— Посмотрю сама.
Открыв дверцу холодильника, Татьяна оттопырила круглый зад, к которому сразу дурашливо пристроился.
— Перестань…сексуальный маньяк. Кроме знакомых сырков да куска колбасы нести нечего. Борщ когда доешь?
— Кастрюлька большая.
Посмотрев по телевизору заседание госдумы о мерах по повышению благосостояния народа, о новых путях развития, о том, что народные избранники обязаны пересесть на отечественные машины, мы выключили аппарат и занялись любовью. Татьяна жадно хапала меня, словно только вошла во вкус. Семнадцать лет обходилась нечастыми посещениями газовика. Мы кувыркались до тех пор, пока не вспомнили о выкипевшем чайнике. Потом обхватили каждый свою подушку и заснули.
Ожидаемого дохода от пачки двадцати долларовых ассигнаций не получалось. Когда принес ее на базар, ребята отказались принимать. Многие купюры побелели, другие стали такими тонкими, что светились насквозь. Попадались надорванные, или шершавые как наждачная бумага. Отбеливатель слизал защитный слой, хлопчато — шелковая основа затопорщилась волокнами. Этого оказалось выше головы, чтобы менялы уловили суть дела.
— Долго шмурыгал? — Протягивая банкноты между подушечками на пальцах, интересовались они. — Еще немного, получилось бы как у того фокусника: вот она была — и нету.
— Нормальные доллары, — возмущался я. — Грязь с них убрал.
— Не нужно этого делать, — учили меня родившиеся валютчиками. — Из операций ты забыл главную. Бакс просушки с пересушками не любит. Его надо мокренького завернуть в марлевую тряпочку и прогладить в меру горячим утюжком. Чуть — чуть. Можно вместо марли взять кусок тонкой влажной материи. После вложить в книгу между листами, придавив ее грузом. Тогда бакс станет ровным и хрустящим. А теперь и Наполеон подумает — брать или не стоит.
Так и случилось. Наполеон с Дэйлом, с парой охотников за старьем, сбивали цену до той, по которой взял сам. И я закипел. Придя домой, раскидал пачку по столу. Отобрав почти неповрежденные, сложил в отдельную стопку. Отсеял побелевшие. Насквозь светящихся, с надорванными краями, набралось несколько штук. Утром, посмотрев новости из Чечни, поехал на Северный жилой массив. На площади Космонавтов находился сбербанк с обменным пунктом внутри. Возле дверей торчал меняла в бронежилете, в куртке со множеством карманов. Он работал не сам по себе, тоже курировали менты. Перебросившись несколькими фразами, я вытащил первую партию двадцаток. Их оказалось девятнадцать. Пересчитав, валютчик без претензий сунул их в один из клапанов. Взамен выдернул пачку «пятихаток». Я знал, что берет он от рыночного на червонец ниже. Значит, деньги почти вернул. Остальные можно сдать подешевле:
— Эти по сколько бы взял? — Показал я тринадцать побелевших купюр. — Без карусели.
— По столько и возьму, — прогудел валютчик. — Стирал, что-ли?
— Клиент приправил с налетом ржавчины, — я перемялся с ноги на ногу. — Думал, сотру в порошок.
— Пополоскал в отбеливателе, промыл в проточной воде. Главное — не передержать, иначе начнут расползаться, — отсчитывая деньги, объяснял меняла. — Ты проволындился, вот и побелели.
— Может, из оставшихся тоже выберешь? — нацелился я на полное избавление от двадцаток. — Восемь штук заторчало.
Мужчина долго сортировал доллары, просвечивая в лучах солнца. Наконец, отобрал пять, по личному мнению, почти полностью убитых ассигнаций, три вернул:
— С этими на Буденновский, в единственный обменник, где можно сдать и разорванные пополам. За размен там берут двадцать пять процентов. Но с паспортом, — он передал деньги за сто долларов. — Если появятся подобные, неси. Проблем нет. Сын со снохой в загранку мотаются, и клиенты не как у вас на базаре. А мне лишь бы работа была.
Я уезжал с Северного почти счастливый. Бывают моменты — не времена, минуты, мгновения, именно моменты, — когда чувствуешь себя как на крыльях. Летишь над землей, вокруг все в розовом свете. Такое возможно только в ускакавшем в неведомое детстве. Во взрослом состоянии, когда видишь, что хотят обмануть, обокрасть, обдурить, убить, в конце концов, когда за спиной дышащая в затылок тревога, об ощущении полета думаешь, что вот уже и крыша принялась сползать. Осталось срубу уйти в землю.
В тот день убитые двадцатки я сдал без проблем в обменный пункт на Буденновском. Под собственным носом.
Отношения с Татьяной с каждой встречей портились все сильнее. Казалось бы, трахай красивую женщину, кушай вкусный полуукраинский борщ и в ус не дуй. В квартире уберет, постирушки затеет, денег не спрашивает. Когда были в театре, шли по улице, ехали в транспорте, народ оборачивался. Но не получалось выкинуть из головы ее любовника, простить, что семнадцать лет не давала житья законной его жене. Словно физически ощущал, какой несет она каменный крест, и будто часть его ложится на мои плечи. Понимал, прокляла соперницу жена газовика. Его бы проклясть за насмешки над обеими женщинами. Впрочем, есть древняя пословица: сучка не захочет, кобель не вскочит. И бросить, сил не хватало. Мы строили планы, как проведем отпуск. Она соглашалась на все, я настаивал на море, на горах, на солнце с танцплощадками. У нее каникулы выпадали в конце августа, начале сентября. Почти бархатный сезон.
Когда появился на рынке, Наполеон с Дэйлом поджидали меня. Я понял, цену они готовы приподнять. Угнездившись на месте, передвинул сумку под локоть. Окинул примостившихся возле холодильников перекупщиков:
— Ша, ребята, — поднял я вверх два пальца в виде латинской буквы «В». — Опоздали.
— Сдал, — догадался Наполеон. — По сколько? Если не секрет.
— Только три двадцатки ушли по минус двадцать пять процентов, остальные на червонец дешевле от приема на центральном проходе.
— Этого не может быть, потому что такого быть не может никогда, — прогундосил Дэйл. — Белые, порванные и светятся насквозь. В Америке вызвали бы подозрение. Ты же не хочешь сказать, что слетал туда и вернулся обратно.
— Зачем порхать, когда нужно работать, — покривил я губы. — Есть люди, которые проделывают рейсы за границу часто, для них состояние валюты значения не имеет. Это у нас привыкли придираться к любой закорючке, чтобы сделать бабки.
— Клиенты тоже хотят покупать хрустящие доллары, — недоверчиво обследовав меня, не согласился Наполеон. — Многие таможенные печати не воспринимают, листочек или загогулину размером с тыльную сторону карандаша. А ты вешаешь лапшу, что сдал пропущенные через стиральную машину баксы по базарной цене.
— Брать чистые купюры клиентов приучили мы сами, потому что сами сбиваем цену за помарочку, — возразил я. — На этом крутится бригада валютчиков, забывая, что волна имеет свойство откатываться. Но баксов у меня действительно нет. Сдал по цене, которую назвал.
— Пошли. Писателя не знаешь? — Махнул рукой Наполеон. Дэйл тоже все понял. — Любую книгу сочинит. Толкнул на двести рублей дороже, а нам втирает, что по потолку.
Я не стал спорить, цикнув слюной вслед.
Недели две перекупщики обходили меня стороной. Я только усмехался. Заработать четыреста десять баксов на одной операции удавалось не каждому. Лишь десять долларов ушло на проценты за неликвидность трех купюр и на червонец меньшую сумму сдачи остальных. Теперь я мог банковать на тысяче баксов, что в два раза повышало возможность заработка. Беготня в людском водовороте к богатым валютчикам почти отпадала. Редко кто приходил вечером с крупными деньгами, но со штукой долларов заглядывали. Купцы на нее водились тоже.
В один из жарких дней цыгане с периферии спихнули оптом почти сто граммов золота. Весы у них были аптечные, с маленькими чашечками, гирьками служили копеечные монеты семидесятых — восьмидесятых годов. Копейка — грамм. Перед этим Призрак предупредил, ожидается набег налоговых инспекторов. Слухи об освобождении посредника между ментами и криминальными структурами подтвердились. Бригадир вновь занял место, отсидев восемь месяцев вместо восьми лет. Я старался не влезать в то, что меня не касалось. Поговорка: тише едешь — дальше будешь, здесь подходила в самый раз. И все равно на меня смотрели как на представителя пишущей братии. Кто-то не договаривал, или наоборот, заявлял о непорядках в надежде, что донесу куда надо. Но я ни на кого не работал. Бригадир меня сторонился, и сам держал на расстоянии. Джип ему пришлось поменять на высокозадую «Ниву», выглядел он похудевшим. Но скоро растолстеет, лицо начнет напоминать витрину одного из героев рассказа Миши Евдокимова про «морда крас-сная такая».
Стрелки на башенных часах подползли к восьми вечера. Затарив золото в кулечки, я навострился домой.
— Постоял бы, — как всегда посоветовала Андреевна. — День прибавился. Или Татьяна придет?
— Сегодня вечер отдыха, — запихивая сумку под мышку, помахал я рукой. — Желаю удачной торговли.
— С Богом, — откликнулась казачка.
По трамвайным путям направился на автобусную остановку. После окончания работы мы расставались с упоминанием Бога. Столько лет прошло после разграбления и дележа России на демократические куски, а тишь да благодать не наступали. Подрастали новые выродки, убивающие стариков и старух за мелочь в кармане. Про бомжей говорить не стоило.
Закрыв двери квартиры, я прошел на кухню. Разложив перстеньки к перстенькам, цепочки к цепочкам, кулончики с мелочью по разным кучкам, разбросал их по баночкам, залил нашатырным спиртом. Он растворял грязь. После минут пяти отмокания со взбалтыванием, их требовалось промыть в проточной воде. Разглядеть сразу какое нормальное, какое с дефектом, не представлялось возможным. Ломовухи цыганча подкинула, но несколько изделий намекали на ходовой спрос. Я занялся исследованием. Когда оставалось перебрать щепоть, зазвонил звонок над дверью. Лампочку на площадке снова выкрутили. На голос не ответили. Зажав в одной руке дежуривший в прихожей кухонный нож, в другую взял молоток. Резко толкнул дверь плечом. Внешняя, как у всех, распахивалась наружу. И едва не сбил успевшую изогнуться Маринку.