– И вас не расстреляли? – спросил Афросиаб.
– Почему не расстреляли? Расстреляли…
Просто непостижимо, до чего любят и умеют веселиться пришельцы из иных краев. Рюмки заходили, ножи застучали, дым, как говорится, коромыслом. Тахтабай плясал со старухой, я – с каким-то стариком. Все были очень рады за своего Тахтабая, особенно отец жениха. Радость и счастье переполняли маленькое тело Афросиаба. Он вскочил на стул и закричал:
– Эта свадьба – самое выдающееся событие за всю историю нашего поколения! Сынок, неужели я дожил до этого часа? Жаль, что твоя бедная мама не видит твоего триумфа. Она с рождения прикована к постели. Но ничего, она приедет к вам и будет жить у вас, дорогие Йося и Фира! А мы будем нянчить внучат. Уж вы не затягивайте с этим! – весело засмеялся Афросиаб и хитро подмигнул нам с Тахтабаем.
– А Тахтамыш? – я спросила. – Когда он приедет?
– Какой Тахтамыш?
– Как это какой? – встрепенулся Иосиф. – Который везет нам индийские шелка, арабскую бирюзу и калмыцкие изумруды.
– Йося, – говорю я. – При чем здесь калмыцкие изумруды? Тахтамыш – мой любимый возлюбленный, брат Тахтабая и старший сын Афросиаба.
– Нету у меня никакого старшего сына, – говорит Афросиаб, – у меня есть один сын, мой единственный Тахтабай, муж прекрасной Милочки…
– Горько! – закричали карлики. Тахтабай поворачивается ко мне и протягивает руки, вид его взъерошен и дик.
– Если ты только мне и-и-изменишь, – произносит он неожиданно членораздельно, – я тебя искусаю и и-и-и-изгрызу!
– Позвольте, – поднимается из-за стола Иосиф, уже порядком нагрузившийся, – всем известно, что этот брак фиктивный, а настоящий жених – Тахтамыш.
– Фиктивный?! – Афросиаб наливается праведным гневом, как большой красный монгольфьер горячим воздухом. – Фиктивный?! – Он бегает по столу, опрокидывая рюмки и закуски. – В Елоховском соборе? С Питиримом? Где вы еще видели такое венчание?
– Обман!!! – кричит Иосиф. – Эти уроды нас обманули!
– Ай-яй-яй! – качает головой Афросиаб. – Зачем так говоришь? Они же любят друг друга. Вон как она глядит на него, как Лейли на Маджнуна.
– Ты нам Тахтабая береги, – поднимает бокал старый карлик-горбун, свидетель жениха, – это же такой человек – ему цены нет.
– И не забывай каждый вечер массировать ему ноги, – добавляет его жена, – а то у него ноги отнимаются.
– Ангелы вы мои! – говорит Фира, едва опомнившись, и вслед за Йосей тоже вылезает из-за стола. – Это как понимать? Мы думали, вы почтенные люди… Да вы вообще знаете, с кем имеете дело? У нас дед Аркадий – старейший работник МПС, заслуженный железнодорожник, его хоронила вся Москва. Наши племянники – почтенные люди. Вот Будимир – представитель крупного гешефта, “челнок” – он возит из Китая кожаные куртки, вот Тима Блюмкин, сын полка, артист, интеллигент, бывший человек искусства, Иосиф – стахановец, боец трудового фронта, во время войны он делал мины…
– Боже мой! – кричит Иосиф. – Кому она всё это говорит??? Я задушу его собственными руками!!!
Иосиф бросается на Афросиаба, приподнимает его над землей, уже представляя себе, как, ослепленный яростью, наносит удар копытами по голове, вгрызается Афросиабу в спину и начинает бить его о землю, пока не разносит в клочья… Но Афросиаб вопит, словно иерихонская труба:
– Иосиф! Не тряси меня! А то я сейчас воздух испорчу!!!
Воспользовавшись Йосиным замешательством, он вырывается на свободу и ловкими нырками уходит от Йосиных захватов, не брезгуя в критические минуты прятаться от Иосифа под стол.
Юлик, Сёма, Зиновий, Авраам, Миша Пауков, Иля-старший – все окаменели. Карлики же как ни в чем не бывало пили, ели и выступали единым фронтом: то и дело подставляли ножки несчастному Иосифу, потешаясь над ним и веселясь, точно какие-нибудь простые венесуэльцы.
Послышался грохот. Это Фира упала в обморок. Йося, схватившись за сердце, опустился на стул рядом с телом Фиры.
– Обеты наши да не будут обетами, – бормочет он, – зароки – зароками, клятвы – клятвами! Да будут все они отменены, прощены, уничтожены, полностью упразднены, необязывающи и недействительны.
– Ну-ну-ну, – примирительно говорит Афросиаб. – Вот вы, Иосиф Аркадьевич, – иудей. Третье тысячелетие вам, евреям, твердят: с каждым обращайся ласково и почтительно – может, это Мессия? А я вообще не люблю, когда кто-то выше, умнее и лучше меня, мне становится нехорошо. За молодых! – кричит он. – И за их родителей. Если бы не родители, не было бы этого прекрасного жениха и этой прекрасной невесты! Горько!
Снова Тахтабай тянет ко мне руки. Видимо, он хочет меня поцеловать. Это мой муж. Настоящий. Я всматриваюсь в его лицо. У него не хватает одного уха, половины хвоста и изрядного куска носа. Так вот кто будет последним утешением в моей горестной судьбе.
А Тахтамыш? Меня обманул? Все меня покидают. Все. Всегда. Те, кого я любила, рассеялись по свету и растворились в воздухе. Никто никогда уже не полюбит меня. Надо ли смириться? Надо ли ждать? Я не хочу жить на этой планете. Лучше утопиться. Или отравиться. Нет, я уйду в монастырь, остригусь наголо и отрекусь от земной славы и суеты в одном из новициатов Апостольской префектуры. Надежд никаких. Ничего не надо просить у Всевышнего, что пошлет он мне, то пусть и будет. Вот сейчас задушу Тахтабая и уйду.
Но кто это?
Я подняла глаза и увидела в дверях человека. Я говорю “увидела”, но я не видела его, как видела Тахтабая, Фиру, Йосю и всех остальных. Он здесь и в то же время – не здесь. Он одет в голубое и белое, и у него длинные крылья, коричневые, крапчатые, как у ястреба. Звездный венец и сияющий лик.
Первое, что пришло в голову, – я окончательно свихнулась. Никто больше не видел его, только я, иначе все бы ахнули.
– Афросиаб! Я крупно тебя прищучу! – по-прежнему кричал Йося. Он то вскакивал, то садился, наэлектризован был страшно. – Ты – вор, лгун, тунеядец, – выкрикивал безрассудно Иосиф. – Он ест некошерное, не замечает субботы! У него кривые зубы и кривые пальцы ног!
– Все мы по природе братья, только росли врозь, – громким басом говорит женщина в юбке, но почему-то с усами и с бородой.
– Горько! Горько! – хлопают в ладоши карлики.
Тахтабай залезает на стул и целует меня. Мне все равно. Я смотрю в дверной проем – он снова пуст. Я твердо знаю, что счастья в моей жизни уже не будет никогда.
Вдруг чья-то рука дотронулась до моего плеча. Рука была теплая. От этого прикосновения по телу пробежала волна невыразимого блаженства.
Я встала и пошла.
Куда я иду?
– Скорее возвращайся, – кричит мне вслед Афросиаб, – а то Тахтабай умрет от тоски.
Карлики заливаются лукавым смехом.
Отец мой Иосиф, куда мне идти?
Теперь я совсем одна в кромешном мраке. Одна в Аравийской пустыне вдали от людей. Я не помню уже, где мой дом. Я забыла дорогу. Йося, Йося, мне снова придется блуждать по долинам, оставляя позади острова и безлюдные перекрестки. Куда мне идти? Куда идти? Как найти землю, где бы не росли пустынные черные ели, а только теплый ствол яблони?
Я в коридоре. Спускаюсь по лестнице. Ноги несут меня в гардероб. Там почему-то никого нет. И – к своему изумлению – чувствую, как две руки обнимают меня.
“Что бы сказал Иосиф…” – мелькает единственная мысль. И – ни одной мысли в моей умной голове.
Какая-то радость захлестывает меня, увлекает, подхватывает, отрывает от земли. Ничто меня больше не страшит, ничто не тревожит. Я просто не в силах сдерживать радость. Она льется через край, увлекает, захлестывает, я едва касаюсь ногами травы.
Мне кажется, у меня изменяется фигура. Я расту, я уже головой достаю до потолка. Это так естественно и выходит само собой. Как же я могла позабыть, разучиться. Ведь это проще простого! Самые безнадежные, самые пропащие, на кого давно все махнули рукой, – это по силам любому! Это как игра, это не труднее, чем прокатиться на лыжах по зимнему лесу или прогуляться по осеннему парку, надо только попасть в восходящий поток. И ты медленно летишь к тому холму, где всё огонь, всё свет, сквозь всё можно руку протянуть.
Проходит время. Потом останавливается. Потом исчезает…
Исчезает и пространство. Вещи на вешалках раскачиваются и падают на пол. Кто это кричит? Это я кричу. Над позвоночным столбом партнера – голубое сияние.
Чей это голос??? О господи, я не узнала голоса отца своего.
– Фира! – он говорит. – Уйдем отсюда. Ты знаешь, я ведь решил, что настало светопреставление. Жизнь, Фира, – это фарс.
– Когда я была маленькой, – отвечает Фира, – у меня было зелененькое стеклышко. Какое горе было потерять это стеклышко и какое счастье им обладать. Большего счастья у меня в жизни не было никогда.
Только два пальто оставались на вешалке. Два плаща закрывали нас от целого мира. И вот они сняты.
Прозрачны мы стояли перед ними, перед отцом моим и матерью моею.
– Ты знаешь, Милочка, а Тахтабай-то умер! – говорит Иосиф, отводя взгляд смущенный от обнаженной дочери своей.
– Да, бедняжка, подавился, – кивает Фира, жмурясь от яркого сияния радуги вокруг нас.
– Надо же, – отвечаю я, – подавился. Я так и знала.
– Милочка, – говорит Йося, – а это что за личность?
Я говорю:
– Знакомьтесь.
– Иосиф Аркадьевич, – говорит отец мой.
– Эсфирь Соломоновна, – говорит моя мать.
Он улыбается, сияющий и безмолвный, его глаза устремлены к небесам.
– Вы – наш? – спрашивает Йося.
Нет – он качает головой.
– Половинка? – допытывается Йося.
Нет…
– Тогда душой?
Да… Он излучает спокойствие и тихую ясность, а также абсолютную, безусловную, ошеломляющую любовь.
– Вот и хорошо, – облегченно вздыхает Иосиф. – А то полуевреи энергию очень отсасывают.
Милые мои, ненаглядные. А я-то уж думала, что я вас больше не увижу. Как я хочу прижать вас всех к сердцу: Фиру, Йосю, подоспевшую гардеробщицу, метрдотеля, швейцара, Юлика, Сёму, Зиновия, Авраама, мертвецки пьяного Мишу Паукова, нахлынувших в гардероб горбунов и карликов…