полненном рейсовом автобусе. В пятницу 13.08.04 это чувство вновь вернулось ко мне на второй час стояния в автобусе. Я не ждал, что мне кто-то уступит место. Я ждал от себя, на сколько мне хватит моего терпения изображать из себя культурного человека в этих нечеловеческих условиях, которые я сам себе выбрал и согласился оплатить!
Когда натянутая во мне струна лопнула, и раскачивающийся маятник начал падать в направлении, выбранном мной, все изменилось. Ничего нового не произошло, просто вернулось хорошо известное, но, к сожалению, забытое чувство. Я вспомнил, что в любых условиях надо стремиться жить, а не выживать! Надо не реализовывать поставленные перед собой цели, а искать возможность сохранять равновесие и баланс внутри себя, между собой и обстоятельствами! Жизнь — это благоприятная возможность, а не обязанность! Я не обязан стоять, раз нет мест — я должен найти благоприятную возможность и реализовать ее, чтобы сесть. Ничего особенного для постороннего. Я лишь жизнь, которая ищет себе место в жизни. Надо искать и находить, найдя не успокаиваться и снова искать, упрощая происходящее. После Кургана мы втроем (я, супруга и младший сын) сели на освободившиеся места и дальнейшая дорога домой ни чем уже не заслужила моего внимания. Японцы правы — поездки учат. Стоя среди сидящих людей, заплативших те же деньги, но едущих в иных условиях, я неожиданно сделал открытие, которое интуитивно понимал, но до этого момента не мог сформулировать. Я ощутил себя стоящим в огромном зрительном зале среди чинно сидящей почтенной публики. Позвольте, но до того как начал играть гимн, у меня же было место?! — вопрос, который остается без ответа уже почти двадцать четыре года!
Все делали безразличный вид к тому, как рядом с ними мучается человек на протезах. Я это воспринимал именно так — как агрессивное безразличие. Типа — это твои проблемы, парень. Но для настоящего безразличия при виде таких безногих, как я, надо иметь, по меньшей мере — крепкие нервы, устойчивую психику, сильную волю и свободу мышления. Это не каждому по силам! Значит, меня окружают не по настоящему безразличные люди!? Я обратил внимание, как прячут от меня свои глаза, стараются не смотреть в мою сторону — меня боялись? Почему? Люди не знали, как себя вести в этой ситуации! Настоящего безразличия в мире мало, много — малодушия, трусости и бездушия. Я не просил снисхождения, сочувствия и помощи. Я стойко перенес все, что мне выпало перенести за эти 12 часов. Я открыто, без надежды на жалость и агрессии, смотрел в лица людей, вокруг себя и они не могли мне ответить тем же. Я выживал у них на глазах, в условиях, в которых они оказывались явно слабее. Это была не моя вина и не их. Мы ехали в разных автобусах или в одном автобусе, но на разных уровнях?
Никогда (я это знал, но теперь точно понял) пережив, не стоит рассчитывать на понимание! Люди могут посочувствовать, помочь, но никогда они не будут стремиться к пониманию других. Это очень сложно. Ведь, понять — значит простить! А все прощение это очень сильная штука. Я сам не могу этим похвастать — прощать очень тяжело, так же как понимать других, ища оправдание их поступкам.
Никто не стремился меня понять. Никто не стремился мне помочь. Никто от этого не умер. Все как всегда, кроме одного: где-то живет полковник таможенной службы республики Казахстан, запомнивший меня и с пониманием отнесшийся к моей проблеме, где-то живет Пуля — спивающийся среди так «безразличных» к нему людей (боящихся и не понимающих его). Где-то есть мои друзья, читающие мою писанину и, надеюсь, понимающие меня — т. е. не безразличные ко мне люди и потому не безразличные мне.
14.08.04. я приехал в пасмурный и мокрый от холодного дождя Екатеринбург. Обгоревшее на казахстанском солнце ухо уже облезло и зажило. На лице остались куски розовой кожи, взамен обветренной и обгоревшей. Это следы этого лета, следы поездки в прошлое, эти светлые пятна из прошлого, на моем лице, я возьму с собою в будущее. Прав Митяев Олежка, не к месту влезший из радиоприемника водителя, в ту ночь, что я провел на полу в проходе автобуса: лето — это маленькая жизнь…
Моряк всю дорогу, все последние двое суток, доставал меня своим предложением выпить. Получив звонок об аварии Пули, и понимая, что это знак, я достал греющуюся все это время бутылку «Бефитера» и двухлитровую колбу «Швепса». Только мы разлили по первой, как в дверном проеме купе нарисовался наряд транспортной милиции. Я то понимал, что это лишь административное нарушение и совсем не повод для личного досмотра, но гонор моряка сделал свое дело. Я так этого не хотел — видел Бог! Я вез подарок друзьям — нож с клинком штемпельного дамаска и разделочный нож с клинком из нержавейки (типа, колбасу на капоте порезать). Мне этот досмотр, вызванный конфликтом на эмоциях, был ни к чему.
Я отдал младшему лейтенанту тысячу рублей, с подводника сняли две, припаяв ему еще и незаконные валютные операции — обмен валюты у менялы в поезде. Понятно, что постановка, но я же вез подарки друзьям! Как там было, летом 2004-го — «потеря — это еще не поражение»?..
Мелитополь встретил меня в шесть утра группой представителей местного общества ветеранов Афганистана — цветы, камуфляж, медали…
План действий был расписан, и моего мнения уже почти не спрашивали. Сразу отвезли на квартиру к Виктору Анатольевичу Кузьменко — очень симпатичному, бородатому, как цыган Бадулай, человеку. Меня накормили, умыли с дороги, дали немного перевести дух. Потом отвезли к сестре моего погибшего ротного. Это была очень скорбная процедура.
Никобенко Михаил погиб 08.06.1982 года под Калатом. Тогда ему было неполных 24 года. Я теперь был старше его на двадцать лет. Моему старшему сыну столько же, сколько было моему ротному в тот день…
Встреча со старшей сестрой моего погибшего ротного далась мне не легко. Никобенко погиб от прямого гранатометного попадания в голову. Было жарко, как это может быть только под Кандагаром. Пока тело довезли, пока стали хоронить, цинковый гроб лопнул, и тело ротного текло на парадные мундиры молодых офицеров на плечах несущих его гроб на Семеновское кладбище. Администрация не хотела хоронить офицера на старом кладбище, родители настаивали. Конфликт вырос в противостояние. Траурная процессия встала. Было жарко. Тело ротного уже «плакало» ручьями…
Мать умерла быстро — просто сгорела от горя, не снимая траур. Следом умер отец. Осталась сестра. Словно кто-то из калатских пуштунов вырезал всю домовую книгу — страницу за страницей! Я сидел, рассматривал семейные фотографии, слушал рассказы сестры о младшем брате. Хорошо учился, на отлично закончил Киевское суворовское, с отличием закончил военное училище, распределился в Симферополь. В Афган ушел с Николаевской учебки…
Я слушал эту женщину и понимал, что никто из них не знает ротного таким, каким знал его я. Мы не были друзьями — он был моим командиром. Он каждое утро заставлял нас бегать на Ариану. «Будете бегать каждое утро, пока не прибежите с известием, что прилетел мой дембельский самолет», - говорил он нам.
Что он оставил на этой планете после себя? Что я мог ей рассказать про брата на той войне?
Ты терял сознание? Когда слышишь — «он в сознании, он пришел в себя», не сразу понимаешь, как это сознание может быть тем, в чем ты находишься? Да и зачем тебе такое ушлое сознание, если оно отключается, когда тело попадает в критическую ситуацию? Сразу пытаешься вспомнить, как это было.
Тело мерзнет от страха, входит в ступор и судорожно стучит в мозги, нервными импульсами, как азбукой Морзе — «бля, что делать, что делать?». А сознание, собираясь с последними мыслями, отключается, занимаясь своей эвакуацией. Печень, начинает нашептывать, забившемуся в истерике, сердечку — «может ну его на фиг — ТО, что живет в голове?». Давай, я тебе «уголька» подброшу в топку, ты с ногами договорись, может, выведем еще организм из кризиса? Надпочечники, как по команде, выбрасывают в кровь адреналин. Мотор взвывает. Во все концы организма несутся суматошные команды. Конечности оживают, глаза — загораются. Кровь приливает к ушам. Тело, управляемое корпорацией внутренних органов, начинает двигаться. Из множества полусформировавшихся возможностей выбирается та, которая, наиболее точно устанавливает более эффективные отношения с окружающим миром. Сознание, покидая рубку с чемоданами, набитыми опытом, знаниями и любимыми привычками, бросает прощальный взгляд на мониторы внешнего наблюдения и…вдруг видит, что не все потеряно, тело двигается без его управления и вполне адекватно! Кто признается в собственной беспомощности и непригодности? Никто! Сознание возвращается и уже никто не помнит о его позорной попытке покинуть корабль первым! Тело еще пытается сохранить контроль над собственными функциями, но ничего не происходит. В такие моменты, страх начинает вести себя словно память — представляясь своеобразным действием, совершенно отличным от обычного, автоматического повторения, которое составляет основу привычек и навыков.
Может об этом ей рассказать?
Мои слова для нее сейчас — это застывшие значения, которые, надеюсь, обозначают что-то реально существующее. Когда мне в учебке сержант-дембель рассказывал про Афган, я представлял все как мог — на основе собственного опыта. Когда же я попал в бригаду, то понял, что сержант говорил правду, только я представлял все неправильно — процентов на восемьдесят! Как можно с помощью чужих слов представить правильно в символах то, чего никогда не видел?
На самом деле, это всего лишь попытка с помощью слов назвать то, что невидимо. Самый верный способ поймать внутри себя эту тварь — это быть уравновешенным во время бездействия. С удобством присутствовать в реальности, прежде чем тварь начнет предпринимать действия по ее изменению. Просто замечайте, что происходит: звуки вокруг, ощущения тела, мысли в голове, и так далее. Не старайтесь изменить или прекратить что-то из этого. Просто воспринимайте это как естественный шум. Постепенно тело расслабится и будет позволять всему происходить. Быть способным дела