослые покончили с чаепитием, а мама определилась с песней. Она зовет всех в зал, говорит: «Мы пели в молодости», говорит с воодушевлением, но так, будто это было давно, несколько столетий назад, поправляет смущенно локоны, завитые электроплойкой, «мы пели в молодости», маме тридцать два года, непонятно, как называется мамин возраст сейчас. Песня длинная, с одним рефреном: папа, подари мне куклу, я ревностно верчусь рядом, бегаю с ручкой и листочком, пытаясь записать текст быстрее тети, желая выучить слова быстрее Али.
Не вертись, не вертись.
А папа может подыграть, правда, папа, ты можешь, гляди-ка, песня про тебя, а ты раньше ее слышал? – он все на свете способен подобрать на слух, правда, папа? – я тоже могу, только на пианино, жаль, что у нас нет такого пианино, как у…
Ты можешь помолчать?
Все смахивает на премьерный показ цветного кинофильма, все дома, всем весело, папа с улыбкой растягивает меха, фальшивит в аккордах, Аля послушно повторяет за мамой слова, неверно интонируя в куплетах, я под стекло-ом, я на витрине, я путаюсь под ногами, у всех, кроме папы, его ноги тоже заняты игрой на баяне, притопывают и отбивают ритм, тетю смешит эта его нога, и она громко и заливисто хохочет, я танцую, не в силах совладать с эмоциями, с ощущением переполняющего счастья, ведь Алин конкурс еще не скоро, они будут приходить часто, и мама станет печь пироги, чтобы потом пить чай на кухне и репетировать подолгу, пока Аля не запомнит слова как следует, а я запомнила уже, запомнила и выбегаю в переднюю, выбегаю на кухню, проверяя вполголоса свои вокальные данные: как хорошо, когда кому-то на этом свете нужен ты.
В слове «лето» спрятано тело в коротких сарафанах и шортах, c голыми коленками, струпьями на локтях и неправдоподобно темным загаром. В весне прячутся наши сны, в осени – сено, и только зима предлагает мази – хоть что-то полезное, зима надевает белый халат и играет в доктора.
Легче всего быть летописцем лета. Принимать каникулы как данность и не думать о будущем, пока утра выстреливают птичьими трелями ни свет ни заря, по клеткам кривых вытертых «классиков» скачут камешки дней, вечера вычесывают колючий репейник из бурьяна волос, ночи ворчат бесплодными грозами и снами о прошлом.
Когда все уезжают в село – о лес – или поселок – колесо п, а по существу в невиданный мною колхоз, я хожу на отработку в школу.
За горами, за долами все пропалывают колхозный турнепс, а мы с Эммой, девочкой из параллели, полем клумбы в школьном дворе. Выковыриваем из земли толстые ноги конского щавеля и неподдающиеся реликтовые хвощи. Ненароком половиним дождевых червей, попавших под горячую руку холодных тяпок. Когда заканчивается отработка, я бегу к Тане, но ее нет. Почти никогда нет, причем именно тогда, когда у меня появляется уйма свободного времени. Таня тоже отрабатывает. Убивает драгоценные часы на грядках, потому что у Тани есть дача, которую мы обе втайне ненавидим. Личная свекла, клубника и цветы требуют больше усилий и времени, чем общественные. Они отнимают у Тани лето, а у меня Таню.
Я бегу на ее второй этаж, несу полный рот своих и чужих стихов, сердце, битком набитое событиями и впечатлениями.
– А Таня выйдет?
– Она уехала и останется ночевать на даче.
Иногда на мой звонок отвечает лишь едва слышная поступь кошачьих лапок, разочарованно дефилирующая прочь. Мы с кошкой ждем Таню по разные стороны двери.
Мне, тихому омуту, остается умнеть в одиночестве, по вечерам глотать очередной том очередной энциклопедии, с утра плестись на очередную школьную клумбу. Когда клумбы заканчиваются, мы с Эммой моем окна старыми газетами. Когда заканчиваются газеты, начинаются дожди.
Таня появляется в один из дней, затасканных непогодой, когда небо становится одного цвета с озером. Возникает на пороге загорелая, с одутловатым лицом, потому что переборщила с медом, проявилась аллергия, такая максималистка, никак не могла остановиться, настолько было вкусно. Несмотря на это, Таня выглядит вполне довольной жизнью. Оказывается, дача не худший удел.