Терраса с висячим садом. Глядя снизу, я мог об этом только догадываться; теперь я стоял как раз напротив террасы и видел деревья, кусты, беседки, бюсты и маленькие, изящные фонтаны. Все это уместилось на крыше одного крыла дворца. Я недолго восхищался этим чудом архитектуры, так как возвратился отец де Вос.
Он еще раз просит его извинить и склоняется над листком. Я отхожу от окна, иду на свое прежнее место и мельком бросаю взгляд на листок. Безусловно, это вопросник. Я не уверен, касается ли он меня. Если да, то беседа может затянуться. Вопросник с виду очень подробный. Весь листок исписан бисерным почерком. Но, быть может, это не вопросник, а, к примеру, выдержки из разговора со мной. Заметки, относящиеся еще к первой встрече, а вовсе не список вопросов, заготовленных впрок. Увидим. Священник де Вос складывает руки, словно для молитвы, и опускает их на свой листочек.
— Вы мне говорили, что ваш отец плохо себя чувствует, — начинает де Вос. — Меня это огорчило.
Я повторил то, что уже сказал во время первого посещения: отца мучают приступы астмы, особенно частые, когда он бывает утомлен или взволнован. Тогда ему трудно разговаривать, он становится раздражительным, напрягает голос, отчего его состояние еще больше ухудшается. Поэтому он и решился послать меня сюда. Рассказывая все это, я мысленно упрекал себя за то, что слишком обстоятельно отвечаю на вопрос, заданный из чистой вежливости. К тому же я не был уверен, правильно ли поступаю, не говоря священнику де Восу всей правды. Отец советовал мне ничего от него не скрывать. Однако у меня не хватило духу признаться, что астма, как она ему ни докучала, не удержала бы его от поездки. Унижения, ожидавшие отца в Риме, страшили его куда больше, чем приступы болезни. Священник де Вос выждал, пока я кончу, после чего задал следующий вопрос, тоже связанный со здоровьем отца. Из этого второго вопроса я понял, что священником де Восом движет нечто большее, чем светская любезность.
— Досадное недомогание для адвоката. Не мешает ли ему астма заниматься своей профессией?
— Отец не занимается своей профессией, — возразил я. — Епископ Гожелинский…
— Я уже слышал от вас об этом, — прервал меня священник де Вос. — Я хотел бы знать в принципе, может ли ваш отец выступать.
Меня ударило в пот.
— Конечно.
Священник де Вос продолжал спрашивать деловым, спокойным тоном:
— Таково ваше мнение или так считают врачи?
— Ни разу я не слышал от врачей даже намека на то, что отцу вредно выступать в суде или вести переговоры с клиентами.
— Понимаю.
Не расплетая рук, он передвинул их так, что приоткрылся листок. Наклонившись над ним, он сказал:
— Таким образом, если бы не конфликт с его преосвященством Гожелинским, ваш отец мог бы по-прежнему вести дела.
— Безусловно. Никогда раньше он не испытывал недомогания, о котором я упомянул. Я думаю, что приступы прекратились бы совершенно, если бы отец получил возможность работать и наконец перестал бы страдать.
Священник де Вос не отрывался от листка бумаги, лежавшего перед ним. Но он не читал его. С низкого кресла, на котором я сидел, мне хорошо было видно, что глаза священника устремлены в одну точку.
— Из ваших слов, сказанных во время нашей первой встречи, я сделал вывод, что ваш отец добивается моральной сатисфакции, для него это вопрос чести. А между тем, если я хорошо вас понял, он озабочен прежде всего своими конкретными интересами.
Я забеспокоился.
— И тем и другим.
— Ясно. Спасибо. Я понял.
В этот момент я расхрабрился и задал вопрос, касающийся непосредственно самого дела. Не знаю, впрочем, была ли это храбрость или просто я больше не мог выдержать неизвестности. Запинаясь, я спросил:
— Простите, как вы думаете? Все уладится?
— Вероятно, вы имеете в виду, все ли уладится так, как желательно вашему отцу?
Я не сводил глаз с его лица и заметил, что легкая гримаса искривила его рот, когда он поправил меня.
— Извините меня, — сказал я.
— За что?
— За мой вопрос. Я знаю, что он неправильный. Неуместный.
— Нет. Он объясняется вашей молодостью. И хорошо, что вы его поставили, иначе вы ушли бы от меня с ощущением, будто не раскрыли передо мной сердца и не были со мной откровенны.
— Вы понимаете меня!
— Разумеется. Но на заданный вопрос я ответить не могу. Вашего отца постигло большое несчастье. Он лишился доверия своего епископа.
— Ведь можно доказать, что обвинения, которые епископ Гожелинский выдвигает против моего отца…
— Епископ Гожелинский не выдвигает против вашего отца никаких обвинений.
— Как это? — удивился я. — Ведь…
— Прошу меня не прерывать. Торуньская курия ничего не писала в трибунал Священной Роты по поводу вашего отца. Из этого следует сделать вывод, что ваш отец не совершил никаких проступков, не нарушил ни одного постановления, ни одного правила; в противном случае декан трибунала, согласно соответствующим предписаниям, давно уже был бы об этом осведомлен. Зато неоспорим другой факт: епископ Гожелинский не питает к вашему отцу того доверия, которое необходимо таким людям, как ваш отец, чтобы заниматься своей профессией, столь тесно, столь нерасторжимо связанной с местной курией.
Я был весь мокрый от пота.
Должно ли это означать, что здесь, то есть в Риме, ничего не удастся уладить и все надо решать на месте, в Торуни?
Зазвонил телефон. Священник де Вос поднял трубку.
— Нет, нет! — сказал он. — Мы уже кончаем. Просто разговор наш несколько затянулся. Одну минуточку. — Он извинился и прикрыл трубку рукой. — Вы сейчас свободны? — обратился он ко мне.
— К вашим услугам, разумеется!
— Он сейчас свободен, — сообщил священник де Вос своему собеседнику. — Я сразу же его пошлю к вам, монсиньор. Он будет у вас через четверть часа. До свидания. До свидания.
Он положил трубку и дал мне следующие указания:
— Спуститесь, пожалуйста, сейчас же вниз. На площади стоят такси. Скажите, чтобы вас отвезли во дворец Канчеллерия. Там помещаются отделы Роты. Вы подниметесь на четвертый этаж к монсиньору Риго — заместителю декана этого трибунала. Я с ним разговаривал, так как синьор адвокат Кампилли сказал мне, что вы собираетесь посетить монсиньора Риго. Что касается меня, то я, к сожалению, ничем не могу вам помочь. Не могу даже дать оценки правовой стороны конфликта, поскольку, с точки зрения церковного права, между вашим отцом и его епископом нет конфликта. А теперь поторопитесь. Я-то сейчас располагаю своим временем, ведь в университете каникулы, но Рота еще работает. Поэтому воспользуйтесь тем, что у монсиньора Риго оказалась свободная минута, и извинитесь перед ним — я виноват, что так долго вас держал. Дольше, чем следовало.
Я склонился к его руке и поспешно вышел. В данный момент меня занимало только одно — как бы поскорее попасть в палаццо делла Канчеллерия; от пьяцца делла Пилотта это было далеко. Но когда такси пробилось сквозь последний затор автомашин на углу корсо[40] Виктора Эммануила и палаццо Канчеллерия, все подробности моего визита к священнику де Восу внезапно сложились в единую картину. Пожалуй, я не обольщался относительно позиции отца де Воса; он принял меня у себя, наверху, чтобы подсластить пилюлю, и перевел стрелку на официальные пути Роты, когда понял, что фундамент у моего дела шаткий. Все это было мне ясно. Ясно как день. Меня охватило чувство безнадежности. Однако ни на мгновение я не допускал мысли о том, чтобы не пойти к монсиньору Риго. Не знаю, как объяснить, но если уж человек впряжется, так продолжает тянуть лямку, даже если это безнадежно и бессмысленно.
IX
Я вошел в здание Роты. Швейцар указал мне, как попасть на четвертый этаж. В канцелярию вела огромная лестница с широкими и низкими ступеньками. Поднимаясь по ней, я прикасался к каменной балюстраде, за которой раскинулся великолепный двор. Балюстрада была холодная, меня так и тянуло прильнуть к ней всем телом. Беспокойства я не испытывал, во всяком случае, в гораздо меньшей степени, чем накануне первого визита к отцу де Восу. Мне только хотелось бы лучше подготовиться к встрече с монсиньором Риго, посоветоваться с Кампилли, как вести разговор, чего остерегаться, на что нажимать. Я мало возлагал надежд на предстоящую встречу. И вместе с тем у меня не выходило из головы, что из списка лиц, составленного отцом, остались только двое: священник де Вос и монсиньор Риго. Я уже знал, какой помощи можно ждать от первого. Если и от второго будет такой же толк, то неясно, что же мне еще остается делать в Риме.
Двор больше не был виден. Внутри здания лестница стала у́же и с каждым этажом все круче. Наконец на светлой каменной стене появилась черная эбеновая дверь с большой медной табличкой «Sacra Rota»[41]. Я позвонил. Безрезультатно. Снова позвонил. Никакого отклика. Я нажал ручку. Дверь была не заперта. Небольшой вестибюль. В нише за черным столом — служитель, благоговейно складывающий выпуски каких-то ватиканских изданий. Несколько черных кресел — жестких, без обивки. Стены голые. Пусто и по-больничному чисто.
Я сообщил служителю, что меня вызвали к монсиньору Риго. Ничего не ответив, он встал и пошел по одному из двух коридоров, которые вели из вестибюля. Он не спросил, как моя фамилия, вообще ничего не спросил, поэтому я последовал за ним. Тогда я услышал его голос — вежливый, но явно недовольный:
— Синьор, вы, кажется, у нас впервые. — В голосе звучало скорее сожаление, нежели упрек. — Ждать надо здесь.
Он указал рукой на кресло, ушел и вскоре вернулся.
— Монсиньор просит вас к себе, — сказал он. — Третья комната направо.
Он подвинулся, чтобы пропустить меня, но, пока я не нашел нужной мне двери, не тронулся с места, наблюдая за каждым моим шагом. Я постучал:
— Avanti![42]
Я вошел в просторный, обитый зеленой материей кабинет, в котором всего было много — мебели, картин, канделябров и зеркал. Монсиньор Риго, массивный, с большим розовым лицом, лишенным каких-либо характерных черт, чуть тяжеловато поднялся из-за стола. Приветствовал меня он мило. Проще говоря — обычно, естественно. В Риме меня так встречали впервые. Без всякой скованности или подчеркнутого радушия, за которым скрывалось холодное безразличие, и без того пристального, недоверчивого интереса, который всегда так раздражал меня.