Йося врун. У нас такой скверик во дворе – туда привозят алкоголиков. И прямо из фургона по алюминиевой горке скатывают в подвал. А мы с Йосей обвороженно стоим и смотрим. Я как увижу фургончик:
– Йося! Везут!
И мы бегом, бегом!
Это наша с Йосей единственная точка соприкосновения. Во всем остальном мы варимся в котле междоусобиц.
– Я все время спрашиваю себя, зачем я живу? – задумчиво произносит Йося.
– Ты живешь, – кричит Фира из комнаты, – чтобы никому не давать никакого покоя.
Стал за мной ухаживать молодой человек из приличной семьи по фамилии Рожакорчев. Мы с ним всю зиму ходили в Зоологический музей, там малолюдно, тепло, так что очень удобно целоваться. Сонмища чучел глядели на нас во все свои стеклянные глаза, мертвые синие, и золотые, и малиновые птицы пели нам свои песни. Мы целовались на лестнице в коридоре под скелетом мамонта. И под скелетом он чуть не лишил меня невинности.
– Стоп! – сказала я Рожакорчеву в самый последний решительный момент. – Ты не возражаешь, если это случится с ведома и одобрения моего папы?
Йося принял его тепло. Подогрел чайник. А в качестве заварки налил всем рябиновый настой для укрепления десен.
– Этот запах рябин, – говорил Йося, – напоминает о быстротечности жизни. Что пьешь понуро? – хлопал он Рожакорчева по спине. – Распрямись! Распрями плечи! Жизнь недолгая, короткая, подойдешь к последней черте – подумаешь: что я жил, не веселился? Главное – жить и радоваться жизни. Вон дерево!
– Какое дерево? – спрашивал Рожакорчев.
– Клен, например, или тополь. Солнышко – он радуется.
– А ива плакучая? – спрашивал Рожакорчев.
– Ива, – отвечал Йося, – для нашей среднерусской полосы не пример. Я почему знаю – мы снимали дачу в Немчиновке, и там на Милочку напали гуси! Она бежит по двору в красном платье, а гусь ее за уши щиплет. Вы представляете, какого она была роста, – воскликнул Йося, – что гусь ее за уши щипал?!
– О-го-го! – говорил Рожакорчев.
– Я ружье со стены хватаю, – продолжал Йося. – “Застрелю!” – кричу. Хозяйка выбежала и гуся от Милочки отогнала.
– Га-га-га! – говорил Рожакорчев.
– А что вы думаете? – говорил Йося. – Я ее до двенадцати лет носил на руках! Иначе она кричала и билась об асфальт. Однажды я говорю ей: “Милочка, Йося не мул!” А она в беличьей шубе в лужу – бах! Лежит в луже. Тут несут покойника. Раньше прямо по улицам покойников носили. Милочка: “Кто это, Йося?” А я говорю: “Вот дядя валялся в луже, простудился, теперь он умер, и его сейчас в землю закопают”. Она встала и больше уж никогда не падала. Так мне тогда посчастливилось.
Он сидел и блестящими глазами смотрел в окно. В этот миг он повелевал всем: управлял путями планет, вызывал смену дня и ночи, весны и лета, падёж скота, морские приливы и солнечное затмение, судьбы всех живых были в его руках.
Так же сидел он, я помню, когда к нам сквозь крышу дворник провалился. Грузный старый человек в телогрейке и валенках с галошами колол лед на крыше чугунным колом, вдруг – тр-рах-та-ра-рах! – лежит на полу у нас дома, ушибся, ударился, Фиру до смерти напугал.
Йося же и бровью не повел.
Дворник стал страшно извиняться, а Йося:
– Счастье, что ты не на землю упал. А то мог бы сломать два ребра.
Дырку в потолке Йося долго не заделывал. Правда, утеплил дверь и поставил лестницу-стремянку. Вечерами мы там гуляли. И выгуливали на крыше собаку. А что? Небо, снег, звезды.
Фира костерила Йосю на чем свет стоит, по две головы ему в день отрывала, ведь эта прореха с шикарным видом на звездное небо зияла над ее головой.
А Йося отвечал:
– Фира! В кои-то веки твоему взору открылась бесконечность!
– Что тебе эта бесконечность? – кричала Фира. – Мне она даром не нужна!
– Бесконечность – совсем не то же, что безграничность, – уговаривал ее Йося. – Ты, Фира, наверное, думаешь, что небо плоское, как потолок, и на этой плоскости приклеены звезды.
– Да, я так думаю, – совершенно искренне отвечала Фира. – Я люблю определенность. Я хочу знать, что у меня есть крыша над головой.
– Мы гости в этом мире, – уклончиво и высокопарно отвечал Фире Йося.
Потом пошли дожди, затопило соседей снизу, они устроили скандал, вызвали рабочих и дырку законопатили.
– В нашем доме, – жаловался Йося, – одни мусульмане. Проснешься – и хочется крикнуть: “Нет бога, кроме Аллаха!” Боюсь, как бы не вздумали резать неверных!..
– Гу-гу-гу! – говорил Рожакорчев.
Все шло как по маслу. Мы ели торт, корзиночки, трубочки, сосиски. И когда я и Рожакорчев, окрыленные надеждой, ожидали победы и торжества, Йося спросил:
– А вы, молодой человек, извините за нескромность, какой национальности?
– Как это какой? – удивился Рожакорчев. – Я русский дворянин Рожакорчев.
Тут Йося так страшно завращал глазами, меня даже в пот ударило.
– Да что ж это за фамилия такая? – закричал Йося.
– Если тебе не нравится его фамилия, – сказала я, сдерживая ярость, – то я оставлю себе твою – Пиперштейн.
– А мои внуки? – голосит Йося. – За что они будут страдать?
– Я могу пользоваться противозачаточными средствами, – пролепетал Рожакорчев.
– Только через мой труп, – сказал Йося.
– Но почему??? – спросила я, вся в слезах, когда дверь за Рожакорчевым закрылась.
– Он не из Рюриковичей! – отрезал Йося.
Йося – это император. Он даже ночью лежит, сложив руки на груди, как Наполеон. Фира намеревается сшить ему ночную треуголку.
– Вы меня ненавидите и хотите уморить, – говорит Йося. – И свальный грех устроить на моей могиле. Почему небо щадит меня?
– Потому что ты вечный жид, – весело кричит ему из комнаты Фира. – Отпусти девочку! Пускай она проветрит свой хвост!
Отец мой Иосиф, сгинь с глаз моих, как ты не понимаешь, речь идет о счастии и несчастии всей моей жизни. Время уходит мое, мимолетная пора, пока возможное еще вероятно. Жених грядет, он ждет меня на “Павелецкой”, весь в блестках, с золотой трубой, отважный дрессировщик Симеон, укротитель хряков.
Мне вначале послышалось “хорьков”. Но он уточнил: не хорьки, а хряки! Они злые, опасные очень. Бывает, на перегородку вскочат, зубами на меня: р-р-р!!! Все время с плеткой ходишь. А свиноматки – одна хорошая, добрая, а другая – войдешь – разорвет. Я примчусь к тебе, милая, в январскую ночь, наряженный Дедом Морозом, на тройке из трех козлов и уйму трепет чресл твоих!
Но я же никого не могу к себе привести! Йося с Фирой безвылазно сидят дома. И лишь только на рассвете, когда все еще спят, бегут в поликлинику сдавать анализы. Тут Фире надо было срочно, она без направления отнесла свою бутылочку и резинкой прикрепила записку:
“Товарищи! Проанализируйте, пожалуйста, мою мочу! Дай Бог здоровья и долгих лет жизни вам, вашим детям и внукам, внукам ваших детей, детям ваших внуков и всего-всего наилучшего! Фира Пиперштейн”.
Ей сделали.
Йося тоже туда же – приходит радостный:
– Я сдал кровь на сахар! Сахара не обнаружили!
– Его сейчас нигде нет! – кричит Фира из комнаты.
– Неважно где, – утешает меня Симеон. – Это может случиться июльской ночью в Серебряном бору на речном песке, на траве, на сосновых корнях, коре, иглах и шишках, на дне реки, в лодке со скрипучими уключинами, на прошлогодней листве, а на том берегу будут петь для тебя два моих щегла, я купил их зимой в зоо-магазине. Сравнительно недорого давали: щеглов по восемьдесят рублей, а степных черепах по четыреста, дешевле уже не будет, и я взял, хотя мне это не нужно. В тот день в Москве была лютая стужа, щеглы ничего, а вот черепаха заледенела, протянула шею, ноги, стала делать вид, что она мертвец. Я положил ее под лампу, и на моих глазах она начала оживать, вся насквозь наполняясь божественной новорожденной жизнью, неиссякаемой энергией юности. Я был невольным свидетелем того, как рождалось юное девичье тело, веселое девичье сердце огромной силы, и несокрушимой рождалась веселая-веселая игривая душа. Теперь она румяная, полногрудая, дивнобедрая и очень перспективная, посмотри на меня, какой я, подойди ко мне поближе, тронь мое тело рукою, не бойся тела моего.
– Да ну его к свиньям, твоего Симеона, – возмущался Йося. – Знаю я этих дрессировщиков – то он в блестках, а то сама знаешь в чем. Давайте лучше в субботу всей семьей соберемся и съездим к деду Аркадию в крематорий!
– Крематорий – это не мое хобби! – кричит Фира из комнаты.
– Хорошо, Фира, – угрожающе говорит Йося, – когда ты умрешь, мы с Милочкой тоже не будем ходить на твою могилу. Ни в праздник победы Маккавеев над эллинами и освящения Иерусалимского храма, ни в День получения Торы от Всевышнего на горе Синай, ни в день поминовения усопших, ни в Судный день!..
– Я вас умоляю! – кричит Фира.
А Йося:
– Я запрещаю тебе, Эсфирь, разнузданно говорить на вечные темы. Аркадий – святой! У него сапоги были – гамбургские с длинными носами. А я был оборванец – не в чем в школу идти. И он мне их дал раз надеть. Ну, кто-то бежал, а я ему подставил ножку, тот споткнулся, а носок пустой у сапога отлетел! Они старинные, все сопрело… Как он меня отмутузил! Он бил меня полотенцем! Раньше было полотенце – одно на всю семью. Поздно встал – мокрым полотенцем вытираешься!
– Редкий был скупердяй, пусть земля ему будет пухом, – сказала Фира. – Самодур, людоед и развратник.
А Йося:
– Мой папа – ангел и жизнелюб! Сколько лет я тебя прошу не поносить на чем свет стоит покойников.
Отец мой Иосиф, когда это случится со мной, я извещу тебя голубиной почтой – сизый голубь Симеона, которого он носит с собой повсюду в спецпортфеле, прилетит к тебе с листком бумаги. Листок будет белый-белый, и ты все поймешь.
– Ну хорошо, не хотите в крематорий, – миролюбиво соглашается Йося, – пойдемте в Музей вооруженных сил. Я читал в газете, там новые поступления: сапоги Фиделя Кастро и мундир маршала Устинова.
А Фира:
– Надеюсь, у них хватило ума засунуть под стекло сапоги Фиделя? А то представляю, какой там сейчас запашок.