Не забуду комсомольское собрание (а Коля был на крайней возрастной фазе членства в ВЛКСМ), где велось комсомольское расследование вопиющего случая. Коля украл немецкий велосипед. Надо сказать, что гарнизон любил этого милого и безобидного, в общем, парня хотя бы за то, что он был стопроцентным ньюсмейкером и его залеты взрывали унылую жизнь закрытого гарнизонного сообщества, где процветало пьянство и залихватский блуд. Коля пошёл дальше!
Так вот собравшиеся офицеры-
комсомольцы не без симпатии выясняли, как же так вышло, что старший лейтенант Воронец был задержан полицией за кражу немецкого имущества и избиение гражданина DDR. После оглашения злодеяний, свершенных вне границ воинской части, председательствующий, давясь от накатывающего хохота, «строго вопрошал»:
– Ну что, комсомолец Воронец, как так вышло, что и кражу учинили, и бюргера нокаутировали?
Коля, для важности слога и сообразно тембру голоса, а-ля «зарДжавело», прокашлялся, хотел было сплюнуть, но осекся и проглотил сажу из лёгких:
– Не, ну сурло-мурло, когда это такое было, чтобы на меня немец нападал неизвестно за что, а потом еще и ментов вызывал? Я выхожу из гаштета (закусочная-пивная – авт.), вижу брошенный, НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ велосипед, только «тросик какой-то на колесо заднее намотался». Я и подумал: «ВОТ ЖЕ НЕМЦЫ ОЖИРЕЛИ, ТУТ ДЕЛОВ-ТО – ТРОСИК ЭТОТ ЗУБИЛОМ ПЕРЕРУБИИТЬ И ГОНЯЙ СКОКА ХОШЬ! А они уже и на улице нормальный велос бросают. Ну не пропадать же добру, я его и повесил на плечо, бреду, значит, «усталый» – выпимши, вдруг немец меня, значит, догоняет и какой-то он психический, мне сразу не понравился, что-то лопочет по-ихнему и руками машет. Ну я ему говорю: «Сцуко, хенде хох!» Он вроде сначала отстал с пониманием, а потом как вцепится в велик, а я его уже пару километров на себе тащу, как мне сделалось грустно, это что же получается, я велик нашёл, нес, умотался с ним до пролетарского пота, а этот наследник фюрера мне трудности чинит, унижает, значит, моё офицерское достоинство. И понял я, что он именно с политическими целями до меня домогается, чтобы спровоцировать международный конфликт. Я тогда ему строже говорю: «СЛЫШЬ, ФРИЦ, СУРЛО-МУРЛО, иди ОТСЕДОВА, НАХ!» Но уж после этого он совсем озверел и стал визжать, как пилорама, а мне с великом-то неловко от него отбиваться, ну я и отмахнулся от него, типа: «Комрад, заткни фонтан».
При этом Коля без двусмысленности изобразил костлявым прокуренными кулаком траекторию «отмахал», которая с точностью совпадала с находками почитателей «русских боевых систем» и называлась то ли ««уебастом», то ли «изподжопником».
– Вот фашист этот противный как-то и затих, думаю – болящий он, запнулся да и уснул, устал, наверное, а уж почему меня полиция ихняя нагнала – я, чесслов, знать не знаю, мало того, что руки скрутили и погон оторвали, так еще и велик забрали…
Комсомольцы, унявшие гогот, тем не менее постановили отправить расследование в суд офицерской чести и Коле светило снятие одной звездочки с погона. Сняли или нет, в голове не задержалось. Что, впрочем, не важно.
Примерно через год назрела первая командировка в Союз. Я был тогда выступающий за группу спортсмен, у которого был режим. Все остальные пили горькую, как слепые лошади, не видя краёв. Надо сказать, что бухать приходилось местный «Корн» – водку, изготовленную явно борцами за трезвый образ жизни, потому что проглотить ЭТО было невозможно. Помню, когда обмывали мои воинские звания, во рту на пару дней оставался однозначный «аромат ацетона», что совершенно не заботило прожженных и закалённых в бытовом пьянстве офицеров. Пили – страшно! Только зашли в вагон поезда Магдебург – Брест, были открыты баулы и загремели стаканы. Меня как непьющего попросили занять боковую полку плацкартного вагона. Измученные жаждой военные сели к столу. Пили до самой границы, причем уже убитые в сопли сослуживцы мигрировали от одного стола к другому, некоторые пытались сесть прямо на меня, потеряв все чувства, включая совесть и инстинкт самосохранения. Я с трудом не взрывался на эти брызги военной оргии.
Коля, будучи обезжиренным стручком, пьющим стаканами, уже «накидался до полной амнезии», и чтобы он не мешал, его пристроили на верхнюю полку. Поезд шел нервно, тормозя на стрелках. Коля, как картонный Пьеро, спархивал с полки на стол. Сослуживцы, не вникая в возможные переломы позвоночника и оторванные почки, досадливо забрасывали бездыханное тело назад, впрочем, то ли Коля был настойчив, то ли физика виновата, но он упал не менее пяти раз. И что поразительно – без какого-либо вреда для Воронцовского здоровья. Устав от пьяных воплей и жонглирования бездыханным туловом гордого сына белорусского народа, я вышел в тамбур. Кстати, это уже был Франкфурт, и в состав зашли немецкие погранцы. Меня проверили быстро и без затей, кстати, я был единственным переводчиком в этом поезде…
В тамбур вбегает не вполне трезвый «боевой товарищ» и бессвязно что-то про: «Там Коля! Беда! Спасать!» Я ринулся в вагон, предполагая не меньше чем открытый перелом позвоночника или скальпированную рану Воронцовской жопы вследствие сорок второго падения на стол со второй полки. Картина, которую я увидел, была достойна пера Стивена Кинга. Коля Воронец в костюме дворового алкоголика: когда-то зеленая майка-алкоголичка, треники с шарами вытянутых коленок и несуразно огромные, ни разу не стиранные за последние семь лет шерстяные носки, которые, очевидно, связала мама на день получения паспорта, ну, или в связи с семидесятым юбилеем Октябрьской революции. Так этот самый «записной алкаш» надсадно храпел и бубнил зловещим шёпотом:
– Х-Х-ХДЕ-ТО В КУР-Р-РТОЧКЕ, В КУР-Р-РТОЧКЕ…
И при этом, вцепившись в полку, резво бил вонючей стопой в лицо несуразно огромного немца, который в полной тишине перепуганного вагона тащил Колю за вторую ногу. Нанюхавшись «пыли дорог» от Колиных «сырников», немец пылал пухлым лицом и был настроен, видимо, расчленить сухостойного Колю с особым цинизмом в извращенных формах. Я поспешил вмешаться, спасая половые органы товарища от выкручивания:
– Was ist passiert, kann ich Ihnen helfen?
Немец не ожидал услышать родную речь в этом кислом от пота и перегара вагоне и как-то озяб. Коля извернулся, неожиданно профессионально, и вдруг завопил:
– ВОТ ОН! ВОТ ОН, Я ЖЕ Х-ХОВОРИЛ, Х-Х-ХДЕ-ТО В КУР-Р-РТОЧКЕ! – И он победно протянул фрицу синенький служебный паспорт МИДа СССР.
Немец вырвал паспорт и скомкал так, как если бы хотел помять его перед самым низменным использованием бумаги, повернулся и пушечным ядром выкатился в тамбур. Я за ним:
– Ich bedauere aufrichtig, aber dieser Offizier ist sehr betrunken, ruiniert seine Karriere nicht, er ist kein schlechter Mensch…
Немец ничего не отвечал и только вытирал пот с огромного и мясистого, как вымя, лица. Вдруг в тамбур, дрожа убитым в сопли телом, вышел наш военный дрищ, под прокуренными усами у него торчала обвисшая, как член импотента – сигаретка без фильтра. Он, очевидно, не адекватно воспринимал объективную реальность бытия и, видимо, пытаясь постичь ее в ощущениях, максимально приблизил органы чувств к своему обидчику, то есть уставился с импотентной сигареткой на немца, упершись своим впалым животом в огромное пивное брюхо бюргера. Немец оказался прижат к стене этим жалким подобием «человека разумного» и вдруг плюнул и бросил скомканный паспорт на пол тамбура, резко повернулся и прошел в другой вагон. Я схватил паспорт и стал судорожно его расправлять. На что Коля резонно заметил:
– А ЧЕГО ОН ПРИСТАЛ, ВИДИТ ЖЕ, ЧЕЛОВЕК СПИТ, КОГДА ЭТО ТАКОЕ БЫЛО, ЧТОБЫ БУДИЛИ, НУ Я И ДАЛ ЕМУ В РЫЛО. А ОН: «ГИТЛЕР КАПУТ! ХЕНДЕ ХОХ, ЛОС, ЛОС!» И давай мне ноги крутить, чуть носки любимые не потерял.
Тем временем я расправил паспорт хотя бы примерно. Открыл обложку… ПАСПОРТ БЫЛ НЕ КОЛИН…
НИКАКИЕ НЕМЦЫ ИЛИ ПРИМКНУВШИЕ К НИМ ПЕНДОСЫ НЕ СМОГУТ ПОБЕДИТЬ ОБЫЧНОГО РУССКОГО ОФИЦЕРА ХОТЯ БЫ ПОТОМУ, ЧТО НЕ СМОГУТ ДЫШАТЬ С НИМ В БЛИЖАЙШЕМ ПРИБЛИЖЕНИИ – ИБО БОДУН!
«Коля Воронец» и ему подобные – наше ффсё!
Kolya Voronec – P.S
Мы прибыли через Польшу в Брест. Мне трудно судить о настроении сослуживцев после этой бравурной ночи. Впрочем, один из них, глядя на меня кровавым глазом, просипел вместо «С добрым утром»: «Военное пиянство есть тяжкий и опасный труд, а сон алкоголика короток и тревожен, потому что Родина в опасности, а мы устали…» Сентенция была столь глубока и поэтична, что я даже как-то зауважал этих истерзанных химической водкой военных.
Прибыли рано, времена были еще почти советские, то есть ни о каких круглосуточных ресторанах и речи быть не могло даже на вокзале. Долго ждали открытие местной «тошниловки», оказались первыми посетителями, всем нестерпимо хотелось то ли горячего чая, то ли «недельной солянки», которая, по мысли заказывающих, должна была победить внутри злосчастный «Корн». Чуть в отдалении от нас завтракали поварихи и официантки, тихо переговариваясь и косясь в нашу сторону, видимо, угадывая, что с нами случилось: то ли мы подхватили тропическую дизентерию, то ли нас всех сбила машина, то ли мы бежали из плена…
Впрочем, принесли отвратительного, позавчерашнего, но горячего супа, в котором плавали подозрительные останки животного и разложившийся от пятого разогрева лимон. Начали жадно жрать, именно жрать… Все, но не Коля. Коля, что-то сказав, потом повторив, потом поняв, что не понял, что сказал, махнул рукой и вдруг, как Эмиль Кио, достал из-за пазухи бутылку злосчастного «Корна». Стол ахнул, как по команде: «Фу-у-у, мля! Коля!»
Коля обвел «лиловым глазом» стол с «предателями» и произнес нечто:
– Не ну, а чо, если оно вот (неразборчиво)… (затем разборчиво) СУРЛО-МУРЛО! – И попытался высморкаться в скатерть. На него зашипели даже те, кто сами сморкались в шторы кабинетов…
– КОЛЯ, УРОД! ТУТ ЖЕ ЛЮДИ!
Почувствовав оживление в среде недобитых и раненых, поварихи стали вытягивать свои короткие, толстые шеи в сторону нашего пристанища.
Коля махнул рукой, проглотил сопли и совершенно грустный «в одну харю» налил себе стакан немецкой отравы.