Как ветерану войны, ей полагался бесплатный памятник от военкомата. Ни в коей мере не желая сэкономить, я пришла просто посмотреть – что предлагается заслуженным бойцам в военкомате Южного округа Москвы?
Сплошь – черный мрамор полированный, прямоугольные плиты, казенный шрифт… Единственный мне показался привлекательным антрацитовый полумесяц на постаменте, я даже принялась оформлять на него документы, пока не выяснилось, что “луна – это для исламистов”.
О своих вылазках я регулярно докладывала мужу, он встречно предлагал своими руками изваять в бронзе для любимой тещи “даблоида” – странное существо, придуманное Лёшей, – с огромной стопой и маленькой круглой головой, возможно, так выглядел древний восточный иероглиф, означающий “Путь”, он не знает.
Одну я облюбовала сияющую мелкозернистую глыбу на Востряковском кладбище, да разве такая роскошь нам по карману?
– Подобные образцы предназначены исключительно для криминальных структур, – заметил администратор, подтвердив мои опасения. – А вам – даже за небольшой осколок, – сказал он, одним беглым взглядом оценив, что я за фрукт, – придется продать квартиру, и что у вас есть еще? Ничего?
Зато, когда мне позвонили из Тушинского военного мемориала, дескать, для ветеранов войны у нас большая скидка, я: нет, нет и нет.
– А все-таки, почему бы не взглянуть на наши надгробия? Мало ли, вдруг что-то покажется, приглянется… – услышала я ласковый голос в трубке.
Бывает, на поворотных моментах судьбы, в случайном звонке или мимолетной встрече, я ощущаю какую-то странную вибрацию, будто отдаленный звон колокольчика, и не оставляю его неуслышанным. К тому ж был День Царскосельского лицея – Искра по этому случаю ежегодно закатывала пиры: пылай, камин, в моей пустынной келье; а ты, вино, осенней стужи друг, пролей мне в грудь отрадное похмелье, минутное забвенье горьких мук… Чем чёрт не шутит, вдруг нас с ней ожидает… сюрприз?
И вот – промзона, унылый дождик моросит, сто метров – вдоль бетонного забора, сто метров до проходной комбината, одной стороной рельсы уносятся в никуда, другой – ныряют под железные ворота с тяжелым калачом замка. Проходная – военный КПП, голые тополя, угрюмый заводской пейзаж – цинк, жесть, серый мокрый кирпич…
Слегка развеивала меланхолию стенгазета в конторе: “Обязательства Мемориального комплекса”. Первыми шли “Активная гражданская позиция”, “добропорядочность”, “соблюдение моральных норм и правильное ведение бизнеса”, “стремление быть в числе наиболее уважаемых и надежных компаний”, “максимальный охват рынка”, а главное – “расширение масштаба и РАЗМАХА деятельности”.
Под буднями – часы досуга: россыпь цветных фотографий с корпоративной гулянки в ватниках и кепках среди надгробий, на фоне автопарка – забрызганных грязью грузовичков и газелей, чуть ли не пляски под гармонь, – брызги шампанского на брегах вечной реки Стикс. И над всем этим буйством жизни – растяжка:
ЕСЛИ ТЕБЕ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ,
НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО ЗДЕСЬ!
Сирена, певучим голосом, волшебным, заманившая меня в безотрадное Тушино, поведала мне: памятники у них двух стандартов – метр шестьдесят и метр двадцать. Передо мною выстроились шеренги плит, заполированные под одну гребенку, словно здесь полегли безымянные герои каких-то отшумевших битв.
– А вот и наши модели – плиты нарезные, тонкие, отполированные…
– Оставьте меня, – говорю. – Я устала. Мне не найти здесь то, чего я ищу.
– Стойте! – сказала конторщица. – Я вас сведу с эксклюзивным отделом! Константин Сергеич! Можно тебя на минутку! Во-он, женщина хочет матери памятник… – она замялась, – …как будто камень у дороги. Есть у тебя такие камни?
– Отыщем на любой вкус! – бодро отозвался мужичок в телогрейке и залихватской бейсболке, козырьком назад, – да там не пройти, Матвевна, у нас грязи по колено! Но если надо – могу отнести клиента на руках. Я ведь акробат, артист, жонглер…
Я оглянулась и остолбенела: вне всякой логики – из дождя и тумана, как результат божественного или иного соизволения, проступили очертания Кости Городкова.
– Если вам что-нибудь понравится, – озвучивала сладкоголосая “Матвевна” сцену из какого-то абсурдного спектакля по пьесе Беккета, – Константин Сергеич вам зарезервирует. Зимой закажете, а в конце весны мы вам поставим…
По смутной территории, по разъезженной колее, перепрыгивая через лужи, проваливаясь в месиво глины с песком и опилками, я следовала за Городковым, а мой вожатый вершил бесконечное сказание о том, кой чёрт принес его в тушинский мемориал.
Однажды, когда Костя пил чай у себя в “артистической”, к нему торжественно вошел Народный художник, Лауреат Государственных, национальных и театральных премий, обожаемый друг детства – в застегнутом на все пуговицы смокинге, с вишневой тростью и в цилиндре.
– Костя, – внушительно произнес Болохнин. – Костя, надо ехать!
И Городков понял, что заключалось в этом “Костя, надо ехать!”
Так их с “царь-колоколом” загнали за Можай.
В Оптиной пустыни Городок пел на клиросе, загибал пальцы, чтоб не перепутать гласовые колена, пропоет стихиру или тропарь, а сам и не поймет, о чем там речь, ектения кончится, он помолиться не успеет, регент вечно бурчит недовольно себе под нос, а пение-то бесплатное, во славу Божию! Душеспасительные разговоры, трапеза – гречка с пшенкой, алкоголь не продают, лови попутку, и в сельпо, без поллитровки тут – корнет-а-пистон! В келье холодина, особенно зимой!
– Ты ж меня знаешь, Марусь, – у меня артистический темперамент! Меня тянет к музыке, ярким краскам, к веселью!..
О том, как, покинув колокол, Костя взялся за страннический посох… Где, усталый, кочевал, при свете костра, воспаряя над суетой земли, – из-за адского шума – с огнем, водой и сотрясеньем гор, производимым алмазными колесами, режущими глыбы мрамора и гранита, – я пропустила мимо ушей. До меня только долетали отдельные обрывки фраз, из которых вырисовывалось нагромождение сюжетных линий, полное невзгод, которые обрушивались на несчастного Городкова.
– … Я причаливал к разным берегам, Маруся! Пошлют с левого берега, подгребаю к правому!..
– …В мои годы так мыкаться, Маруся!
– …Даже после страшного бегства, которое закончилось таким обломом…
– …И когда я с израненной душой вернулся в театр, он был закрыт “на профилактикум”! Все ушли на фронт! – горестно восклицал Костя, выводя меня на свет божий из камнерезки, словно Орфей Эвридику, по счастью, ни разу не обернувшись.
– В парке лег на скамейку, милиции нет, закапал дождь, вижу – эстрада, забрался под сцену, а там кушетка, столик, заночевал, утром – ни облачка, купил четвертинку черного, двести грамм колбасы, и вдруг – “Лебединая песня” Шуберта… – говорил он, лавируя среди камней, еще не прошедших первичную обработку, живая душа в окружении мрачных скал, ожидающих прикосновения резца.
– Песни славян, арии из “Ифигении в Тавриде” Глюка, фрагменты из оперы Мусоргского “Снегурочка”… – продолжал, устремляясь в самое чрево материи мира, – я наслаждался там жизнью, Маруся! Пока не истощил свой кредит до последнего реала и богиня счастливой случайности не свела меня с одним ушлым геликоном, который подрабатывал в похоронном оркестре.
Городок перевел дух и смолк. Вокруг нас грудились первозданные элементы Земли – песок, щебень, торф и осколки, осколки осколков, скопление всех осколков вселенной. Два серых булыжника, явно осевших здесь в Ледниковый период, подпирали стену сарая. Кругом пасмурно, скудно, бесцветно. Вдруг что-то полыхнуло из-под навеса.
…Там камень красный подымался в небо…
Между нами сразу возникло притяжение! Нигде в мире я не видела такого живого, сильного камня: гранатовый без малейших вкраплений, волнистый, с бугорками, можно сказать, клубящийся, багряный, нет, брусничный – лучезарное божество за пределами времен.
– Валун с Валдая, – с видом владетельного принца произнес Городков. – А я уж давно его спрятал. Всё ждал и верил: кто-то придет, кто его по-настоящему поймет и оценит.
Я положила руку на покатый каменный лоб, он был немного прохладный, а должен бы очень холодным быть в этот промозглый осенний день.
– Жаль Искру, – вздохнул Костя на прощание. – От кого, от кого, а от Искры не ожидал!.. Кстати, неплохо выглядишь, – он весело добавил. – Будто и не прошло тех лет…
Ризою нас твоею честною защити, и умоли, Богородица, Христа, да препояшет нас силою Своею свыше! Взяв напрокат большой трехколесный велосипед, я уложила в корзинку тюльпаны и покатила по ваганьковским аллеям.
На тенистых дорожках дрожали желтые пятна майского солнца, черемухи медленно махали мне вслед темно-зелеными листьями, подбрасывая вверх, как чепчики, потревоженных птиц, пронзительная соловьиная трель сопровождала меня до самого-самого того незабвенного места, где я когда-то нажму на тормоз и причалю свой велосипед. А пока я рулю по аллее цыганки Веры Паниной, под звуки ее трагического контральто из-за кленовых стволов выглядывают тени забытых предков: кто это мчится так беззаботно по нашей тихой улице с корзинкой алых тюльпанов?
Спи, незабвенный Яша Берх, да упокоит твою праведную душу Иегова в лоне Авраама безмятежным сном до светлого утра. И навсегда влюбленный в Искру майор Барабанов! Вспомнил ли он любовь свою, когда она отправилась в невидимые миры? Жаль, не доверила мне мать моя, напитавшая меня не только млеком, но и медом, свободная теперь от всех мирских забот, любовных писем к ней. Зато она оставила нам ряд крылатых выражений, записанных в тетрадку ее округлым и красивым почерком: “Из всей музыки, существующей на Земле, небесам ближе всего стук любящего сердца…”, “Самое прекрасное из того, что мы можем ощутить, – таинственное. И тот, кто этого не чувствует, – живет наполовину…” Потом размашисто и вдохновенно: “Да будет славен тот, кто изобрел любовь и приподнял ее над страстью!” – а дальше почему-то: “Господи! Сколько людей, столько идиотов!..” Пару военных черно-белых фотографий, где она – молоденькая, в шинели – возле настоящей пушки… Конверт “Мои разводы и замужества”, самоучитель игры на гитаре, визитку “Борис Вульфович Левин, начальник отдела наук о Земле”, кассету с песней “Бесаме мучо”, азбуку Морзе и записку: