Позднее я поняла, что нечто в нашей жизни предопределено. Но не всё. Не всё.
Таня объясняет мне, как много в английском языке времен и как важно в них не путаться, показывает коленкоровую тетрадь, в которой она выполняет задания репетитора, рассказывает, что ей принесут видеокассету с фильмами на английском с субтитрами.
Танины знания кажутся бесценными. Мне мешает моя бесцельность. Все это время я неотступно думаю о том, что делать мне и с чего начать свои поиски. И с чего начать. Вспоминаю слова, которые сегодня удачно перевернулись. Шрам – марш, барашек – кеша раб, молоко – око лом. Матушкин шелк – клеш ни к шутаМ. Главное, не забыть их.
За Таниным окном пляшут едва различимые снежинки. Для начала нужно просто жить как можно осознаннее, никаких поблажек. Возобновить дневник, записывать дни. Эта мысль неожиданно окрыляет меня. Я хватаю ее за хвост, пока вечер не успел припорошить ее снегом.
Все просто. Живи так, чтобы было о чем писать.
Смотрит прямо в глаза, кроткий, как волк святого Франциска, говорит: соглашайся, я буду тебя защищать, если ты согласишься. Никто и пикнуть не посмеет, вот увидишь. Все от тебя отстанут.
Кажется, я готова заплакать. Растроганно разрыдаться от переполняющих меня чувств. На душе тревожно и радостно одновременно. В происходящее трудно поверить. И могу ли я ему верить? Зачем ему это?
– Зачем тебе это?
– Ты симпатичная девчонка и, по-моему, умная. Понимаешь, я считаю, что у нас образцовый класс, на самом деле, хороший же класс, если подумать, не то что «ашки» и «бэшки» всякие, нужно стать сплоченнее и дружнее. Девчата больше не станут смеяться над тобой, вот увидишь. Если хочешь, я могу тебя даже домой провожать…
Вероятно, девчатам пока неизвестно о планах Кабукина или известно не все, потому что они бросают в нашу сторону недвусмысленные взгляды и беззастенчиво смеются.
– Тебе же в другую сторону, как же ты будешь меня провожать…
Кабукин мне совсем не нравится. Но, возможно, я ошибалась и он нормальный парень. В целом это обычный тихий троечник, однако учителя говорят, мог бы учиться лучше, если бы меньше паясничал и больше занимался. Я и сама хороша: при весьма приличных оценках каждый триместр с трудом выбираюсь из двойки по математике.
– Это ничего, мне даже интересно по твоему району гулять. У вас красивые высокие дома… – Неожиданно он кладет руку мне на плечо. – Бывало, я тоже… задевал тебя по глупости…
Звонок визжит, как раненый поросенок, я не успеваю ничего ответить, Кабукин перепрыгивает через парту на свое место.
Молодой учитель, имя которого в прошлый раз никто не удосужился запомнить, замещает на этой неделе нашего старого расхворавшегося географа. Протрусив к рабочему столу и едва открыв журнал, он с ходу вызывает меня отвечать по градусной сетке и координатам. Я иду к доске, решая мазюкать параллели и меридианы как можно дольше, чтобы любителям буравить меня взглядом предоставить для этой цели меньшее из зол – свою спину. Рисую кривой блин – будущий скособоченный глобус, думаю о предложении Кабукина, слышу его голос.
– А у вас есть кличка? – спрашивает Кабукин.
Задние парты приходят в движение, раздаются плохо сдерживаемые смешки.
Учитель спокойно отвечает, что клички бывают только у собак.
– А у нее есть кличка. Зовут ее – Затычка.
Кабукин говорит в рифму, я ловлю себя на этой мысли прежде, чем до меня доходит смысл его слов. Медленно, как во сне, я поворачиваюсь лицом к классу, фразу Кабукина сопровождает всеобщее веселье и отчаянный стук по столу преподавательской указки. Я почти купилась. «Почти» почтительно и торопливо сметает ошметки зародившейся в сердце надежды. Холодное солнце демонстрирует мою гулливерскую тень, прибитую плинтусом к полу.
Он смотрит на меня с презрением, как Голиаф, бросающий вызов.
Валсарб – это город-остров. Он скрыт среди озер и жаждет покоя. Пока его не трогают, он спит. Или притворяется спящим. Может показаться, что у него расстройство памяти, но он все помнит, только напоказ не выставляет. Его подлинник спрятан от глаз пришлых и чужих, черновик тщательно замаран и почти нечитаем, а на поверхности лежит то, что позволяют себе ворошить люди без предрассудков. Время в Валсарбе давно остановилось, но люди без предрассудков имеют склонность вторгаться в живую природу со своим уставом. К счастью, их не много. Люди без предрассудков не верят в приметы, богов, отмщения и проклятия. Они вносят новые правки в черновик Валсарба в надежде, что он их проглотит. Меняют ландшафт, дают разрешение на снос кладбищ, бездарно реконструируют старые застройки. Мнят себя изобретательными: с багажом знаний, с избытком желаний. Не задумываются о том, не задели ли ненароком жизненно важных органов. Но Валсарб лишен логического мышления, плохо поддается внушению и перемен, разумеется, не прощает. Просто люди без предрассудков пока об этом не знают. Им не хватает истинного понимания вещей и бог знает чего еще.
Люська выскакивает как черт из табакерки, едва не сбивая меня с ног, а визжит так, как верещат только в кино, когда персонажи оказываются лицом к лицу со смертельной опасностью. У меня ни за что так не получилось бы, думаю, что я не способна издавать высокие звуки в принципе. Впрочем, завопить басом на всю округу я тоже, наверное, не смогла бы. Когда мне страшно, мой речевой аппарат ломается, происходит нечто вроде паралича, внутренний тумблер щелк – и выключается. Я молчу, пока ор царит где-то глубоко во мне, в непроходимой чаще внутренних органов и страха, которым заполнено мое нутро.
С тех пор как девочки начали заигрывать с парнями во дворе, мы с Люськой совсем отдалились друг от друга. Она по-прежнему тепло улыбается при встрече, еще одаряет меня заинтересованными взглядами, но теперь мы лишены даже представления о том, кто из нас как живет. Наши мировоззрения разошлись, мы разные, как озеро и асфальт, незримо связывают нас лишь бывшая дружба и невинные секреты детства. Мне не интересны дворовые забавы, а она сделалась главной кокеткой. Ее больше не смущают веснушки, должно быть, с некоторых пор она считает их своим достоинством. К тому же Люська поправилась, округлилась и кажется вполне довольной жизнью.
Она заскакивает в подъезд со своим душераздирающим визгом в тот момент, когда я выхожу. Дверь за моей спиной взрывается хлопком боевой гранаты, я невольно морщусь, стою под козырьком, пытаясь вникнуть в происходящее, но поблизости нет ни казаков, чей штаб находился бы под угрозой разорения, ни разбойников, изобретателей двусмысленных пыток для визжащих пленниц. Есть только Валик, глуповатый парень из моей параллели, живущий в последнем подъезде. Он стоит неподвижно и улыбается мне навстречу, будто я тоже в игре, будто я – часть этого действа, туманного и еще непостижимого, будто я таинственным образом причастна к происходящему. Я смотрю ему в глаза так долго, как могу, до тех пор, пока у меня не начинает двоиться, только чтобы не видеть того, что он держит в протянутой руке. Это что-то – грязно-рыжее, сеет на асфальт порошкообразный песок, тоже рыжий, на тон светлее. Это что-то твердое и немое, мертвое, но и живое. Анатомия будет у меня только в будущем учебном году, но нельзя не узнать эту вещь, этот объект, экземпляр, эту штуку, этот предмет, который сложно назвать, но нельзя не узнать. Каркас, часть чьей-то головы, череп, лишенный свода, но не лишенный зубов. Теперь я мучительно долго смотрю на него, смотрю не отрываясь, пока озноб бежит по моей спине, смотрю, а головоломка не складывается, чем больше смотрю, тем меньше понимаю, почему, почему, я спрашиваю себя, но, должно быть, вслух, должно быть, спрашиваю у Валика, разве так бывает, почему он такой маленький.
У Валика округляются глаза и сползает улыбка.
– Ты не боишься? Тебе не страшно?
– Почему он такой маленький?
– Не знаю… – Валик задумчиво вертит его в руках, точно оценщик – товар в антикварном магазине.
– Где ты это взял?
– Ты разве не знаешь? Все знают. На еврейском кладбище. Там все перекопали. Там столько этих черепушек!!! А костей так и вообще…
Внутри меня лопается какая-то пружина. Очень быстро и очень болезненно. Я отступаю на шаг назад, чтобы устраниться от его слов, распахнутая дверь подвала бодает меня в лопатку.
– Отнеси это на место. Немедленно. Туда, где взял.
Мой голос спотыкается на всех гласных звуках, Валик перебрасывает свою чудовищную находку из руки в руку.
– Вот еще! Делать мне больше нечего. Там знаешь что творится? Да пацаны уже столько их натаскали оттудова, кто девок пугать, а кто подстаканники делать. Для карандашей там или такие, вроде подсвечников…
Мне кажется, что все это происходит не на самом деле, что этого не может быть, это немыслимо и невозможно, просто какой-то бред, как во время долгой лихорадки, когда путаешь явь и навь, необъяснимый тревожный шум нарастает во мне, оглушительный звон, перебивающий слова, как в плохо настроенном транзисторе, но Валик панибратски продолжает свой рассказ, разглядывая череп, словно драгоценный кубок, то отводя, то приближая его к глазам:
– …как у пиратов, знаешь, у них на столах всегда черепушки с перьями стоят. Да не переживай ты так. С кладбищами рано или поздно такое случается. Мне мамка говорила. На месте нашего дома, вот тут, тоже, по слухам, было кладбище. Древнее, конечно. Не такое, как еврейское. Но еврейское кладбище нарушает архитекторский план города. Там школу построят. Все знают давно уже.
Почему я не знала. Почему я не знала.
Я бегу, не веря в то, что я бегу, не заботясь, что на улице Стадионной меня может кто-нибудь увидеть, спросить, что случилось, а случилось страшное, я почему-то не знала, погоди, ты не знала, но разве можно было что-то изменить?
Этот город звучит как ми-бемоль. Неизбывная тревога в груди. Взяли струну и перевязали мне горло. И грудную клетку. Мое сердце вырывается из ее силков. Только напрасно.
Ми-бемоль, ми-бемоль, ми-бемоль – постоянная паника. Ожидание удара и желание побега. Хочется заткнуть уши – вот как звучит этот город!