Подошел пеший патруль. Поздоровавшись с обложившими, обернулся в мою сторону. Сотрудники уголовки прикурили, направились к видному за путями патрульному бобику. Один из пеших кивнул головой:
— Иди, писатель. Зовут.
Не чувствуя за собой криминального, я подался следом. Машина проскочила Буденновский до Текучева, завернув, помчалась к райотделу милиции за Октябрьским торгом. Огней становилось меньше, зачернели частные домики. Подрулили к зданию из белого кирпича. В кабинете на втором этаже с мыкавшимися за одной печатной машинкой ментами в гражданском, царила неразбериха. Кто искал бумагу, скрепки, не вернул авторучку. Наконец, порядок был наведен. Пацана выгнали в коридор, меня пригласили на стул. Заставив из карманов выложить содержимое на стол, вывернули и сумку. Распихали по углам баксы, мелочевку, металл. Увалень с кривыми ногами взялся рисовать протокол о задержании. Я следил за ним, хотя букв не различал. Второй мотался по кабинетам. Наконец, первый вздернул мордастое лицо, уперся ментовским взором.
— Начнем раскалываться, или пойдешь в отказ? — поинтересовался он. — Времени у тебя достаточно.
— Что говорить? — переспросил я.
— Понятно, — сделал заключение мент. — На три месяца в КПЗ на Богатяновку. Потом будем смотреть.
— За что?
— Ты на самом деле дурак? Или притворяешься?
— Я тоже предупрежу, у меня боязнь замкнутого пространства — клаустрофобия. Если накроет — жизнь на вашей совести.
— Дня три назад за одного ответили. На носке повесился. Всю ночь, говорят, стучал.
— Ты доволен?
— Не понял, — выкатил глаза светловолосый русак. — Ты о чем?
— У тех, кто служил в горячих точках Афгана, Чечни, появилась мода проповедовать кровную месть. Из родных больного не поинтересовались, почему повесился? Но такой обычай у русских парней появился задолго до последних конфликтов.
— На себя намекаешь? Из жопы песок сыплется, а все туда, — едва не засмеялся оперативник. — Вашими сейчас параши обкладывают, чтобы ссать не мимо. Где служил?
— В стройбате.
— И родственники за тебя глотки режут?
— У меня два брата. Один всю жизнь по тюрьмам. Но где оказался я, с кем имею дело, представление имеют.
— Если не догадался за что задержали, популярно распишу, — после раздумья придвинул стул к столу оперативник. — Видел прикованного пацана?
— Ясное дело, — проглатывая таблетку фенозепама, закусывая ее валидолом, промямлил я.
— Толкнул тебе ворованное золото.
— Я у пацанов не беру.
— Ослеп, когда показал на тебя?
— Впервые узрел.
— Не пороешься в мозгах? Месяца три назад.
— Если бы что, отпираться не стал. С несовершеннолетними ни одного случая. Сами проверяли.
— Проверяли, — кривоногий оперативник вытащил из ящика стола листок. — Безделушки не признаешь?
Я заводил по бумажке носом. На ней были нарисованы перстеньки, цепочки, кулончики. Две вещи почудились знакомыми. Перстенек с высоко поднятым светлым камушком, кольцо с орнаментом по окружности. Присмотрелся внимательнее. Цепочка внизу листа тоже казалась не чужой. Изделия взял у похожего на сельского механизатора мужика. Вспомнились и пацаны за трамвайными путями. Неужели один из них тот сосунок в наручниках, которого сейчас держат в коридоре. Крысятники, подставили, хотя не ведал ни о чем. Да вначале заерепенился. Блин, мысли поперли как у Чехова с насморком: «…я вас обрызгал…». И умер. С гестаповскими глюками недолго превратиться в бабочку — баттерфляй на мужском половом органе. Вещи у меня, чего паниковать.
— Три изделия знакомы, — показал я на перстеньки с цепочкой. — Но брал у мужика. Они дома.
— Ограбили богатого кавказца, — повертел в руках авторучку опер. — Там не три изделия — мешок. Если усечет, кто загреб краденое, матку вывернет.
— Решил запугать выходцем из племени? — насторожился я. — Сдыхать буду под животным в твердой уверенности, что место тому в стойле. Это вас они купили и отдраяли. Так причитают базарные менты. Как пошли на поводу за бабки, так черные облепили снежным комом. И все дай. Других слов, как цыгане, не знают.
— Отдраят тебя, если не вернешь побрякушки, — стукнул кулаком мент. — Не найдешь в списке остального, готовься в Богатяновские камеры.
— Что у меня, отдам, — поймал я его зрачки. — Будешь приписывать, от всего откажусь. Я предупредил, если что случится, с рук не сойдет.
— Этот перстень с бриллиантом! — Повис над столом опер. — Камень почти в пол-карата. Одного хватит, чтобы намотать срок.
— Я не воровал.
— Купил ворованное. У детей.
В кабинет вскочил второй сотрудник. Дело вели Баснописец с Гулькиным. Пониже — Гулькин — и пришел. Наклонившись к Баснописцу, пошептал на ухо. Кривоногий не соглашался. Тот привел веский аргумент. Кивнув стриженой головой, Баснописец отвернулся к стене.
— Отправляйся в коридор, распахнешь дверь в кабинет рядом. — обратился ко мне Гулькин. — Там подождешь. Хамить не советую.
— В каком смысле? — воззрился я на него.
— Чтобы не искали.
— Ничего не понял? — вскинулся Баснописец. Бросил авторучку на бумаги. — Тупорылый, как сибирский валенок.
— Не по вашей погоде, — не пропустил я оскорбления мимо ушей.
— Чувствуешь, что гонит?
— Придет машина, отправим на дачи, — отмахнулся Гулькин. — До суда, месяца за три, созреет. Хохол больше полугода поспевал.
Я нервно дернул подбородком. Допроса не было. Листок кривоногий подсунул как доказанный факт. Напоминание о Хохле не случайное. С клаустрофобией в прокуренных камерах не выдержу нескольких дней. Как только начнет выворачивать, и какая тюремная мразь прогнусавит пару оскорбительных фраз, так сразу вцеплюсь в горло. Вряд ли успеют оттащить.
— У меня вторая группа, — напомнил я. — Показания не сняли. Не по правилам.
— Грабил по правилам? — воззрился Баснописец. — Хапал все подряд. Твои коллеги доложили.
— Коллеги превратились в ничтожества, — попытался отгородиться я. — Родились такими.
— Что же водился?
— Я не выбирал. Нужны были деньги для издания книги, пришел на рынок.
— Ты печатаешь сонеты не первый год, — напомнил Гулькин. — Пойди прохладись в кабинете рядом. Приедет машина, позовем.
— Договориться нельзя?
В голове закрутилась мысль, что нужно оттянуть время. Если отпустят, приволочь изделия, самому задействовать высокие связи. Среди писателей есть пара полковников милиции, не говоря о сотрудниках из областного управления.
— Слыхал, как заворковал? Выдавал себя за великого, — Повернул Гулькин лицо к Баснописцу. — С какого хрена раньше молчал?
— Непотребное коробами гнал, — захмыкал кривоногий. — Не азиат, блин, слово закон. Кровной местью пригрозил.
— О, как! Хочешь, прямо здесь месть устроим, штаны обдрищешь, — подпрыгнул Гулькин. — Останешься живой, передадим по этапу с пожеланием увидеть в гробу в белых тапках.
— Запросто, — соснул я воздух через ноздри. Хотел добавить, хам тем и держится, что мочит себе подобных. — Потому спрашиваю, может, договоримся?
— Может быть, — окинул голубыми стекляшками кривоногий. — После того, как испробуешь камерного коктейля.
— Готовься, — махнул рукой Гулькин. — И не рыпайся. Без пропуска отсюда не выгоняют.
В соседнем кабинете продержали еще часа два. Из-за приоткрытой двери видел двух голенастых пацанов. Один в изношенном спортивном костюме с накинутой на плечи курткой голубоглазый русак, второй толстый неряшливый то ли армянин, то ли грузин. Обоим лет по тринадцать- четырнадцать, они не желали встречаться взглядами. Сидящий за столом сотрудник уголовки продолжал обработку. Он был в курсе дела. По коридору бегали две цыганки. В кабинет заглядывал Гулькин, между прочим извещая, что «воронок» задерживается. Наконец, сказал, что придется закрывать здесь. Тюремное начальство вряд ли будет на месте. Балдеть два дня в бетонном склепе хуже, чем стоять под дулом пистолета. Нащупав таблетки на дне кармана рубашки, я вздохнул., Осталось выспаться в боксе, добавить вдогонку феназепамину с валидолом. Чтобы не унижаться, я разобью голову о стены.
— Писатель, оглох? — позвали из-за двери.
В коридоре переминался Тюлькин. Затолкав в кабинет напротив, принялся переспрашивать:
— Какие вещи дома?
— Перстенек, цепочка и кольцо.
— Точно?
— Точно.
— Остальное успел продать?
— Другого не брал.
— Цыгане идут в отмазку. Признались в покупке сережек и простенькой цепочки.
— Из украшений я опознал, что взял сам. Три вещи дома.
— Если начальство согласится, смотаемся. Тогда волен находиться дома и не отвечать за прочее. Но это будет стоить. Иначе в тюрьму.
— Сколько? — машинально осведомился я.
— Я намекнул — спрошу. Согласен?
— Не против.
— Моли Бога. Впереди два выходных, а у тебя брилик. Иди пока на место.
Я снова пристроился в кабинете под неусыпным взглядом оперативника, не перестающего пугать недомолвками, прозрачными деталями задержания. Пацаны из коридора исчезли. Пропали цыганки с гортанными воплями. Второй этаж опустел. Я утверждался в мысли, что закроют в камеру при районном отделении милиции. Принялся собирать бумаги непрошеный собеседник. Несмотря на тягу ко сну, я силился не упустить до сего момента неясную ситуацию. Дверь распахнулась, Гулькин поманил пальцем.
— Пятьсот баксов, и едем за побрякушками. Ты остаешься дома, назавтра выходишь на рынок, — разжевал он обстановку. — Если упрешься, закрываем в двухместный бокс с отморозком до наступления рабочей недели. Там подкатит автозак, отвезет на Кировский. Бумаги подписаны.
— Какие бумаги?
— На заключение тебя на три месяца в КПЗ.
— За что?
— До выяснения обстоятельств причастности к краже ювелирных изделий у гражданина такого. Скупка ворованного у несовершеннолетних запротоколирована. Подписано продавшими.
— Не брал я у них.
— Не принимаешь предложения?
— Это грабеж. На чем крутиться?
— Дуру не гони. Ни один валютчик не доедал член без соли. Короче, повторять не буду.