аю, сколько это займет времени, и получается, что больше нельзя медлить. Напишу завтра.
Вчера, провожая Пиоланти в городок, я купил малый путеводитель по Риму. Большой, привезенный из Польши, остался в чемодане, который ждет меня в «Ванде». Он сейчас пригодился бы мне, но в то утро, когда я дважды встретился на вокзале с Пиоланти, мне было не до того. По новому путеводителю я проверяю, какие достопримечательности Рима я уже видел и какие не видел. Пробелов много, но что поделаешь. На завтра у меня намечен такой план: заехать в пансионат за чемоданом, отвезти его на вокзал в камеру хранения, в час — Ватиканский музей, потом обед на Пинчио, письмо и снова вокзал. Уже в последний раз. В семь часов вечера — Орсино, там я переночую из уважения к моему хозяину, священнику Пиоланти. В его приход я не потащусь, слишком это далеко от города, и, кроме того, я чувствовал бы себя там неловко. Но в самом городе Орсино мне приятно будет побывать. Пиоланти там родился, окончил семинарию. Напишу ему из Орсино. Я знаю, что открытка, присланная оттуда, доставит ему удовольствие. Хоть таким путем я отблагодарю его за доброе отношение ко мне. К тому же мне известно, что в Орсино находятся знаменитые фрески Рафаэля. В этом отношении я ненасытен. Мне хочется еще до возвращения в Польшу многое увидеть. Лишь бы не в Риме. Теперь Рим угнетает меня. Это глупо, но я с облегчением оттуда уеду. В завтрашний план, вопреки моей горькой обиде, я сознательно включил Ватиканский музей, потому что не хочу, чтобы мною управляли нелепые импульсы. Но мысль о том, чтобы снова пойти туда, вызывает у меня глухое сопротивление.
Образ моей здешней жизни, в общем, все тот же. С той лишь разницей, что теперь — по крайней мере, так было третьего дня и вчера — я провожаю Пиоланти до самого вокзала, затем сажусь в автобус, разумеется, предварительно составив план поездки. И вот в первый день я побывал во Френджене, на чудесном пляже среди пиний, а во второй — в Витербо, замечательном средневековом городе, расположенном на скалах. К обеду не поспеваю. Возвращаюсь только к пяти, к кофе, который мы выпиваем вместе с Пиоланти в его келье перед прогулкой на Монте Агуццо, весь южный склон которой некогда занимали огороды. Усевшись так, чтобы вдыхать свежий морской ветерок, мы, не сговариваясь, неизменно возвращаемся к одному и тому же. Он — к своему конфликту с ватиканскими инстанциями; я — к своей неудавшейся миссии. Мы даже не пытаемся беседовать о чем-либо другом — все равно нам это не удается. Самое большее, на что мы способны, — кружить какое-то время на ближних подступах к главной теме. Да и то не дольше четверти часа.
Вчера зашел разговор о тех двух священниках из Ладзаретто, которые имеют право служить только вечерню. Я спросил:
— Их отстранили от обязанностей?
— Да.
— Они в чем-то провинились?
— Можно и так сказать.
— Нарушили шестую заповедь?
Пиоланти покраснел, как девушка.
— Да нет же, — сказал он, — таких здесь нет. Священники, которые согрешили плотски, или те, что из корыстолюбия нарушили заповеди господни, не останавливаются в Ладзаретто, когда Рим вызывает их для объяснений.
— В чем же их вина? — заинтересовался я.
— В толковании доктрины, — прошептал Пиоланти. — Может, мы лучше оставим этот разговор…
Но сам же продолжал об этом говорить. Он рассказал, что много лет назад, однако в те времена, когда в лепрозории давно уже не было больных, священники, оказавшиеся в его положении, останавливались в Ладзаретто, потому что в римских монастырях и домах, принадлежавших орденам, где обычно находит приют приезжее духовенство, их боялись и неохотно к себе пускали. Считалось, что общение с такими людьми может бросить тень на наивных, или неосторожных, или на тех, у кого есть враги.
— Так было когда-то, — сказал он. — В наши дни и это изменилось. Но обычай сохранился, и многие из тех, кого вызывают в Рим по тем же причинам, что и меня, по-прежнему держатся за Ладзаретто.
— Из смирения?
— Вероятно. А кроме того, не хотят навязываться. Потому что хоть и смешно в наши дни предполагать, будто общение с нами для кого-то опасно, удовольствия оно никому не доставляет.
— Почему? — спросил я. — Неужели из-за вашей репутации?
— В известной мере. Но мы сами находим способ к тому, чтобы не замарать чью-либо репутацию. Мы избегаем, тех, кому встречи с нами могут повредить. Вообще стараемся быть от них подальше. Даже здесь, в Ладзаретто, как вы заметили, мы держимся друг от друга на расстоянии. Значит, главная причина, по которой мы выбираем Ладзаретто, не в этом. Мы попросту в тягость некоторым людям. Наподобие того, как голодные тяготят сытых. Мы это понимаем.
— Но меня вы не избегали, — напомнил я ему. — Вы даже пригласили меня в Ладзаретто.
— Я ничем не могу повредить вам, потому что вы не принадлежите к нашей среде, — ответил Пиоланти. — И мое общество не тяготит вас, ибо присутствие наше тягостно в том смысле, в каком я употребил это слово, — только для тех, кто мог бы нам помочь.
— Но не приходят к нам на помощь, — закончил я его мысль.
— Не могут, — поправил он меня. — Не всегда могут.
— А отец де Вос? — спросил я. — Вы ему тоже были в тягость?
— Не думаю, — ответил он. — Он проявил ко мне столько доброты!
— Ко мне тоже, — заметил я. — Только ничего из этого не вышло.
— Потому что таких, как он, мало, — сказал Пиоланти. — И слишком много таких, как мы. Нуждающихся.
— А какой же он? — размышлял я вслух. — Чем же он отличается от других?
Пиоланти снова покраснел. Но на этот раз совсем по другой причине. Пожалуй, испугался, как бы его слова не показались бы мне слишком наивными. В конце концов он тихо сказал:
— Добротой.
— Ну, а что такое доброта? — рассмеялся я.
Пиоланти помрачнел и слегка от меня отодвинулся. Я увидел его лицо в профиль. Выступающие скулы, выразительный кривой нос и стиснутые зубы.
— Ну? — повторил я.
— Это значит думать о другом человеке, — услышал я наконец. — Люди по преимуществу думают только о себе, и это исключает понятие доброты. Некоторые думают о всех, и это тоже не есть доброта. И только люди исключительные думают о других, иначе говоря — о том или ином человеке в отдельности, и это и есть доброта.
— То есть любовь к ближнему, — отметил я.
— Зачем же так иронически? — возмутился Пиоланти. — А во имя чего вы обращаетесь к отцу де Восу или даже к его преосвященству, если не во имя любви к ближнему?
— Во имя справедливости, — возразил я.
— Нет, сударь, — твердо сказал Пиоланти. — Вы обратились к ним не потому, что рассчитывали, будто они вознегодуют, узнав, что нарушено право. Вы обратились к ним, рассчитывая тронуть их сердца вестью о том, как пострадал ваш отец!
— Возможно, — согласился я.
— Вот видите!
Если до сих пор мы затрагивали темы, лишь косвенно связанные с нашими невзгодами, то после этих слов заговорили о них впрямую. Первым не выдержал священник Пиоланти.
— У вас были некоторые шансы, а у меня, пожалуй, никаких, — сказал он.
— А в чем же, собственно, разница? — спросил я.
— Вы приехали сюда, — ответил он, — чтобы заступиться за одного человека. А я — за многих, очень многих. Лишь в Риме я понял, что участь всех моих прихожан разделяют сотни, сотни тысяч людей. Потому-то и безнадежно их дело. А значит, и мое. Либо же мне надо отречься от них, от правды о них и от моих мыслей об этой правде.
— Как это понять?
— Я должен отречься от моей книжки. Но разве мое отречение от книги изменит действительность хоть на самую малость?
— А что же такое ужасное вы написали в своей книге? — заинтересовался я.
— Ничего сверх того, что каждый заметит у нас, если захочет раскрыть глаза. Следовательно, ничего сверх того, о чем я вам говорил вчера или позавчера. А говорил я о том, что люди у нас боятся своих священников и лгут им.
Но из дальнейших его слов я понял, что в сочинении, которое мне не захотели продать в ватиканской книжной лавке и даже отказались сообщить заглавие, священник Пиоланти пошел дальше: не ограничиваясь описанием фактов и статистикой, он углубился в исторические параллели и занялся их анализом. Рассказывая историю Сан Систо, Пиоланти напомнил, что селение это принадлежало церкви, а его епархия в течение целых столетий входила в состав церковного государства. Это кое-кому не понравилось. Не понравились также страницы, где говорится о страхе, внушаемом церковью, а более всего формула (в ее достоверности он сам теперь усомнился), обращенная против слепого фанатизма священников, из-за которого духовное начало жизни становится чисто формальным, а посему и лживым.
Но самое худшее было в заключительных страницах книги. Кажется, там приводилось нечто вроде письма или воззвания, в котором содержалось поучение, а это само по себе уже было оскорбительно. Состояло это поучение из двух частей. В первой Пиоланти говорил о нищенских условиях существования в Сан Систо, о разящем контрасте с жизнью богачей, помещиков и фабрикантов, обитающих в роскошных особняках. Во второй части он обращался к священникам, работающим в таких же приходах, как Сан Систо, и призывал их любой ценой вернуть доверие бедняков, ибо может настать день, когда они пойдут на своих пастырей, а те, против кого бедняки возмутятся и на кого поднимут руку, ни в какой мере не могут стать мучениками, ведь мучениками становятся только малые сии, против которых пошли богатые, а вовсе не богатые или их пособники, против которых пошли убогие. Письмо заканчивалось прямой скобкой с латинскими словами: «Sanguis iste non est venerandus».
— Это значит, — пояснил он, излагая мне смысл своего рассуждения, — «Крови той не может быть воздана честь».
— Кровь всегда есть кровь, — ответил я. — По-моему, в наши дни одно только это и верно.
Пиоланти еще больше загрустил. Он не сводил глаз со своих больших натруженных рук.
— Я вовсе не призывал к кровопролитию, — сказал он. — Никогда бы мне и в голову не пришло что-либо подобное. Я написал лишь, что если бы настал день подведения итогов, то у нас не было бы права на это столь возвышенное утешение, поскольку не всякая пролитая нами кровь есть кровь мученическая. К тому же я написал об этом всего несколько фраз в моей книге. В основном из-за этих фраз да еще из-за десятка других и возник разговор. А не из-за того, что исповеди у нас неправдивые. С этим даже здесь, в Риме, соглашаются, считая, что так оно и есть и нужно это исправить.