– Роди и расти! – кричала она.
– Ты примешь внука без отца? – кричу я. И вижу, как вздрагивает все ее существо.
– Ты еще выйдешь замуж, – выдавливает она из себя главную мысль, но все не может в себя прийти от ужаса возможного рождения внебрачного ребенка. На каких внутренних счетах она щелкала и прикидывала более страшное и стыдное для нее и для меня? Но за меня она решила: я сволочь и могу родить от чужого первого попавшегося мужика, я просто дрожу от нетерпения. Тогда, при таком раскладе, лучше пусть будет чужая приемная девочка. Это как минимум благородно и, возможно, не навсегда. На этом произошло ее примирение с Алиской.
Но вот едет кузина Кузина. И хоть она полудурок и деревенщина и вообще не нашего круга, знать ей о моей несостоятельности ни к чему. Ведь потом вся деревня (которую мама в глаза не видела) будет говорить и осуждать нашу семью. Общественное мнение, едрить твою за ногу.
И я везу кузину к маме. Пусть будет так. Она удивляется мне на вокзале, а потом оторопело внимает печальным новостям. С ней время не совладало. Она такая же большая и мосластая. Новинка – огромные кеды и разовый козырек от солнца. Носильщика кузина не приемлет и тащит два чемодана и рюкзак на спине сама. Мне доверена неподъемная сумка, видимо, с банками, с чем же еще?
Все-таки я почти впихиваю ее в машину, сажусь с шофером, чтоб расплатиться незаметно, а она громко спрашивает, как же это могло быть с папой, если она его старше?
– Мужчины живут меньше, – говорю я ей через плечо, и в этот момент нас подрезает «мерс», и шофер мой кричит хорошим отборным матом вслед, а потом кричит кузине Кузиной, что мужик живет меньше, потому что убить мужика на ровном месте стало у нас делом чести, доблести и геройства.
– Это про труд, – вставляю я. – Про смерть пели другое – «Если смерти, то мгновенной…»
– Если раны – небольшой, – Кузина, оказывается, знает старые песни о главном.
– Да, – говорю я. – Но то была война. А ныне песен не поют, ныне караокают и кукарекают. – Боже мой! Мне что, уже сто лет?
– Да нет, есть хорошие пацаны, – шофер уже совсем успокоился. – Круг, например, Новиков. Настоящие пацаны, не педрилы в бахроме.
Кузина поджимает губы. Неужели она понимает смысл этих слов? Это для меня новое, как и розовый козырек. Я помню, как мама еще при Мишке требовала не употреблять при кузине «пограничных» слов, тех, что уже и не литературны, но еще и не матерны.
– Господи, да в деревне такое говорят, что городу и не снилось. Она же живет в природе и животном мире. Там секс открытый. Все называется своими именами.
Мама кривится при слове «секс». Это слово для нее за гранью.
– Она – другая, – повторяет. – Из строгой жизни. И понятия у нее детские.
И добавляла как-то торжественно, видимо, специально для Мишки.
– Кузина – девушка.
Мишка хохотал, как подорванный.
– Кто ж это может знать, кроме гинеколога?
– Она никогда не была у него! – возмущается мама. Мне на кухне она шепчет: «Она никогда не снимает трусы. Даже в бане».
Вот кого я сейчас везу.
Они рады друг другу – кузины. Мама для встречи даже чуть-чуть взбила на темечке волосы и чиркнула помадой. Кузина взяла ее в охапку, и мама захлюпала в необъятную целомудренную грудь. Я же тороплюсь домой. У нас с Алиской выход в магазин: покупаем школьный костюм, а потом я еду в редакцию, где мне предлагают место в штате. Я знаю, что откажусь. Я боюсь коллектива, не верю в искренность рабочих отношений. Кто-то мне сказал, что мы постигли только одну сторону свободы – свободу от порядочности, свободу не любить ближнего. Нелюбовь мгновенно возникает, где собирается больше трех человек. Вот почему я не пойду работать в штат. Но зачем тогда иду?
Кузина не понимает, о какой девочке идет речь.
– У меня погибла подруга. Ее дочь живет со мной. Отца нет.
Тут происходит неожиданное. Кузина встает и обнимает меня и крепко целует в глаза, сначала в левый, потом в правый. Я на секунду слепну – поцелуй крепкий, от души, а она говорит мне в ослепшие глаза: «Сироту вырастишь – душу спасешь». Господи, прости, но мне так тошно от этих слов, от их высокопарности, что лучше бы она смолчала. Я как-то быстрее понимаю, когда меня подозревают в некоем расчете, поиске какой-то выгоды, а вот это «душу спасешь» – оно мне категорически не подходит. Это не про меня и не для меня. Это от лукавого. Я уже вижу, и глаза мои выражают неприязнь, это точно. Кузина тоже не слепая и совсем не дура, хотя и не понимает, почему у меня такое злое лицо на самые главные слова жизни.
Мама чувствует нестыковку энергий, но не понимает, расстраивается. Такой чужой, агрессивный, неправедный мир вокруг, а так все хорошо было раньше. Матерей не расстреливали киллеры, дети жили дома и ходили в одинаковые школы. Взрослые дочери, пусть и разведенные, ходили на работу, где общались с мужчинами и могли найти себе судьбу, а старые вдовицы могли жить на пенсию, и им хватало на лекарство и на уход за могилой. И они ходили бы на свои собрания, и как знать…
Мамино «как знать» было запрятано очень глубоко, и главное – от нее самой. Мысль ведь, в сущности, грешная, для мамы даже подловатая, она бы умерла, узнай, что я провижу ее мысли. Но вот приезд кузины Кузиной разрыл вход к потайному.
Кузина выглядела моложе мамы. И она, как бы это поточнее выразиться, была современней, что ли… Этот козырек… И приятие поступка дочери, которая творит со своей жизнью черте что.
Я целую маму с большей нежностью, чем когда-либо. Растерянная и потерянная, она мне ближе. И я уже думаю, что, может, не стоит с порога отвергать предлагаемую работу, а взять и нырнуть в миазмы коллектива, нырнуть и вынырнуть сильной. Ведь нырял дурачок Иванушка в разные воды. А мы сейчас все дурачки потерянные. На крепких кедах стоит одна кузина Кузина, независимая крестьянка, живущая трижды клятым большевиками (мамой) индивидуальным трудом.
Целую я и кузину, но не в глаза, а в туго натянутую загорелую щеку, почему-то пахнущую «Шипром», папиным одеколоном. Через три дня я пойму, что она была, не отдавая себе в этом отчета, влюблена в папу. Она его жалела. Ей нравился худенький, тихоголосый мужчина, нравился его запах. Что голос и запах – вещи самые сексуальные, ей и в голову не приходило, но она с таким удовольствием брала донашивать папины рубашки и теплое с начесом белье. Между прочим, мне папин запах тоже очень нравился, а когда я увидела на кузине старенькую папину рубаху, которую она не хотела снимать ни для какой другой, тайное стало явным. А через три дня она встала на колени перед могилой и почти сунула лицо в землю, а потом незаметно положила горсть земли в лифчик. Мама была шокирована коленопреклонением – что за варварство! – и просто отвернулась, чтоб не видеть, это я, зоркая, видела ту горсть, которую она, положив, прижала к телу. Я подумала, что это хороший сюжет для повести о двух сестрах, умной и глупой, продвинутой и отсталой, идейной и земной, изящной и грубой, и о мужчине, который никогда ничего не понимал ни в жизни, ни в женщинах, что гораздо труднее.
Пока же я еду домой. Я думаю об Игоре, что мог бы и позвонить, знает же, как у меня все непросто. Думаю я и о том, что мне его не хватает физически, что я, как болотная росянка, живу распахнуто и с трепетом жажду поглощения.
Я отказалась от штатной работы. Выяснилось даже худшее, чем я думала. Должность была трижды зависима от трех начальников.
Первого сентября Алиска была прелестна в новом костюмчике и со стильной стрижкой, на которую я угрохала весь свой рублевый гонорар. У меня еще остались доллары от Игоря. И жить надо было очень осторожно.
Трахнутое дефолтом время потребовало каких-то новых слов и новых поступков. Двадцатилетние мальчики и девочки так жарко дышали в затылок, что или надо было сгореть под их огнем, или убежать от них далеко-далеко, чтоб не догнали. Я побежала.
Я вернулась к рисованию, взяла на себя изокружок в Алискиной школе. Меня купили задешево, но я понимала, что с моим чашечным опытом я много и не стоила. Мы стали рисовать доски, ложки, все что попадалось. Детям нравилось, это было веселое баловнё, где дети (до десяти лет) раскрепощались и веселились.
Одновременно я заплатила деньги за курсы ландшафтного дизайна. Это модная такая штука под девизом «сделайте мне красиво». Собственно, что тут плохого? Но ведь до того мы выкорчевали, измутузили несчастную природу до полного ничего, остались одни пни, и вдруг углядели где-то, что хорошо класть рядом с пнями валуны, а в пни всандаливать китайские фонарики, и привозить откуда-нибудь экзотические кусты в огромных вазах-чанах в расчете на то, что те признают нашу землю своей и пустят корни. Цветочки-кусточки-иммигранты, вынужденные переселенцы. Ландшафтный дизайн – по моему простому разумению – это метафора всех русских преобразований от Олега вещего до Владимира тощего. Сначала изничтожить, истоптать все до куликовских черепов, а затем… затем высадить нечто эдакое, чтоб било размахом по глазам. Мне досталось так называемое созидание. Ну и радуйся, дура, говорю я себе, что ты в той команде, которая просо сеяла, сеяла. Ведь следом идут те, кто все вытопчет, вытопчет, идут непременно. Чай не где-нибудь живем – в России. За осень и зиму меня обещали научить украшать угодья и дворики не самых богатых людей, средних. На богатых делянках уже осели зубры. У меня в новом деле обнаружилось полезное качество: видеть шарм на любом неказистом пространстве. Мне нравятся кирпичные обломки старых печек, самые что ни на есть корявые деревья и нахально растущая бузина, у которой дядька, как известно, прописан в Киеве. А пни я просто обожаю. Особенно трухлявые.
Я была так замотана, что общалась с мамой только по телефону. Звала ее к себе в гости, но она упрямилась. Дело было в Алиске. С точки зрения мамы, я была последней свиньей, отдавая свое время чужому ребенку, тогда как мать… Истерзав себя такими мыслями, я сама ехала к ней, каждый раз отмечая, насколько меньше ее становится, как усыхает ее плоть. Приходила мысль о страшной болезни, которая до поры до времени не оказывает себя болью.