Померил давление, пощупал пульс.
– Наверное, инсульт. Попробуйте дотронуться до носа. Искра с улыбкой потянулась к его носу.
– Не до моего, до своего!
Она и это выполнила с легкостью.
Но Лебедев настроен был серьезно: в больницу, вызываем бригаду!
Помчались в больницу, фельдшер Фарид, насупив брови, по ходу измеряет ей давление. А наша Искра – сама безмятежность – лежит на носилках и насвистывает мелодию из кинофильма “Я шагаю по Москве”.
– Это вы свистите? – спрашивает у меня Фарид.
– Нет.
– А кто?
Он строго и внимательно посмотрел на меня, потом на Искру.
– …Она…шутит?..
Машина въехала во двор больницы, поднялась, урча, к приемному покою. Весеннее солнце светило бессмысленно ярко, окрашивая белый плоский пенал больничного здания в желтый свет. Казалось странным, что в такой благодатный майский денек мы с Искрой загремели в больницу, а не гуляем где-нибудь в парке или – ладно, чего там – шествуем по аллеям Ваганьково.
Приемный покой был не такой уж тихий, туда-сюда сновали сёстры и врачи, больные сидели на кособоких металлических стульях, держа в руках полиэтиленовые пакеты с нехитрым скарбом, громко обсуждая свои недуги. Искру посадили в коляску и повезли по кабинетам. А потом было долгое путешествие с местным Вергилием – пожилой сестрой-хозяйкой – вдоль больничного коридора, залитого искусственным белым светом, дальше узкий лифт с металлическими стенками, он вознес нас куда-то на четырнадцатый этаж, где опять коридоры и переходы – без окон, только пол, покрытый линолеумом, лампы дневного света и голые стены, крашенные в светло-сиреневый цвет. В конце этого тоннеля нам открылись двери палаты 2-го неврологического отделения. Кровать стояла у входа, это хорошо, а то у окна прохладно, часто проветривали.
Искра глядела на облака, следила за переменами света, на лице ее был полнейший покой. Казалось, душа ее плавает вдали – по каким-то внутренним просторам. Иногда она целиком уходила в себя, я звала ее: Искра, Искра, и хотя глаза ее были открыты, она не очень доставала до меня взглядом, забываясь в сумерках, давая затопить себя тьме, и я не знала, где ее искать среди других равнин в бескрайней, незримой и плотной материи.
Я приносила ей желтые одуванчики, ветки сирени и клейкие тополиные листочки, ветер в открытое больничное окно приносил запахи земли и травы. И это время, проведенное в больнице, теперь мне видится огромным дирижаблем, зависшим между было и не было, детали и эпизоды – неразличимы и призрачны и растворяются в воздухе, если их потрогать, а там, внутри, происходит какое-то слабое мерцание, и слышится горький вздох, словно те дни вспоминают ее и меня, какими мы были тогда, на излете весны.
Порой тишину нарушал телефонный звонок.
– Ну, как вы там? – спрашивала Светка. – Скажи ей, я до сих пор переживаю, что мы с Зинкиной в третьем классе изгваздали ее шубу кашей!
Или:
– Я помню, как твоя мать стремилась во всем быть похожей на Франческу Гааль из кинофильма “Петер”! А как она пела на немецком “Heute fule ich mich so wunderbar!”[1] Приблизь к ее уху трубку, я напою…
– Ты будешь слушать, как тетя Света Бронштейн исполняет танго из кинофильма “Петер”?
– …С удовольствием, – отзывается – из далека-далёка.
Зато, когда лечащий доктор Ирина Валентиновна в полной уверенности, что Искра уже не внемлет голосам земным, громогласно объявила мне во время утреннего обхода: “Прогноз такой: вы будете иметь просто тело на долгие годы”, мать моя, ни в чем себе не изменяя, загадочно усмехнулась, как будто знала все наперед, и показала кукиш.
Я бы убила нашу Ирину Валентиновну, оторвала бы ей голову, вобле сушеной, если бы со всей серьезностью, едва в нашей жизни зазвучала эта тема, не принялась практиковать теплоту, терпеливость и сострадание к работникам казенных домов. “Прежде всего, – сказано в инструкции, – следует развивать теплоту и терпеливость дыхания. С каждым вдохом культивировать в себе открытость и душевное тепло…”
Практика теплоты с терпеливостью и состраданием пригодилась мне и в дальнейшем, когда нас выписывали из больницы, как бесперспективных пациентов, ибо это был не инсульт (“Мы едем ко мне, ты поняла?” – “…Да. Ты хочешь жить со своей мамой…” – “А я хочу жить со своей тещей!” – Лёша добавил). И когда к нам домой явился онколог – мужчина бодрый, в соку и в расцвете лет, прошел на кухню, полистал медицинскую карту, выписал рекомендации по обезболивающим препаратам и ушел, даже не взглянув, есть у нас больной или нет, я проводила его, победив недовольство, смиренно и кротко. А Лёша: “Правильно, врачам надо обходить окольными путями опасный случай. Но если он влип, всё – будет ухаживать до последнего…” Ну, и так далее – не хочется забегать вперед.
Что интересно, Галактион у нас в это же самое время тоже лежал в больнице, в академической, совершенно в другом конце города. Мальчик забросил его туда с гипертоническим кризом сразу, как только мы увезли Искру. И каждый день возил ему бутерброды с сыром и докторской колбасой.
Старик, растроганный:
– Ты очень вкусные бутерброды привез в прошлый раз, мой мальчик!
– Я и сейчас их привез!
– Ты их готовыми покупаешь? – спрашивал Галактион, в любом состоянии открытый, излучающий душевное тепло, располагающий к дружеской беседе.
Когда я наконец привела его к Искре, она так разволновалась, что заплакала.
– Ну что ты, что ты, – воскликнул старик- отец, – ты лучше вставай и пойдем, представим, что мы гуляем в парке!
Она уже много дней не вставала с постели, но тут поднялась, мы накинули на нее халатик…
– Тверже шаг! – скомандовал Галактион.
Они давай прохаживаться, опираясь друг на друга, и тут она его обняла, и они стали тихо танцевать под мелодию “Осенних листьев”, которая многое говорила их сердцу. Она подсвистела, Искра хорошо свистела – художественным свистом.
– Осенние листья шумят и шумят в саду… – напевал Галактион, – знакомой тропою я рядом с тобой иду… Сильнее разлук тепло твоих рук… – так они танцевали, обнявшись, удаляясь из поля зрения, исчезая в пустоте песни.
“Милая, дорогая Матушка Моисея! – писала я настоятельнице Елеонского русского храма в Иерусалиме. – Как Вы поживаете, как Ваше здоровье? Хочу попросить Вас об одолжении. Прошел год с того августовского дня, как не стало моей мамочки Искры, и Вы молились о ее душе, за что я Вам очень благодарна. Она ушла от нас на рассвете 21 августа, как и ее мама, моя бабушка Фаина. День в день. Прошу Вас, если возможно, помяните Искру в это важное для меня утро, как это полагается по православному обычаю. Я и сама о ней постоянно молюсь, но, к сетованию мамочки, я – некрещеная. Я верю, что истина – в каждом атоме, в каждой клетке, в каждой секунде, и то, что мы ищем, – находится так близко, что нет никакой пропасти между мной и ею. Хотя мамочка втайне переживала, уж очень хотелось ей, чтобы семья воссоединилась в одном небесном селении. Среди ее бумаг я обнаружила молитву, обветшавшую от частого употребления: «Прости, Господи, детей моих, по упрямству или дури отказывающихся от святого таинства крещения, окрести их в море щедрот твоих и спаси неизреченной твоею благодатию…»
Я верю в свет, сверкающий в каждой точке пространства, но есть и у меня вопрос, на который ищу ответа: чему она улыбалась, когда душа ее взмывала в поднебесье? Какой подарок она сделала этой загадочной улыбкой! Как будто показала, что там не страшно, а удивительно. Чудо! – ее любимое слово. Там встретило ее Чудо, какой-то полный резервуар любви. Как замедлялось ее дыхание – естественно, мягко… последний глубокий вздох после паузы… и всё. Ее уход, Матушка Моисея, был подобен дню полнолуния, когда солнце встречается с луной без сумерек между ними. Но как мне преодолеть эти спазмы тоски, ведь стоит закрыть глаза – степенно и неумолимо проявляется одна и та же картина: два санитара уносят ее, запеленутую, словно большого младенца…
Казалось бы – что горевать, когда нас всех отделяет от этого состояния микросекунда в масштабе геологическом, а вот поди ж ты!.. Хотя, Вы не поверите, Матушка Моисея, собравшись на тризну, мы, вспоминая ее, постоянно смеялись. Мамин товарищ Гена – у него как раз был концерт в Доме культуры железнодорожников – немного припозднился и даже подумал, что перепутал адрес, поскольку с поминок до него донесся смех! Светлой памяти Искры он посвятил романс “Гори, гори, моя звезда!” – пел прямо как Штоколов, хотя она больше любила Лемешева. Потом все звонили мне и говорили, что не забудут прощания с Искрой до конца своих дней.
Матушка Моисея! Знающие люди посоветовали мне направить пожертвование игуменье Алексии в Введенский владычный женский монастырь – поминовение на псалтири на год плюс вечное поминовение, пока они стоят. Я так и сделала. Но всё же очень уповаю на Ваше теплое представительство, дорогая Матушка, как твердыню милостей, щедрот и человеколюбия… Искренне Ваша…”
“Дорогая о Господе Марина, сейчас 5 ч. утра 21 августа и собираюсь идти в храм на Литургию. Слава Богу, успела открыть почту и прочитала Вашу просьбу помянуть Вашу мамочку. Вот и подам записочку нашему служащему Батюшке. Здоровье у меня неважное. Нужна операция ноги (вены в плохом состоянии). Кроме ног, у меня нашли в кишечнике грибочки кандида альбиканс. Дали лечение на 40 недель и очень строгую диету: ничего сладкого, ничего на дрожжах, ничего, что бродит, запрещены антибиотики. С Божией помощью и терпением надеюсь избавиться от них.
Храни Вас Господь и Царица Небесная.
С любовью во Христе,
нед. иг. Моисея”.
В ясной ночи горела-сияла над Искрой ее незакатная звезда, и свет от нее разливался в тысячах миров, и все, на кого упал этот свет, становились благословенными. Но камня, который ищу повсюду, который мне снился ночами, пусть придорожный, слегка обработанный талантливой и чуткой рукой – у скульпторов, у каменотесов, – нигде и ничего.