– Хотела бы я знать, – изумляется Фира, – где они берут утюги?
Сама она сожгла свой утюг, позабыв его выключить, и уже целый год гладит Йосины брюки да и другие наши вещи о край ванны.
– О, время всеобщего бедлама! – говорит Йося, воздев руки к небесам. – В России царят гнев, страх, сонливость, жестокосердие. Я тебя заклинаю. Милочка, никогда никому не открывай дверь!
– И в лифт пускай не садится с незнакомыми мужчинами! – кричит Фира. – Я тоже видела своими глазами: стоит у подъезда группа молодых людей – столпились, сгрудились, и знаете, что они делают???
– Что? – в ужасе спрашивает Йося.
– Сосут сосульку!
– Одну на всех? – ужасается Иосиф.
Господи! Как прекрасно всё, что ты создал! Земля, и лед, и камни, и палки, и вороны. Я так люблю смотреть. Я даже когда целуюсь, не закрываю глаза. Тогда есть возможность наблюдать светила небесные и движение лун, звезда Нила вспыхнет на несколько минут перед восходом Солнца, предвещая половодье, свет от нее летит восемь лет и восемь месяцев. Это если любимый повыше тебя. Если же он пониже, виден один только снег золотой на закате, и больше ничего.
– Блин горелый! – нежно бормочет мне на ухо некто Кукин. – Я с тобой, Милочка, – говорит он, – как накурился марихуаны.
Он так и представился, когда мы познакомились: некто Кукин.
В ночь на это событие мне приснился сон – у нас маленький курёнок, очень глупый. А Йося возьми и посоветуй:
– Надо отрубить ему голову. Тогда вырастет другая, лучше!
И вот курёнок сидит в корзинке, живой-здоровый, но без головы.
Прошло три года.
Сидит по-прежнему без головы. Вызвали ветеринара. Приходит ветеринар. Я спрашиваю:
– Вот у нас курёнок. Вырастет у него голова?
А тот отвечает:
– Нет, не вырастет. А если вырастет, то плохая, некрасивая.
Я – на Йосю:
– Что ты наделал?! Никогда не буду слушаться твоих дурацких советов.
Проснулась вся в слезах.
Слышу: изо всех сил кто-то барабанит в балконную дверь так, что стекла дребезжат. Это Фира закрыла Иосифа на балконе – он там лобзиком выпиливал полочку из фанеры в подарок своему старшему брату Изе на день рождения. Фира по телефону: “Ду-ду-ду, ду-ду-ду!” Йося стучит, а Фира не слышит. Я открыла ему, Йося выскочил как ошпаренный. Фира сразу давай на него орать, это ее обычная манера: когда она провинится в чем-нибудь, начинает обвинять Йосю во всех смертных грехах.
– Что ты стучишь? – кричит Фира. – Зачем? Нельзя подождать?
– Хорошо, Фира, – Йося сразу идет на попятную. – Я больше не буду стучать. Я буду стоять и плакать, забившись в уголок, и, может быть, к ночи кто-то обо мне вспомнит. А может быть, и нет…
– Как ты смеешь кричать на меня? – не унимается Фира.
– А что бы ты хотела? – в испуге спрашивает Иосиф.
– Чтобы ты сказал: ах ты, моя бедная малышка!
Йося, слушай, я шла по улице, меня догнал человек. В чем он был? Не помню, кажется, в пальто. Да-да, на нем было пальто, причем довольно приличное, швейная фабрика “Свобода”.
Шагает он рядом со мною и говорит:
– Блин горелый! Как интересно жизнь устроена – то темнеет, то светлеет.
– Да! – с жаром воскликнула я. – Это крайне интересно.
А он продолжал:
– В такие моменты обычно слышен голос сверчка. Хотя он стрекочет непрерывно – и днем и ночью. Надеюсь, вам известно, – спросил он, – что звуки, издаваемые насекомыми, являются любовным призывом? Я почему знаю, – добавил он, – на этой улице жил мой репетитор по биологии.
О, репетитор по биологии, мост между кузнечиком и человеком, трутень медоносной пчелы, зимнее гнездо златогузки, благодаря тебе в тот вечер мы вступили в учтивый разговор.
Мне он понравился, некто Кукин! Понравилось его пальто болотного цвета, гордое имя фабрики, на которой оно сшито, – “Свобода”, любовь к природе, презрение к миру, и при этом в руке он все время катал два чугунных шара.
– У меня, Милочка, рука сохнет, – жаловался Кукин. – Я жертва людской несправедливости и жестокости.
Два года назад Кукин испугал милиционера в каком-то учреждении – тот икал, а Кукин его напугал, и милиционер в него выстрелил.
– Лучше бы я дал ему попить, – до сих пор не может успокоиться Кукин.
Он пригласил меня домой. Они жили вдвоем с матерью-старушкой на пятом этаже блочной пятиэтажки, в окне у него шумели березы, на стенке висел календарь с изображением голой девушки.
– А это палка моя плевательная! – с гордостью сказал Кукин, вытаскивая из-за дивана обломок лыжной палки. – Мама теперь ее использует как трость. Я плевал из нее рябиной или бумажными патронами. Обклеил пластырем с одной стороны, чтобы губы не к железу, и плевал из окна вверх под сорок пять градусов – далеко-о-о попадал! Кто-нибудь сидит у подъезда на лавочке, видит: сверху – раз! – с одной стороны упало, раз! – с другой, не больно, ничего, а просто интересно. Особенно мне. Это очень хорошее дыхательное упражнение. Народ сначала озирается, потом начинает бдительно смотреть, потом принимаются вычислять обратную траекторию. Иногда замечали меня сквозь деревья.
“А! Вот! – кричали. – С пятого этажа!..”
Тогда я прячусь. А они уходят. Кто ж может выдержать такую бдительность?
Мы с ним стояли обнявшись, и целый мир, сам того не подозревая, лежал у наших с Кукиным ног: огни земли и безлюдные дороги, отшельники в лесной пуще, осенний туман, халдеи, египтяне, греки, сирийцы и эфиопы – весь наш московский сброд.
– Один парень был на год помладше меня, – говорил, покрывая лицо мое поцелуями, Кукин. – Он девятиэтажный дом рябиной переплевывал. Я же всего только до седьмого мог доплюнуть.
– А меня ты сразил, – отвечала я Кукину, – одним только взором! Нёбо твое – сладость, живот – слоновая кость, весь ты, Кукин, прекрасен, и нет в тебе изъяна.
– Милочка, Милочка, – произнес Кукин страстно и довольно безумно. – Я должен признаться тебе – меня потрясал мой одноклассник. Он от стены противоположной доплевывал до доски! Он потрясал меня тем, что, во-первых, он в классе мог так свободно плеваться. А во-вторых, его мощь – он дотуда доплевывал безо всякого плевательного аппарата.
Кукин рос без отца. Его папа оставил его маму из-за того, что она, вступая с ним в брак, отказалась менять свою девичью фамилию. Хотя у отца была очень благозвучная фамилия: Вагин.
– Вагина – это звучит гордо, – уговаривал он ее, – и красиво. Не то что какая-то Кукина.
Но мама решила оставить себе непременно фамилию предков, поскольку в том случае, если она станет Вагиной, Кукины переведутся на этой Земле. К тому же, говорила она, не имя красит человека, а человек имя.
Нашла коса на камень, а дело касалось фамильной чести, поэтому Вагин без проволочек ушел от своей строптивой жены, так и не увидев не замедлившего появиться на свет Кукина. Лишь спустя много лет Вагин позвонил по телефону и неумолимо сказал Кукину, что он, Вагин, ему – родной отец, поэтому стервец Кукин обязан баюкать его одинокую старость.
– Сыночка! Чай готов, приглашай свою спутницу к чаю, – послышался из-за двери голос мамы. Она ватрушек напекла! Выставила парадный сервиз для особо торжественных чайных церемоний. В окне у нее тоже ветер качал березы, но на стене висел ее собственный портрет в простой деревянной раме.
– Правда, я тут похожа на Джоконду? – спросила она с английской улыбкой.
– Один к одному, – говорю.
– К сожалению, – сказала она, – я ничего не слышу, и мы не сможем насладиться беседой.
– Не страшно, – ответила я, налегая на ватрушки.
– Во мне умерла трагическая актриса, – вздохнула она после долгой паузы. – Как я читала со сцены Илью Эренбурга!
– А кто это? – спросил Кукин.
Ему никто ничего не ответил.
– Надо сказать, я окончила очень хорошую школу, – вдруг заявляет мама Кукина. – У нас были лучшие преподавательницы в Москве. Все старые девы. Все-все-все.
– Я хочу умереть молодой, – сказала я.
– Молодой ты уже не умрешь, – резонно заметил Кукин.
В тот день мне исполнилось двадцать семь лет.
Йося, Йося, опять ты набедокурил! Мало тебе досталось от Фиры, когда ты с помойки принес чье-то кресло-качалку, потом притащил табурет, ломберный столик потрескавшийся, ты ополоумел! Любят евреи устраивать голубятни! Как будто сейчас только переехали, все разложили, и никто не думает никуда ничего рассовывать. Тут ковры скрученные, сверху мебель, тряпье, старье, барахло, но это все ладно уже, а зачем ты, Иосиф, принес к нам с помойки гроб? Да, он крепкий, он пахнет сосновой смолою, он хороший и всем нам как раз, но у нас в нем пока – тьфу-тьфу-тьфу! – нет надобности!
– Фира, Милочка, – лепечет Йося. – Я пошел в магазин – вижу, он на помойке валяется, ну просто полностью никому не нужный. Я окаменел, и две пустые черные сумки бились на ветру за моей спиной, как крылья ангела. Только не подумайте, что я его сразу схватил и поволок, хотя каждый бы на моем месте так и поступил, ведь гроб сейчас стоит денег! Я его приоткрыл, заглянул и как следует убедился, что в нем никого! Потом я его приподнял, он был нетяжелый, но с гробом мне вряд ли бы удалось забежать в магазин. Ах, подумал я, ладно, взял гроб и отправился домой.
– А ты не подумал, – заходится Фира, – что в нем могут быть клопы, тараканы! Иосиф! Ты интеллигент! Бывший человек искусства! Куда мы его поставим? В каких таких целях будем применять? Пока не представится случай использовать его по назначению?
– Картошку в нем будем хранить на балконе, – ласково отвечает Йося. – Или поставим к тебе, Фира, в комнату около батареи и станем гостей туда класть. Рома с Леной приедут из Нижнего Тагила…
– Так он же не двуспальный! – кричит Фира.
– Хорошо, – соглашается Иосиф, – я буду в нем ночевать у тебя в комнате. А Рома с Леной улягутся на моей кровати.
– Ни боже мой! – кричит Фира. – У тебя, Йося, волосы с ног облетают. Если долго не подметать, на полу образуется ковер.