— Как вам работается? — спросил он.
Итальянец! Разумеется, незнакомый, как же иначе? Мое предположение сменилось полной уверенностью. Мои связи в мире итальянских священников были весьма ограниченны. И тех двоих, с которыми я столкнулся в последнее время, я узнал бы с первого взгляда, даже если бы меня разбудили среди глубокой ночи.
— Отлично, — ответил я. — Покой. Тишина. Превосходнейшие архивы.
Нам пришлось отойти в сторону. Мы стояли на дороге у тех, кто шел из читальни в отдел каталогов. Какой-то старичок метнул на нас грозный взгляд. Мы подошли к ближайшему окну. Священник теперь был освещен солнцем. Сам он от этого не изменился. Зато яркое освещение не пошло на пользу его сутане, так как выдало ее солидный возраст и плачевное состояние. Сутана была едва ли не серая, потертая, в заплатах.
— О да! — согласился со мной священник. Но мою мысль он обобщил: — В библиотеках всегда такая тишина и покой! Мой епископ часто говорит, что библиотеки тоже дома божьи. Мой епископ — это значит глава моей епархии.
Говоря это, он повернулся ко мне в профиль. Тогда я снова подумал, что его профиль мне все-таки откуда-то знаком.
— Глава епархии? — спросил я. — Значит, вы живете не в Риме?
— Нет, — ответил он. — Я нахожусь в Риме только временно.
— Учитесь?
— О нет. Образование я уже закончил. Я живу в Сан Систо, неподалеку от Орсино. У меня там приход.
— Но я вижу, что здесь, в библиотеке, вы над чем-то работаете.
Он нахмурился.
— Можно это и так назвать. Читаю всякую всячину. В Сан Систо никогда не находишь времени для чтения. А между тем надо читать, много читать, иначе не хватает слов и аргументов для доказательства своей мысли.
Я улыбнулся.
— У вас в Сан Систо недоверчивые слушатели, если вы должны свои мысли подкреплять книжными знаниями.
— Да почему же в Сан Систо? В Риме.
Тут он внезапно переменил тему разговора:
— А вы, кажется, приехали из-за границы?
— Ну да. Из Польши.
— Из Польши? Ах, из Польши! Я много слышал. Надолго?
— Еще не знаю.
— Значит, так же, как и я… А давно?
— Уже десять дней.
— О! А я уже пять месяцев.
— Что вы говорите! Так долго!
— Долго! Долго! Иногда так получается, когда нас вызывают в Рим.
В этот момент кто-то неожиданно протиснулся между нами. Одетый во все черное, высокий, большая голова, глаза обведены синими полумесяцами — дон Паоло Корси.
— Куда вы пропали? Я ищу вас по всей библиотеке. Вас к телефону.
— Меня? — удивился я.
— Звонит адвокат Кампилли. Пройдите туда!
Я увидел его руку с большим перстнем на пальце. Корси слегка подтолкнул меня по направлению к потайной дверке напротив лоджии. Я обернулся, чтобы поклониться священнику, с которым беседовал. Его уже не было возле нас. Однако он не исчез. Я разглядел его спину в глубине коридора, он возвращался в читальный зал. И только тогда я внезапно вспомнил, где мы с ним виделись. Этот священник в Грегориане вызвал отца де Воса в коридор и потом вполголоса что-то ему объяснял у двери комнаты, где я ждал. Ну ясно, тот самый.
— Осторожно. Ступеньки!
Сколько их! Узкий проход, полумрак, что ни шаг, то поворот и ступеньки. Две, три, пять. То вверх, то вниз. Сердце слегка сжимается. В голове пустота. Образ священника, едва я вспомнил, откуда его знаю, сразу потускнел. Я испытывал неловкость, словно меня вызвали к телефону из церкви во время богослужения. И все это из-за особой атмосферы, царящей в библиотеке, в ней действительно есть что-то от «божьего храма». Непонятно, как Кампилли решился меня вызвать. Я прибавил шагу. Тревога возрастала. Я начал машинально шептать: «Дурное известие! Дурное известие! Дурное известие!» Но я повторял это скорее из желания отогнать недоброе, чем от предчувствия его. «Дурное известие! Дурное известие!» Но для чего же звонить? Почему не подождать, пока я вернусь домой?
Наконец комната синьора Корси. Стены сплошь завешаны портретами духовных лиц в полном облачении. Письменный столик завален регистрационными книгами. На них преспокойно лежит телефонная трубка. Я схватил ее.
— У телефона! Это я! Слушаю вас!
Голос у Кампилли елейный, неестественный:
— Мой дорогой мальчик, я жду тебя. Возвращайся сейчас же.
— Но что случилось? — воскликнул я. — Дурные вести?
Пауза. Во время этой паузы он, видимо, изменил решение. Я это почувствовал. Сперва он не хотел сообщать по телефону то, что должен был мне сообщить. Теперь, заметив, что напугал меня, он сказал:
— В курию сегодня утром пришла телеграмма из Торуни. Понимаешь?
— Не понимаю! Что случилось? Ради бога!
У страха глаза велики. Прежде чем я успел сообразить, сколь нелепо мое предположение, будто в курию стали бы телеграфировать, если бы с отцом что-нибудь стряслось, я проникся уверенностью, что произошла катастрофа. Я все еще бессознательно прижимал к уху трубку, хотя ничего доброго уже не ждал.
— Вчера ночью в Торуни умер епископ Гожелинский. Я хотел немедленно поделиться с тобой этой вестью.
— Сейчас приду, — сказал я.
— Правильно! Мы побеседуем.
Я горячо поблагодарил Корси за его любезность. Отнес документы. Четыре возвратил. Что касается пятого, то попросил сохранить его за мной до завтра. Я поклонился священнику, которого видел у де Воса. Все делал в крайней спешке. Не прошло и четверти часа, а я уже стоял перед Кампилли. Он ждал меня в холле. Сам отворил мне калитку и входную дверь. Перед уходом в библиотеку я с ним не виделся. Мы крепко пожали друг другу руки. Молча. Кампилли не заговорил со мной, даже когда мы проходили через приемную в его кабинет. В кабинете он тоже довольно долго молчал. Только снова стиснул мои руки. Тряс их и тряс.
— Смерть всегда есть смерть, — произнес он наконец. — Ты, однако, понимаешь, что она означает для твоего бедного отца.
— Поверьте, отец скорбит об этой смерти, — ответил я. — Отца в равной мере огорчало и то, что он не может работать в курии, и то, что почитаемый им епископ Гожелинский не расположен к нему.
— Тем не менее после кончины епископа безусловно ничто не помешает твоему отцу вернуться к столь любимому им делу.
Он не отпускал мои руки. Сжимал их и тряс. А сила и упорство, с какими он это делал, передавали мне красноречивее слов, которые он ни в коем случае не мог произнести, все, что чувствовал Кампилли. Постепенно я стал лучше в этом разбираться. В особенности когда он отпустил мои руки и принялся хлопать меня по плечу, а затем раза два поцеловал. Так же как в тот день, когда я вернулся от де Воса и Риго. Тогда он оглушил меня восклицаниями, поздравляя с победой. Восклицаниям сопутствовали жесты вроде сегодняшних. Только по размаху и щедрости сегодняшние жесты значительно превосходили тогдашние.
— После разговора со священником де Восом и монсиньором Риго вы мне сказали, что победа за нами, — заметил я. — Что же в таком случае может изменить смерть епископа?
Он очень точно понял смысл моего вопроса.
— Даст более высокую степень уверенности, — ответил он. — А ее никогда не бывает слишком много!
Затем он добавил:
— Когда я сказал тебе о выигрыше, выигрыш уже был у нас в кармане. Но в таких делах, как у твоего отца, отсутствие дела еще лучше, чем выигрыш в кармане. А смерть епископа Гожелинского позволяет нам надеяться, что так оно и будет.
Из того, что он сказал, я усвоил одно: действительно, вместе со смертью епископа Гожелинского прекращался спор. Если это так, — а пожалуй, было ясно, что так оно и есть, — следовал вывод, что мне пора убираться из Рима. Я сообщил об этом Кампилли.
— Не согласен, — произнес он после некоторого раздумья. — Даже если признать, что дело как таковое больше не существует, существует ведь письмо твоего отца к монсиньору Риго, на которое он обещал откликнуться. Невежливо было бы не дождаться.
— Во всяком случае, из-за смерти епископа сократится срок моего пребывания в Риме. Быть может, самое большее, еще один-два дня.
— Вне сомнения, мы получим сигнал от монсиньора если не сегодня, так завтра. Кстати, я подобрал дела, которые можно передать твоему отцу в Торуни. У меня кое-что заготовлено. Два моих и несколько чужих. Но вернее всего, они вообще не понадобятся. Письмо твоего отца пойдет ad acta[47], и о нем больше не будут говорить. Что же касается твоего пребывания в Риме, то мы с женой не отпустим тебя так быстро. — Тут он засмеялся: — Мы должны теперь спокойно насладиться твоим обществом!
Затем он повез меня обедать. Мы поехали в тот же ресторан, что и в прошлый раз; теперь Кампилли не допытывался о вкусах отца и предложил ехать туда без предварительных церемоний. За едой мы, как и тогда, не говорили о деле. Вообще весь обед напоминал тот, первый. Кампилли, так же как и тогда, долго изучал карточку вин, точно так же не позволил мне есть то, что мне хотелось, а выбирал более дорогие блюда. В ритуале, однако, изменение — наша общая открытка отцу. Первая, которую мы то ли из Рима, то ли из Остии подписали вместе с Кампилли.
XIV
Прошло три дня. От монсиньора Риго — ничего. Я не волновался, объясняя его молчание смертью епископа, а иначе говоря — желанием монсиньора немножко выждать и лишь позднее известить меня о том, что он принял к сведению письмо моего отца, состоявшего в конфликте с покойным. На вилле я был один. Адвокат поехал в Абруццы проследить, все ли в доме готово к приезду остальных членов его семьи. В Риме становилось все жарче. С раннего утра до конца дня жгло солнце. Я возвращался с обеда отяжелевший и потный. По-прежнему ходил в тот же самый ресторан, в нескольких сотнях шагов от Ватиканской библиотеки. Поев, шел теневой стороной под стенами. Но и они были раскалены. Небольшой подъем по виале Ватикано становился мучительным. Всюду жара, зной, духота. Легче дышалось только в самой вилле. Лакей следил за жалюзи и отчитывал меня, если я забывал их опустить в моей комнате. Минуя холл, заставленный скульптурами, я поднимался по холодной лестнице к себе, принимал душ, а потом босиком возвращался в комнату, утопавшую во мраке. На всей вилле полы были каменные. Поэтому я с удовольствием ходил бы даже по всему дому босиком. Так все же прохладнее. После душа — кровать. Большая, как ладья. Я засыпал. В остальную часть дня: библиотека Кампилли, прогулки по памятным местам и опять тот же ресторан. А после ужина кино или снова библиотека.