ые требования затерялись, и так торопливо приняли новые заказы, что я вижу в этом известную гарантию на будущее.
Со священником Евгением Пиоланти — обычные разговоры. Мне наконец удалось затащить его на чашку кофе в маленький бар напротив входа в Ватикан. Он отбивается от угощения, но я побеждаю его упорство веским аргументом: раз я был его гостем, он не вправе мне отказывать. Тогда он приносит из гардеробной свой термос и пакетик с едой и возобновляет борьбу в баре, пытаясь утолить голод принесенными запасами. Тихим голосом он спорит со мной. Но в конце концов, когда перед ним ставят свежий, горячий кофе и хрустящие рожки, которые я заказываю для нас обоих, он пьет и ест, а я завинчиваю крышку его термоса и снова заворачиваю распакованную еду. Мы оба смеемся, я торжествую, он смущен.
Я ему не рассказываю о своих библиотечных заботах; он хоть и священник, но я по всему вижу, что в библиотеке он чувствует себя чужим и ничем мне не сможет помочь. Работников библиотеки он пугается. Несколько дней назад, когда к нам подошел разыскивавший меня дон Паоло Корси, Пиоланти исчез в одно мгновение. Даже в гардеробной, забирая свои вещи, он от волнения покрывается потом. Если бы я взял его с собой в отдел каталогов, Пиоланти не смог бы выдавить из себя ни слова в мою защиту. Поэтому я не рассказываю ему о моих неприятностях. И вообще о том, над чем я работаю. Над чем он сам корпит, я тоже не знаю. Что-то читает. Заметок не делает. Только очень медленно одолевает то один, то другой толстый том. Я заметил также — мы сидим близко друг от друга, и волей-неволей я наблюдаю за ним, — что время от времени он возвращается к уже прочитанным страницам.
Он часто задумывается, застывает, читая какое-нибудь место. Но все это, быть может, попросту результат жары. Зной, духота. Ничего не лезет в голову. Даже мне, натренированному в научной работе. Тем более ему, рядовому сельскому священнику, далекому, я полагаю, от занятий подобного рода. И вот он сидит над страницами печатного текста, тупо в них всматриваясь, свесив над ними рыжеватую голову либо подняв ее, и смотрит в пространство глубоко запавшими глазами, которые от этого бесплодного труда, кажется, запали еще глубже.
Выясняется, однако, что при всем том он написал книжку. Проговорился он случайно, спрашивая, не подготавливаю ли я какую-нибудь научную работу.
— Да, — ответил я, — но, даже если все пойдет удачно, получится самое большее статья для специального издания.
— А у вас уже есть какие-нибудь публикации?
— Несколько. Я написал также книжку.
— Она доставила вам удовлетворение?
— Скорее да.
— Какой вы счастливец!
— До счастья далеко! — засмеялся я.
— Я тоже напечатал одну вещь, — сообщил он тогда.
— Статью?
— Целую книгу.
— Я обязательно должен прочесть. Большая книга?
— Не особенно. Двести страниц.
— Нет ли ее у вас случайно при себе? В перерывах между работой над документами я охотно бы ее проглядел.
— Ох нет, нет ее у меня.
— Ну тогда я выпишу на нее требование. В библиотеке она, разумеется, есть. Скажите, пожалуйста, как она озаглавлена?
— Нет, нет, нет, пожалуйста, не делайте этого!
— Авторская скромность? — Я снова засмеялся.
— Нет, нет! Но решительно прошу вас этого не делать! Обещайте мне, пожалуйста, что вы ни под каким видом этого не сделаете.
Я дал ему слово. По этому случаю я пожал его большую, сильную руку. Я запомнил это потому, что обычно мы только кланялись, здороваясь и прощаясь. Священник кланялся мне, если приходил позднее и заставал меня уже за столом. Всякий раз, когда я уходил раньше, разморенный жарой да вдобавок и вынужденным бездельем, я тоже только кланялся ему.
— Торжественно обещаю! — сказал я.
Но в тот же самый день, несколько часов спустя, я спросил про эту книжку в большой ватиканской книжной лавке на виа делла Кончилиационе. У меня в кармане был билет в кино, сеанс начинался только через двадцать минут, и, вместо того чтобы торчать в фойе, я вышел на улицу. За углом я увидел огромную ярко освещенную книжную лавку. Прогуливаясь по вечерам близ собора святого Петра, я не раз обращал на нее внимание, но в те часы двери лавки были закрыты и свет в ней не горел. А вот теперь я заглянул внутрь. Какие великолепные книги лежали на массивных длинных прилавках! Различные жизнеописания, художественные монографии, альбомы, посвященные религиозному искусству, богато иллюстрированные литургические справочники. Обслуживали лавку люди в сутанах. Видимо, они не принадлежали к преуспевающей части духовенства и здесь немного подрабатывали. Но прежде чем я понял, что передо мной стоит такой же продавец, как и все остальные в этой лавке, я с удивлением поглядел на седого священника, который обратился ко мне с вопросом:
— Чем можем служить?
— Дайте мне, пожалуйста, книгу священника Пиоланти, — сказал я тогда.
Хотя книжная лавка тоже находится в Ватикане, все-таки это не Ватиканская библиотека, и, следовательно, я не нарушил своего обещания. Впрочем, однажды сказав себе, что Пиоланти, видимо, очень чувствителен ко всему, что касается его книги, я в дальнейшем придерживался этой версии. И не считал, будто поступаю неделикатно, спрашивая про его книгу.
— Вы желаете книгу отца Пиоланти. — Седой священник внимательно посмотрел на меня. — Нет, у нас нет этой книги.
— А где я могу ее достать?
— Не скажу вам, — покачал он головой.
— А как она называется?
Священник не сводил с меня глаз и не переставал качать головой. Его «не скажу вам» в равной мере могло означать «не сумею вам сказать» и «не хочу». Однако, когда на вопрос о заглавии он в точности повторил ту же фразу, я понял, что должен толковать его слова в другом значении.
Я спросил:
— Значит ли это, что книга священника Пиоланти не отвечает вашим требованиям?
— Ее нет в продаже. Чем в таком случае мы можем вам быть полезны? Если вас интересуют исследования об отсталой в своем развитии итальянской деревне, то у нас имеются превосходные и очень серьезные книги на эту тему.
— Спасибо, — ответил я. — Может быть, зайду в другой раз, а сейчас мне уже пора.
Я взглянул на часы. В самом деле! Нужно немедля бежать, иначе я опоздаю. «Бедный Пиоланти, — подумал я, — так вот в какое затруднительное положение он попал!» Фильм был неплохой, американский, остросюжетный. Следя за ходом действия, я забыл о собственных заботах, что уж говорить о чужих. После кино я пошел прямо домой. Лакей еще не спал и сообщил мне, что синьор Кампилли вернулся из Абруцц, но тут же уехал на воскресенье в Остию. Вспомнив о его просьбе или, вернее, предостережении, я сказал, что хоть завтра и воскресенье, я позавтракаю в обычное время, так как потом пойду к мессе. Я выбрал расположенную неподалеку церковь святого Онуфрия, от которой начинается чудеснейшая прогулка по Яникулуму; обычно, когда я проходил мимо, церковь бывала закрыта. Я провел там полчаса, тихонько, чтобы не мешать молящимся, переходил от часовни к часовне, разглядывая фрески Доминикино и Пинтуриккио, а также памятник и надгробье Тассо, который последние месяцы перед смертью жил при этой церкви и здесь умер.
Во второй половине дня — чай в пансионате «Ванда». Сердечно и просто здороваюсь со всеми домочадцами. Помимо них присутствуют дама с дочерью и священник. Дама с дочерью доброжелательная и веселая, из разговора выяснилось, что она бывшая помещица. Священник сухощавый, оживленный, великосветские манеры, сутана с лиловыми кантами — значит, прелат. Время от времени он нарушал молчание, бросая короткие, чаще всего саркастические замечания, которым все благоговейно внимали. Если он высказывал их с улыбкой, впрочем, всегда иронии ческой, — смеялись. Когда же он высказывал их серьезным тоном, никто не смеялся, даже если замечания были забавные. Он постоянно жил в Риме, где руководил эмигрантским научным центром. Услышав слова «научный центр», я сообразил, кто такой этот священник и как его зовут: Кулеша — историк восточных церквей, солидный ученый; перед войной его перевели из Люблинского католического университета в Рим, в Институто Орьентале при конгрегации пропаганды веры. Со времен войны он ничего не публиковал. В Кракове мне говорили, что Кулеша поглощен политикой. А дама с дочерью попали в Рим в первый год войны. Кажется, у них тут была близкая родственница в монастыре, где и они как будто жили. По крайней мере, так получалось из разговора.
Моя особа не вызывала у них особого интереса. Когда меня представили священнику и дамам, старшая из них, мать, сказала:
— О, я вижу, кто-то новый!
— Это и есть наш молодой гость из Кракова, о котором я вам говорила, — пояснила пани Рогульская.
— Ах, правда! Вы, наверное, приехали навестить родных?
Прелат Кулеша пошутил:
— У них стало очень модно посещать родных за границей. Правительство тратит на это огромные деньги. Трогательная забота!
Все засмеялись. Кроме меня. Мы сидели в комнате пани Рогульской. Было тесновато. Отсюда уже вынесли кровать Козицкой — она, вероятно, вернулась в свою комнату. Со всего пансионата притащили кресла. Я узнал кресло, которое стояло в моей комнате, когда я жил в пансионате. Кусок обивки справа на внутренней стороне оторван — значит, то самое. Для гостей сюда внесли три-четыре столика. Надо было следить за каждым движением, как бы что-нибудь не опрокинуть. Но, конечно, здесь нам было лучше, чем в столовой, через которую то и дело проходили постояльцы пансионата.
— Трогательная забота! — повторил Кулеша и продолжал: — Сперва опасно было признаваться, что у тебя есть связи с заграницей, а теперь наоборот: чтобы числиться на хорошем счету, надо иметь за границей родственников. И даже получается так, что если нет у тебя рассеянных по свету отца, матери, сестры или брата, то никуда тебя не пустят. Дудки, сиди дома!
— Преувеличение! — сказал я.
— Метафора, — отпарировал прелат и добавил с деланной важностью: — Простите, я специалист по истории восточных церквей. Мне вы можете верить!