Скучно.
Мама вертится на кухне, от плиты к столу, раз-два-три, грациозная и красивая, все у нее ловко получается – и утрамбовать огромными деревянными щипцами выглядывающее из кастрюли белоснежное белье, и, выключив хризантему газа, подхватить горячий чайник и изящно налить кипяток в чашку. Она терпеть не может гостей, если затеяла стирку. А сегодня к тому же грандиозная стирка, с кипячением. Но, во-первых, мама дико гостеприимна и всех встречает чаем, а, во-вторых, тетя Алла – гость особенный, поскольку может достать то, что другие не могут, стало быть, лучше не упускать возможности, ведь достать она может не всегда, а предлагает сама исключительно редко. У нее и без нас полно желающих.
Пар рисует над чашкой замысловатые фигуры, тетя Алла позвякивает в ней ложечкой, сетует на старшего сына, пришепетывая и свистя. У нее толстая верхняя губа и плохие зубы, а Вовка совсем от рук отбился, подрался с мальчиком из приличной семьи, и теперь непонятно, как лучше его наказать: не пускать на улицу или.
Из кухонного окна видна непроходимая пуща грядок и чей-то будущий чахоточный урожай: тонкая желтая ботва моркови в зарослях сорняков. Вовка приносит домой столько непотребных словечек, что тетя Алла не верит своим ушам и диву дается. По грядкам прыгает грязно-оранжевый, некрасивый кот, прыгает, как заяц, хотя я не видела, как прыгает заяц, наверное, за полевкой, не за кузнечиком же, хорошо, что третий этаж, ничего не разглядеть, я боюсь мышей и быстро отхожу от окна, а Вовка тем временем уже научился считать почти до ста.
Мама резко качает головой, вешает полотенце, которым прежде подхватывала кипящий чайник, ей неинтересно про Вовку, она хочет поскорее покончить со стиркой, тетя Алла говорит маме: болоньевый костюм, очень качественный, мама говорит мне: если не будешь чай, поди поиграй.
У соседки из второго подъезда живет болоньевая собака, серо-белая, с длинной шерстью. А болоньевых костюмов я еще не видела. Тетя Алла шелестит чем-то темно-синим в холщовой сумке, хороший цвет, говорит она, немаркий. Я шелещу фантиком от карамельки, мама шелестит оберточной бумагой, подгоняемая любопытством, предлагает пойти в детскую: в шкафу есть зеркало, а ты займись чем-нибудь, гляди, как хорошо стало на улице, пожалуй, я его уже выключу, вдруг поплывет, ведь я только недавно вымыла плиту, после докипячу, нет, это ткань такая, болоньевая, а не собака, не хочешь печенье? а чаю? Поди поиграй.
Высовываюсь с балкона на улицу: ничего хорошего, во дворе никого и сыро. Небо выцветшим шерстяным одеялом укрывает пустую детскую площадку. Мой бледно-серый двойник отражается в стекле, я встречаюсь с ним / с ней взглядом. У нас водяные глаза, они сливаются с пыльными глазами окон дома напротив, идут золотыми трещинами от света, брызнувшего в детской, мама шуршит новым костюмом, а это так должно быть, а я думаю, велик, нет, это не мой фасон, куда в таком.
Тетя Алла перед зеркалом подкрашивается алой помадой, которая не очень вяжется с ее губой. Мама вертится в болоньевом костюме, создавая шума не меньше дворника, подметающего асфальт. Даже когда она в детской, я все равно чувствую, где Они прячутся – плоские и немые, липнут друг к дружке, жмутся по углам в ожидании моего появления. Кстати, больше всего Они теснятся именно возле шкафа. Кудрявый мальчик глядит на маму в упор, мама не видит его, я иду в кухню: там уютнее и не так жутко.
…мрачноватый цвет, понимаю, но мне не к лицу, хочешь, я предложу своим девчонкам, не представляю, куда в таком, и фасон не мой… а ну да, конечно, она немного меня полнее, ей будет впору… спасибо, спасибо, ну извини, не знаю, куда такое носить… да, Алла, у меня же еще стирка, заходи, ко мне первой заходи…
Ты не ушла гулять? Ну, поди тогда поиграй.
Все знали, что на Рынковой улице нет лучше едальни, чем наша. И чище у нас всегда было, чем у Натани, и просторнее. Гляди, я могу показать тебе, как свет красиво падал из окна, какие столы хорошие, и готовит моя мама вкуснее, чем Натанина мама. У Натани дома окна низкие, смотрят, будто исподлобья, не светятся совсем. Но Натан все равно мой самый лучший друг. Сейчас бы я не отказался и от похлебки его мамы. Только она пропала одной из первых. Синагога еще была, а ее уже не было.
Больше всего мы с Натаней любили шататься по пятничному рынку. Все лавки перед выходными распахнуты настежь, всюду шумно и весело, торгаши приезжают из деревень, купить мы ничего не могли, но за спрос не бьют.
А потом Арон нам с Натаней разрешил удить рыбу бесплатно. Тогда Большое озеро еще Арону принадлежало. Он думал, раз мы дети малые, то и улова у нас быть не может, но у нас довольно быстро начало получаться, мы сбывали рыбешку побольше старухе Ривке, а поменьше оставляли себе. Натан всего на два года старше, но жутко умный. Он придумал сушить рыбу и потом тоже недорого продавать. А я вот пока, сколько ни думал, так и не придумал, что можно продать. Я даже с будущим своим не определился. Ремеслом мне заняться каким-то, допустим, или отель открыть шикарный. Вот только чтоб не хуже, чем у Фишера. Для этого нужен ум, как у Натани. Но ребе Аба обычно говорит: Моше, ты умнее Натана, тебе нужно учиться, а Натан – хитрый и ловкий, с его смекалкой он никогда не пропадет.
Но он все-таки пропал.
Я так и не понял куда.
В тот день мы вместе побежали к зданию школы, потому что начиналась Гроза, и помнится, там впереди как раз маячила Натанина старшая сестра, кажется, она даже испуганно покачала головой, увидев нас, но мы уже неслись быстрее ветра, не могли остановиться, так разогнались. Просто мчались навстречу всем знакомым людям, бредущим к школе. Внезапно, точно из-под земли, возник мой отец, схватил меня за руку и потащил в подвал под складом, где раньше муку хранили. Теперь там было тесно, темно и смрадно. Пищали дети, и хохотала какая-то женщина. Я не видел какая. Ее пытались успокоить, велели замолчать, даже угрожали. Но она все равно хохотала. Иногда тише, иногда громче. Шепотом я спросил у отца, почему она смеется, и отец сказал, что ее сына убили. Что же тут смешного? – возмутился я в ответ, прямо в самое ухо отцу возмутился, потому что он сидел на корточках, а я уже давно выше него, когда он на корточках, ведь мне уже почти девять. Но он ничего не ответил. Слышишь, как он молчит?
Я знаю, что ты слышишь. И если увидишь Натана, передай ему, что я его искал. До последнего.
Год назад у папиной кузины была свадьба, а сейчас появилась маленькая девочка. Черненькая, похожая на утенка: сплющенный нос, большой рот. Пальчики маленькие, ручки маленькие, постоянно в движении, думаю, она пытается взлететь, тянется к потолку вслед за своим ангелом. Баба говорит, что у всех детей есть ангелы-хранители, опекающие их. Но, к сожалению, вырастая, люди забывают об этом.
Теперь тебе будет с кем играть, посмотри, какая славная Аля.
Аля, может, и славная, но играть с двоюродным братом Владиком куда интереснее. Владику восемь лет, и он уже давно ходит в школу, а Але восемь дней, и она не ходит пока даже на горшок, да что там, она и просто ходить еще не скоро научится. Хотя у Владика недавно появился родной брат Сашка и ему больше не нужна компания для игры, можно развлекаться, не выходя из дома. Только у меня никого нет. Разумеется, за исключением двоюродных братьев и вот теперь еще Али.
– Ты хочешь сестричку? – интересуются мамины знакомые.
Мне не нравятся маленькие дети, теперь я это точно знаю, и не хочу я никакой сестрички. И братика тоже. Я хочу, чтобы у мамы меньше болела голова, когда она приходит с работы, и чтобы она мне пела колыбельную на ночь. Я согласна даже слушать «Придет серенький волчок и ухватит за бочок», если на то пошло. Хоть это и самая глупая колыбельная на свете. Но мама говорит только «Спи!» и сразу гасит свет, особенно если папы нет вечером дома. Когда папа дома или в командировке, она сама укрывает меня одеялом и желает сладких снов. Но не всегда: если папа дома, но почему-то валяется на полу, она говорит только «Спи!» и сразу гасит свет.
Вышел месяц из тумана, страшный, как преступник из газет, с ножиком в кармане, так говорил сегодня Ваня, когда они считались, кому водить. Откуда взяться карману на голубовато сияющей пижаме месяца, чтобы что-то там прятать, тем более ножик? Он сам острый, этот месяц, можно порезаться о его края, то как «С», то как «Э», – походит на серп, которым Дед срезает крапиву у сарая. Маша говорит, что смотреть на него вредно, даже опасно, особенно маленьким детям. Но что делать, если месяц сам упорно таращится в окна, разрезая тьму сливочной дорожкой вдоль всей детской, по которой перемещаются тени? Месяц все портит, особенно если я уже начинаю дремать. Выходит из тумана, ведет себя как дома: тук-тук, я знаю, кто в теремке живет. Я Мухой-Горюхой прячусь под одеяло, но у его фонарика никогда не садится батарейка. Они радуются его появлению, вертятся у моей кровати и принимаются рассказывать страшные сказки. Днем еще сносно, я могу оставить Их с носом и уйти гулять. Ночью все иначе.
Жуткое время – ночь.
Мама поднимается по лестнице первой, торжественно, с коробкой конфет, прижатой к груди, папа несет свертки, в них остальные подарки, я ничего не несу, я думаю, что все-таки это странно – строить такой высокий дом, чтобы всякий раз вот так карабкаться по ступенькам. Здесь их еще больше, чем в доме из красного кирпича. Этот дом из кирпича белого, и все жилые комнаты дядя Митя обустроил только на втором этаже. Дядя Митя – папин брат, у него вечно недовольное лицо, громкий голос, большой живот, а недавно появился этот новый двухэтажный дом и третий ребенок. Два последних события удачно совпали, и теперь мы идем на новоселье и в отведки. Не знаю, что такое отведки, но это как-то связано с тем, что у Владика теперь есть еще один родной брат, а у меня еще один двоюродный.
Мама поднимается по лестнице, ее серое пальто касается перил, она заметно нервничает, свободной рукой поправляет прическу, медлит у двери, папа заходит первым, следом вбегаю я, в залитой апрельским солнцем передней летают золотые пылинки, пахнет голубцами и пирогом, мама закрывает дверь, я сбрасываю сапожки и жду, пока мне помогут снять куртку. Мы пришли последними, Баба с Дедом уже здесь, и родственники тети Инны, матери моих братьев, тоже: ее высокий худощавый отец, которого все почему-то называют Кожухом, похожая на тень мать с глубокими складками у губ, брат Толик с женой и их маленький сын Игорек. Игорек стеснительный, такой же, как я, но вдруг оказывается, что мы можем составить друг другу чудесную компанию в путешествии по комнатам.