42. Мишель
В Монпелье остановились в отеле «Меркур», переночевали на сей раз в одном номере.
После завтрака гуляли по новому кварталу Антигона, построенному, как сказано в проспекте, в греческом стиле. Мне трудно представить себе, какими были улицы в древних Афинах, но то, что там не было автомобильного движения, мы поняли сразу. Уж на что Кики проворно разбирается в мудреных парижских дорожных знаках, но здесь она дважды заезжала на тротуар, один раз оказалась на горке, откуда не было спуска, пришлось ехать задом, два раза заезжала на трамвайные линии. И каждый раз местные жители сохраняли полное спокойствие, пассажиры остановившихся из-за нас трамваев не только бесстрастно ждали, но и улыбались. И я не удивлялся. Олимпийское спокойствие — это очень по-древнегречески.
Придя в номер, Кики плюхнулась на кровать:
— Всё. Сегодня ни в какой Сет я не поеду.
— И не надо. Сегодня понедельник. Рестораны могут быть закрыты. Сегодня у нас семейный день.
— Семейный день — это прекрасно. В древней Греции в гостиницах вряд ли были автоматы по продаже воды, поэтому ты спустишься вниз, найдешь магазин и купишь пару бутылок виттеля.
К счастью, автомат по продаже оказался около регистрации.
Остаток дня мы провели в Монпелье, а на следующий день утром отправились в Сет, где я должен был встретиться с Мишелем.
Добрались до Сета за час. Быстро нашли набережную и поразились десятком, если не больше, рыбных ресторанчиков.
Мы вошли в первый с нехитрым названием «Terre et mer», что означало «Земля и море».
Я спросил, будет ли сегодня Мишель.
— Будет. Часа через два.
— А где он сейчас?
Официант долго не размышлял:
— Ищите в «Le bonheur du pecheur».
— «Le Pecheur» с шапкой над «e»?
Ибо по-французски «Pecheur» — это рыбак, а «Pecheur»
— грешник. Поэтому без знака над «е» название ресторана можно истолковать и как «Счастье рыбака», и как «Счастье грешника».
— Какая разница! У них в прошлом году был повар по фамилии Смит. Говорил, что француз, но «Merlan еп colere» (мерлан в гневе) делал так, что мерлану было от чего прийти в гнев.
В «Счастье рыбака» мы действительно нашли Мишеля. Сначала услышали, потом увидели. Он сидел на стуле с гитарой в руках и пел «Hecatombe» Брассенса.
Мишеля я знал лет двадцать. Род его занятий определить было трудно: он то продавал что-то, то устраивал выставки, то организовывал путешествия. У него было одно неоспоримое и крайне ценное для нас достоинство. Он знал «весь Париж». Во время войны он был в сопротивлении, какое-то время состоял в компартии. После венгерских событий из компартии вышел. С нами работал охотно, я бы даже сказал, с увлечением. «Очень уж я не люблю богатых», — объяснял он свою помощь нам.
Последние годы мы использовали его для продажи ценностей, в основном необработанных камней. Иногда золота. Но наркотики — никогда. Зелье он сам не употреблял и боялся всего, что связано с ним.
Увидав меня, он подмигнул. Я подождал, пока он закончит песню. Подошел.
— Еще две песни — и я буду свободен.
Пел он Брассенса. Да и что еще можно петь в Сете, в городе, где жил и похоронен Жорж Брассенс, где воздух пропитан его песнями и морем. Мишель постригся под Брассенса, отпустил усы, держал гитару как Брассенс. Должен признаться, пел он здорово.
Мы с Кики сели за маленький столик. Закончив петь, Мишель подошел к нам.
— Ну как?
— Просто здорово, — я говорил искренне. — Ты давно здесь?
— Почти полтора года.
— Давно не видел Топалова?
— Давно. И не сожалею.
— А как давно?
— Да года полтора, не меньше. Как сюда перебрался, его не встречал. И это прекрасно.
— Почему?
— Понимаешь, Эжен, он в последние годы, по-моему, связался с наркотиками. Ты знаешь, я с дурью никогда не связывался. Наркотики — это и вредно, и опасно. Прекрасная мадмуазель со мной согласна? — взглянул он на Кики.
Кики согласилась, а он продолжил:
— Но наркотики меня однажды спасли. Да-да! Один субъект написал на меня донос, будто я не очень честно принимаю ставки на скачки — это в принципе было правдой — и что я помогаю некоторым дамам скрывать секреты от их мужей, что тоже не ложь. Но он еще написал, будто я сбываю наркотики. Это его погубило. Комиссар семнадцатого округа Луи-Жак Эммануэль — представляешь, с такой фамилией живет всю жизнь с одной женой!
— сказал: «Мишеля я знаю уже десять лет, он никогда не будет заниматься наркотиками, а посему это пасквиль, и рассматривать его я не буду».
— Что ты знаешь про Топалова?
— Я тебе сказал, что последние полтора года его не видел. Ну, а в прошлом… Не волнуйся, Эжен, не расскажу даже под пыткой.
— Как твое мнение, если Топалову надо будет продать необработанные камни, к кому он обратится?
— Ах, вот в чем дело! Я не знаю. Раз он связался с наркотиками, у него должны быть новые приятели. Вычеркни его из своих друзей, Эжен. А если он камни взял и деньги не отдал, спиши в убыток.
Наверное, он прав.
— Еще есть вопросы?
Больше вопросов у меня не было.
— Тебе правда понравилось, как я пою Брассенса?
— Правда.
— А ведь я хорошо знал Жоржа. Подумать только, его уже нет почти десять лет! Как летит время! После войны мы дружили. Именно Жорж подсказал мне идею с отгадыванием пола младенцев. Я на этом прилично заработал. Мы жили на эти деньги почти год.
— Что за идея? — вежливо поинтересовался я.
— Я предсказывал пол младенцев за восемь месяцев до рождения. Тогда еще медицина не доросла до того, чтобы узнавать пол ребенка до появления на свет. Мой метод был прост. Я раздавал родителям анкету. Те должны были указать дату зачатия, ответить на вопросы антропологического, медицинского и интимного характера, вложить в конверт всего десять франков и послать в клинику. Условия честные. Если пол отгадан — деньги наши. Если нет — деньги возвращаются.
— Ну и в чем секрет? — удивился я.
— Я всем без исключения писал: у вас родится мальчик. По статистике мальчиков и девочек рождается приблизительно поровну. Таким образом, в пятидесяти процентах правильный ответ обеспечен.
— А как же с другими?
— Они на радостях или забывали про меня, или стеснялись требовать назад такую мизерную сумму. Ну, а если просили, я посылал мамаше розу, поздравлял отца с рождением очень красивой девочки, будущей матери, и спрашивал, в какой банк перевести деньги. После этого только порядочная свинья требовала вернуть десять франков назад.
— Я бы точно не потребовала, — вздохнула Кики.
— И как все кончилось?
— Не как, а где. В полиции. Я им объяснял, что моя идея приводит к повышению рождаемости в нашей стране, что это важная государственная задача…
— И в результате?
— Отсидел год. Кстати. Один из моих, если так можно выразиться, клиентов содержит отличный ресторан недалеко отсюда. Я ему предсказал троих мальчиков. Троих мальчиков! Рекомендую заглянуть. «Дикая утка». Буйабес у него лучше, чем в Марселе на Бельгийской набережной.
Всё. Больше ничего я не узнаю. Можно ехать в Марсель, послать депешу из генконсульства и потом за деньгами в Браззавиль.
А Мишель продолжал:
— Знаешь, кого я вчера видел в этом ресторане?
— Кого?
— Марата.
Я насторожился:
— Какого Марата?
— Из вашего ЦК.
— Кузякина?
— Я просто удивляюсь, как человек может жить с такой труднопроизносимой фамилией.
— Где этот ресторан?
— На полпути отсюда до Монпелье. Мне сказали, он там бывает каждый вечер. С какими-то типами. И дамы при них.
— Ты их знаешь?
— Я знаю весь Париж. Знаю Лазурный берег. Этих я не знаю.
Он повернулся к Кики:
— Вы пьете кленовый сироп?
— Нет, — удивилась она.
— А вам и не надо. У вас замечательная фигура, а тебе, Эжен, пора начать. Ты не пьешь кленовый сироп, потому что не знаешь метода канадского профессора Джуделя-Джонсона. Он доказал, что кленовый сироп сжимает скелет человека. Многие женщины стесняются широких плеч, больших ступней, высокого роста. Если пить кленовый сироп, то женщины смогут стать более миниатюрными, более женственными. Я продавал этот сироп…
— И чем все кончилось на этот раз?
— Не чем, а где. В полиции. Сначала представитель канадской компании, с которой я заключил договор о распространении кленового сиропа во Франции, сообщил мне, что расторгает договор и порекомендовал двадцать пять лет не появляться в Канаде.
— Почему двадцать пять?
— Это срок давности за подобного рода нарушения в Канаде. Ну, а во Франции…
— Что во Франции?
— Отсидел год. Ты никогда не пробовал петь, Эжен?
— Нет.
— Ты с твоей прелестной спутницей мог бы петь под Стон и Шарден. У меня есть знакомый в Нанте, он все устроит.
Я обещал подумать. Потом мы попрощались и ушли.
— «L’awentura, c’est la vie que je mène avec toi (Вся жизнь с тобой — сплошная авантюра), — по дороге к машине пела Кики припев известной песни Стон и Шарден. А потом сказала: — И точно с тобой сплошные авантюры.
Сели в машину. Кики включила зажигание:
— Ты знаешь, что скажет американка, когда ее познакомят с такими людьми, как Мишель? Она объявит, что это очень деловой человек и у него есть чему поучиться. Немка сразу побежит в полицию. А итальянка обрадуется: надо выдать за него двоюродную тетку Джильду, она тоже очень веселая, через год она выйдет из тюрьмы, тогда и познакомим.
— А француженка?
— Скажет матери: ты знаешь, мама, меня, наверное, скоро посадят.
43. Кузякин
Поворот Кики не прозевала. Машина нырнула в зелень кустов и оказалась на извилистой дороге, бегущей вдоль моря. Кики затормозила у двухэтажного дома с горящей рекламой «Дикая утка».
— Нам столик с видом на море.
Метр, широкоплечий атлет — такие бывают на обложках мужских журналов — развел руками:
— Очень жаль, мадемуазель, что вы не позвонили заранее. Сегодня у нас много посетителей.
И показал на столик в центре зала:
— Могу вам предложить этот.
Кики повернулась к мне:
— Как?
Я хотел уже сказать «да», но в этот момент обратил внимание на шумную компанию у окна. В центре восседал субъект с огромными усами. А рядом с ним — не кто иной, как Кузякин, собственной персоной.
— Женька! Какими судьбами?
Кузякин выскочил из-за стола, подбежал ко мне, расцеловал:
— Как я рад тебя видеть! Я тебя так люблю, старина! Садись к нам. Вместе с дамой. Это мой лучший друг Женька!
— Я тоже рад тебя видеть, Марат.
Кузякин подозвал метра:
— Еще два стула.
Меня и Кики усадили между Кузякиным и человеком с усами. Кузякин схватил бутылку виски:
— Давайте выпьем! За Женьку. За его даму.
Я тем временем рассматривал компанию: восемь человек — кроме Кузякина и человека с усами еще трое мужчин и три женщины. Мужчины — в годах, с сединой, при галстуках, женщины — молодые и на удивление одинаковые, светлые от яркой блондинки до каштановой, с одной и той же прической «маленький паж»: челка и прямые волосы, подровненные по линейке у плеч. «Явно на один вкус», — подумал я.
В разговор вступила одна из «маленьких пажей», она начала рассказывать, как собиралась в этом году поехать на две недели в Москву, но передумала.
Кузякин перешел на русский:
— Пойдем свежим воздухом подышим.
Вышли на террасу.
— Красотища-то какая! — Кузякин взял меня за пуговицу. — Баба у тебя, скажу я, класс. Завидую, старикашка, и радуюсь. Молодчина. Как зовут?
— Кики.
— Отличная девка. Бедра — предел совершенства. А губы, губы! Сам-то как?
— Нормально.
— Как дела?
— Не очень.
— Как прошлый раз съездил? Хотя знаю. Наш шеф просил вашего шефа тебя отблагодарить.
— До меня это не дошло, — огрызнулся я.
— Понял.
— А я не понял. Я ничего не понял! Не понял, зачем ездил. Не понял, какому американцу предназначался этот Гоголь!
Кузякин смотрел на меня широко открытыми глазами:
— При чем тут американец? Какой американец?
— Американский журналист, который интересуется Гоголем.
— Ты открывал статуэтку?
— Да.
— Ну?
— Нашел там записки.
— Чьи?
— Немца.
— Какого?
— Того, кто передал эту статуэтку Пичугину.
— Первый раз слышу. Там должны были лежать пакеты с порошками.
— Но немец…
— Брось ты этого немца. Не бери в голову. Все это — вчерашний день, старина. Паст перфектум, давно забытое прошлое. Товара у него больше нет.
— Какого товара?
Видя, что я ничего не понимаю, Кузякин обнял меня.
— Видишь ли, Женя, немец этот — нацист страшный, петля по нему плачет. Сидит себе в Намибии. Как его наши нашли, не знаю. Знаю только, что он в каком-то концлагере санитаром был. А там изобрели особый наркотик. Понюхаешь этого порошка — и все выложишь как на духу. Ты скажешь, что вам он нужен больше, чем нам. И ошибешься. Ко всему прочему это наркотик. И не простой. Я по наркоте не большой специалист, но, говорят, этот особенный, сильнее героина. И главное, его легко синтезировать. Понимаешь, наркотик сильнее героина, и его легко синтезировать. Тот, кто научится его производить, закроет все каналы героина. Пользоваться будут только им. Ты представляешь, какие деньжищи?! Ну и мои шефы решили его заполучить. Маленький образец у них есть, они захотели побольше.
— А почему не через нас?
— Ну да, обычно через вас. Но вы теперь совсем не те. Даже кейсы теряете. Мои начальники решили, что все сделают сами. Знаешь, почему? Не хотят делиться с вашими. И попали в лужу. Нельзя в одиночку. Надо было вместе. Но ты ведь ничего не знал! Наркотик упустили. И теперь надо его искать. Вот эти ребята, с кем я сижу, — мерзавцы. Бандиты. Они обещали меня вывести на человека, который забрал у тебя наркотики. Ведь забрал?
— Не отказываюсь.
— Знаешь, как немцы назвали свой наркотик? «Фельдмаршал».
Его слова про кейс задели меня. Он тоже знает про кейс. Это уже не утечка информации, это слив.
— Что ты знаешь про кейс?
— То, что его увели. А кто увел, выяснить должен ты. Понимаешь, старик, твой кейс и мой «фельдмаршал» повязаны между собой. Ты найдешь кейс, найдешь и «фельдмаршала». Я найду «фельдмаршала», найду и кейс.
Интересно, знает ли он, что Топалова убили? Знает ли он про Плеко? Но спрашивать не буду. Все равно правду не скажет, только дам лишнюю информацию.
— Ты думаешь выйти на «фельдмаршала» через типов, с которыми ужинаешь?
— Надеюсь.
Он хлопнул меня по плечу:
— Когда назад?
— Через неделю.
— Не торопишься?
— Начальство велит.
— Честно скажу, в вашем ведомстве верю одному тебе. Мы с тобой, старик, столько на своих плечах перетаскали — и всё на вторых ролях. Всё — мальчики.
— Что верно, то верно, — согласился я.
— Слушай, — он посмотрел мне в глаза, — а что если тебе… Прости — прощай, и рвануть. Раньше тех, кто не возвращался, называли «невозвращенец», а теперь, тех, кто возвращается, называют «извращенец».
— Легко сказать! А на что жить? Статейки писать и на трамвае ездить?
— Правильно рассуждаешь. Правильно. Потому что в курсе дела. Местные, они поболтают, а красивой жизни не создадут. А красивая жизнь — это самое главное. Здесь я тебе, старикашка, помогу. Как другу. Я тебя люблю.
— Надо подумать. Сразу как-то трудно.
А он продолжал свое:
— Сейчас важно не проморгать. И плотно держаться стаей. Стаей, старикашка, стаей. Только решай скорее. А не то тебя опять кто-нибудь пошлет за Гоголем.