— Жень, ты Максима не видел?
— Отстааань, праатиивная! — Женёк манерно отмахивается от меня веером. Лицо у него густо намазано румянами и помадой — девчонки, наверное, постарались.
— Ну, Жень!
— Не приставай к моей женщине! Альты рулят, готы — лохи! — Тима начинает орать что-то из «Токио Хотел», громко и фальшиво.
Девчонки просто лежат от смеха. В губах тонкие сигареты, но это «для красоты» — сигареты гораздо круче на вид, чем на вкус. В нашем классе всерьёз никто не курит: не модно. Модно ходить на фитнес и правильно питаться, чтобы быть в форме…
— Он в сад пошёл, ставить ракетницы! — нараспев кричит Настя, она танцует тут же. Одна, механически двигает длинными руками, как одинокая мельница в поле. — Скоро салют будет!
Бегу в сад, прижимая к груди каравеллу. Интересно, понравится ему или нет? Мокрая трава, мокрая брусчатка, мокрые кипарисы и пальмы — всё мокрое, блестящее и радостное, как только что выкупанный ребёнок. Давно у меня не было такого Нового года — без снега, это тоже клёво! За кустом притаился велоцераптор, расставил когтистые куриные лапы! Пугаюсь его от неожиданности и хохочу.
— Ну, кто там ещё? — слышу капризный голос. — Не бойся, Максик, тебе послышалось.
Посреди площадки для мини-гольфа стоят обнявшись Дина и Максим.
— Ну, поцелуй меня… Да не так! Смотри, как надо… Вот так…
Каравелла выскальзывает у меня из рук, слышится звон осколков.
— Валя?! Подожди, куда ты, Валя?!
Я разворачиваю своё тело и веду его в обратную сторону.
Кажется, у меня сейчас лопнет сердце.
Я бегу вверх — в уши как будто налили цемент. Ай! Колено! Оно почему-то снова начинает болеть. Куда мне деться? В Наташину спальню? Нет, там найдут. А я не хочу, не хочу! НЕ ХО-ЧУ! Слёзы душат и, наверное, задушат вот-вот. Сухие, если такие вообще бывают. За спиной быстрые шаги — кто это: он или она? Ненавижу! Обоих ненавижу! Снова бегу вверх, лучше на третий! Кажется, этой лестнице нет конца и края. Ну нельзя же строить в доме такие огромные несуразные лестницы! На них же вся жизнь пройдёт! Грудь стягивает тугим стальным обручем. Бросаюсь в какой-то коридор — длинный-длинный, как в каком-нибудь санатории. Дёргаю поочередно двери: закрыто, закрыто, закрыто… Закашливаюсь оттого, что дышу какой-то грязью — выплёвываю из себя мелкий гравий и пыль. Последняя дверь мне наконец поддаётся — захлопываю её за собой, щёлкаю замком и падаю на диван. Мои внутренности и позвоночник сплющиваются, как чипсы. Единственное, чего хочу, — чтобы на нас прямо сейчас, сию минуту свалилась ядерная бомба.
Это папина комната, его кабинет. Даже, скорее, берлога или пещера. Кожаный диван и стол с ноутбуком, всё остальное — камни, камни, камни. Минералы. Они повсюду: на стенах — в подсвеченных стеклянных стеллажах, на полу — в красивых деревянных ящиках. И даже на сводчатом потолке — камнями выложена мозаика: ночное небо, тёмно-синее с жёлтыми вкраплениями звёзд. Кажется, это лазурит — папин любимый камень, камень неба.
Помню, как он привёз его впервые из Прибайкалья и подарил мне.
— Держи, котик Тарасик!
А потом мама послала нас за творогом для запеканки, а мы вместо этого пошли в гараж. Там папа хранил свою коллекцию, прятал от мамы. Я любила разглядывать камни, нюхать их (папа говорил, что у каждого камня свой запах), трогать… Особенно нравилось засунуть пятерню в коробку с мелочёвкой — круглыми и овальными камешками, почти бусинами. Холодные шарики перекатывались под рукой и вкусно побрякивали. Я заворачивала их в фантики от конфет «Лимончик» и угощала картонную Лариску.
Максим. В тело вонзается острая железная спица — не то ледяная, не то раскалённая, не поймёшь. И кажется, что я сейчас умру. А в голове одна только тупая мысль, которую озвучивают в сериалах разные роковые соблазнительницы:
«Как он мог? Как он только мог!»
Нет, с роковыми соблазнительницами так не поступают. Так можно поступить только со мной — жирной деревенской овцой, возомнившей себя невесть кем. Мама права: они мне не ровня. Все эти Дины, Насти, Анны-Марии, Чижевичи со своими кукольными мамашами и механическими папашами. Как там папа говорил? «У твоих лучших друзей не самые лучшие родители». Они мне не друзья, все эти мажоры и баунти — они запрограммированные на успех и вечный позитивчик роботы, у которых вместо лиц юзерпики, а вместо сердца кредитка у папочки в портмоне.
И я не буду думать о них. Я не буду думать о нём — он точно такой же! Я сотру его из жизни! Из обеих моих жизней! Прямо сейчас!
Я бросаюсь к папиному компьютеру. Загружаю свою страницу в Сети. Так… Настройки… Изменить имя… Изменить пароль… Изменить адрес вашей страницы… Это всё не то… Техподдержка… В соответствии с действующим законодательством… удаление персональной страницы пользователя осуществляется администрацией сайта… по личному письменному заявлению пользователя, направленному на почтовый адрес… Электронное письмо должно быть направлено с адреса электронной почты, указанного при регистрации на сайте… В заявлении необходимо указать номер мобильного телефона…
Открываю почту: «У вас 12 непрочитанных сообщений» — открытки и поздравлялки от девчонок, сердечки и медвежата — в мусор! Кликаю «Удалить», но вдруг в глаза бросается заголовок «ГОРЕ». Жму «Отмена», открываю письмо — это же от Карины! Вернее…
«Здравствуйте, Валя…», — от этого официального «здравствуйте» кожа у меня на голове съёживается.
«Здравствуйте, Валя. Извините, что так долго не отвечала на Ваше письмо. Никак не могла оправиться от горя, постигшего нашу семью. Прошлым летом наша дочь Кариночка отдыхала на побережье Чёрного моря. С ней произошёл несчастный случай — она утонула. Её тело нашли только в декабре, поэтому она несколько месяцев числилась без вести пропавшей.
Наша дочь была очень хорошим, добрым и талантливым человеком. Пожалуйста, запомните её такой. Царствие ей небесное.
С уважением, Екатерина Сергеевна Асликян».
В комнату постучали — резко и настойчиво.
— Убирайтесь! — крикнула я. — Отвалите! Пошли все вон!
— Валя, открой, это я, — брякнули металлом за дверью.
Я никогда раньше не всматривалась в ночное небо. Сегодня оно выглядит так, будто кто-то надёрнул на него чёрную занавеску и продырявил в ней иголкой множество отверстий. Теперь через них светит большая жёлтая лампа. Когда думаешь о небе так, оно кажется гораздо ближе и уютней, чем то — дневное, голубое.
— Жизнь — это всего лишь одно короткое мгновение, — слышу Лизу. — Мгновение между до и после. И мы застряли в этом мгновении навсегда.
Мама смотрела на меня с таким твёрдым лицом, что казалось, если бы в её руках оказался пистолет, она бы, не раздумывая, в меня пальнула. Причём не один раз — бэнг-бэнг!
Мама смотрела и молчала, вся в красных пятнах, а из-за неё высовывался Коконов со взъерошенной лысиной.
— Мама, что ты тут делаешь? — Ноги у меня подгибались, точно из них вынули коленки.
— Я у тебя то же самое хочу спросить: что ТЫ тут делаешь? Я думаю, ребёнок в постели лежит, больной, с температурой. Всю ночь как на иголках, звоню, а она даже трубку не берёт!
До меня вдруг доходит, что смартфон остался в джинсах. Я совсем про него забыла!
— Мы с Петром Сергеевичем срываемся, бежим домой, думаем, что вообще случилось? — на высокой ледяной ноте продолжает мама. Глаза у неё прошиты красными жилками. — Может, тебя уже на «скорой» увезли с пищевым отравлением? А дома — никого! Ни записки, ничего!
— Мне позвонили ребята, мы к миссис Робинсон пошли, а потом…
— Не ври, я у неё была. И не я одна — родители с ума сходят: где вы? Что с вами? Хорошо ещё, отец позвонил, хотел с праздником тебя поздравить. Сказал, что оставил тебе ключи. Вы что здесь вообще устроили? Что за шалман-притон?
— Не притон! У нас новогодний вечер!
— Новогодний вечер?! — мама вдруг захлёбывается хохотом.
— Мы с твоей мамой очень волновались, между прочим! — вставляет Коконов насильственно-бодрым голоском. Ещё и вмешивается, главное!
— А вы не лезьте! — рявкаю я. — Кто вас вообще спрашивает? Вы нам никто!
Пётр Сергеевич под напором моих слов весь как-то сдувается, как подушка, из которой вытрясли все перья, и говорит уже не так уверенно:
— Ты совсем большая девица, а ведёшь себя…
— Тоже мне, нашёл большую! — перебивает его мама. — Ведёшь себя, как маленькая! В голове сплошные… Сплошные… Димы Биланы!
Ага, мама, как же хорошо ты меня знаешь.
— Вот они, красавчики, полюбуйтесь! — в комнату влетает запыхавшаяся Дина, следом — Анна-Мария с Чижевичем. — Я эту бабец сразу узнала — это их домработница! — Дина тыкает в маму наманикюренным пальчиком. — Вы по какому праву врываетесь тут, а? Представляешь, Валечка, врывается с этим вот, непонятно с кем! Вы кто такой? — спрашивает она у Коконова.
— Я… Я… — Пётр Сергеевич багровеет.
— Врываются, короче, вырубают музыку, врубают свет! Я такой наглой прислуги ещё в жизни не встречала!
— Я тоже! — поддакивает Анна-Мария. Чижевич ухмыляется.
— Прислуги? — переспрашивает мама. — Валя, что всё это значит?
— Да, Валечка, что это значит? — повторяет за ней Дина.
На меня глядят пять пар чужих глаз. Дина нагловато-вопросительно, Анна-Мария с Чижом — с любопытством, Коконов с испугом. И только мама смотрит на меня растерянно. Мама, в стареньком драповом пальто и с сединой в волосах. Моя родная мама, похожая на растрёпанную поломойку.
И вдруг я слышу, как сильно и больно колотится у неё сердце. Вдруг ощущаю, как больно! И чувствую, что именно мама, со своим этим колотящимся сердцем, мне сейчас ближе и дороже всех на свете.
— Она не прислуга, — резко говорю я слова, которые должна была сказать давным-давно. — Это моя мама.
В комнату врывается оглушительный треск.
— Мамочки! — визжат девчонки. — Что это?!
— Салют, овечки! — кричит Чижевич. — Салют!