я уже три месяца, молился всюду и постоянно. «Господи! Что мне сделать, чтоб она была здорова?»
Он никогда не думал о ребенке, которого в принципе хотел, он не позволял себе о нем думать, потому что готов был без размышления пожертвовать им ради Соньки. Как же можно в такой ситуации думать о нем? Кайши мыслями?
"Вика завернула за угол и позволила себе согнуться в три погибели. Так согнувшись, будто от резкой боли в животе, она постояла, и уже какая-то женщина из тех теперь редких, которые бросаются на помощь, переложив сумки из рук в руки, ринулась к ней, но Вика улыбнулась, кивком поблагодарила за порыв и, выпрямившись, пошла дальше. «Она рожает…» Эта новость ее согнула.
Не потому, что так уж она хотела ребенка, а он у нее не завязывался по причине какой-то там патологии. Она была не из тех женщин, которые при виде младенца распускают слюни и превращаются в идиоток. Нет! Но когда Федоров ушел и она безжалостно и без анестезии устроила ревизию всей их жизни и не нашла причины, по которой так вот враз нужно было собрать чемодан и убежать от нее на частную квартиру, она не думала тогда о ребенке. Вот, мол, был бы… Не говорили они об этом с Федоровым, нет его и нет, даже лучше, что нет, потому что многое другое надо… И не сказала она Федорову, что была у гинеколога, и тот ей прописал процедуры, и она принимала их, но это было ее дело, в которое она не считала нужным вводить мужа. Потом их надо было делать повторно, но она уже не пошла, потому что как раз тогда они что-то затеяли в квартире и что-то с Чем-то не совпадало по времени. И теперь вот в согнутом состоянии Вика выдавила мысль: Федорову нужен был ребенок! Хоть от кого, даже от этой его красотки, на которую она ходила смотреть специально. Вика хотела быть объективной и искала, что
там запрятано в ней, но увы… Невзрачная женщина с печатью кандидатской степени… Ум, интеллект, ирония, сатира – это все, будем считать, есть. Ничего глазки, хоть их за очками не видно… Но в целом… Что ни надень, вида никакого… Она успокаивала себя тогда этим, городила всякую чепуху, что не может это не иметь значения для Федорова, который до своего картона был все-таки приличным фотокором… Значит, должен принимать красоту, видеть ее во всяком случае…
Думая о той женщине, она не могла не думать о себе, сравнивала, находила себя лучше. Не в кандидатской же степени дело. Федоров, наоборот, всю жизнь проповедовал идею, что женщину образование только испортило. И то, что она не могла понять, а понять хотела, оказалось, горше самого фактам что Федоров ушел. А теперь вот разъяснилось – ребенок. Почему же он ей ничего не говорил? Почему они обходили эту тему, и она была ему даже благодарна, а когда ходила к врачу, то думала, что, может, это и не нужно, а на всякий случай пусть лучше полечат… Потом же выяснилось, что хорошо, что она не долечилась, – это когда у них началось с Алексеем. Будто жизнь специально приспособила ее патологию к такого рода ситуациям. «Я рожу от него! – решила Вика. – В конце концов мне всего тридцать семь… Я рожу назло Федорову».
Бывает так, что человек, думая об одном, на самом деле думает о другом? Правильные мысли, в хорошие слова облаченные, выстукивает телетайп мозгового центра, а под всем этим другое – разное – без слов, без знаков препинания, нечто бесформенно-иррациональное. Ленка… Ленка… Ленка… Порядочные мужики от детей не уходят… Женщина рожает, и все… А мужику надо не им рожденное полюбить… Это им важно. Та еще только беременная, а он сколько слов выучил… Детей не разлюбляют… Это другая любовь… Вот скажет ему Ленка какие-нибудь слова…
Вика поняла, что Ленка – главная ее опасность и что надо что-то делать, делать… Господи! Какая это малость – покупка машины! Надо доставать деньги, надо!
Анна пошла в райком предупредить инструктора, чтобы та – ни-че-го… Если в том предыдущем походе свою позицию она считала праведной и неуязвимой, то сейчас ей было ясно: она может произвести впечатление истерички, а это ей ни к чему. Поэтому Анна собрала все силы на то, чтобы выглядеть спокойно и достойно, а потом так получилось, что, настраивая себя на правильный вид, она придумала себе и внутреннее состояние, по которому ее явление в райком будет выглядеть естественным, а может, даже и благородным. Она придумала болезнь мужа, которая заставляет ее все если не прекратить, то приостановить свои претензии. Есть вещи, когда личные обиды и тэ дэ и тэ пэ…
Она столкнулась с инструктором в коридоре, та бежала куда-то по своим делам, но Анну заметила раньше, чем Анна ее. Видела, как осторожно ступает та по ковровой дорожке, будто боится упасть. Она не знала, что Анна всегда по дорожкам ходит осторожно: когда-то в доме отдыха она сломала ногу на дорожке, которую положили прямо на хорошо натертый паркет, а она бежала, ну и навернулась – будь здоров!..
Эта осторожность, бережность, с которой Анна шла, вызвали у инструктора раздражение, потому что то состояние обреченности, с которым она вышла на работу, не только у нее не прошло, но и усилилось. Живые, здоровые люди, которые шли и шли к ней, являли собой то будущее, в котором она себя не видела. Она уже не могла не сверять все их требования, просьбы, жалобы, всю свою собственную беготню с бумажками вот с этой самой «жизнью-смертью», которая в нее проникла. Как объяснить людям, что все чепуха по сравнению с тем, что ты можешь уйти враз навсегда?
Но она не имела права так говорить с людьми, она должна была проникаться их глупостями, и вот одна из этих глупостей вышагивает сейчас по дорожке и будет сейчас что-то плести ей про мужа. Да пусть он катится на все четыре стороны! Да уйди сама, наконец, ты же здоровая!
– Я к вам на минуточку, – сказала Анна. – Даже не надо в кабинет. Помните, я к вам приходила? Так вот, считайте, что этого не было…
– Мир, лад и Божьи одуванчики? – зло спросила инструктор, потому что еще не успела перестроиться на другую ноту, очень уж неприятна была ей Анна, казалась ей и хитрой, и лживой, а главное, здоровья в ней было на тысячу порядочный людей, самой же Анне она в порядочности отказала напрочь: порядочные по райкомам с семейными делами не ходят.
Одуванчики Анну обидели. Что это за странный вопрос?
– Он болен, – сказала она сухо. – Извините. – И она осторожно пошла назад, обижаясь все пуще: дошли до нее все отрицательные эмоции инструктора, и она почувствовала, что союзников у нее тут нет, что она тут не понравилась, значит, приходила зря. А может, все не так? Знают, например, тут историю Алексея и все на его стороне? Ничего себе стали порядочки! Рука руку моет.
Инструктор вошла в кабинет, села за стол и набрала номер издательства.
– Болен? – засмеялся секретарь парткома. – Да только что у меня был и сказал, что из пятьдесят второго размера переходит в пятьдесят четвертый. Я его журил, а он мне резонно отвечал, что много ест хлеба и не может без него… Знаешь, я сам не могу… Ну как можно суп без хлеба? А?
– О супе мы потом, – сказала инструктор. – Значит, здоров, ну и слава Богу.
– Лучше быть богатым, но здоровым, – прокричал секретарь в трубку, но в райкоме его уже не слышали. Инструктор не воспринимала эту поговорку. Она относила себя ко второй ее части, она была бедной боль ной, и только полный кретин мог ей это напомнить.
У Алексея Николаевича все валилось из рук. Это верно, он был в парткоме по поводу новых немецких машин и зашел у них разговор о весе, машины так поставили, что между ними только мальчишкам бегать, а не солидным начальникам, и секретарь спросил, а не пробовал ли он есть проросшую пшеницу, говорят, убивает аппетит, а витаминов в ней тьма-тьмущая. Алексей Николаевич ответил ему, что все эти новомодные диеты ему противны, он лично любит хороший наваристый мясной суп, можно и с крупкой, только чуть-чуть, и обязательно с мягким хлебом. Целый батон может съесть. – А сердце не жмет? – спросил секретарь.
– Из пятьдесят второго перехожу в пятьдесят четвертый,– засмеялся Алексей Николаевич. – Зажмет тут! И Не станет же он вкраплять в серьезный разговор о производстве или даже в несерьезный о супе свою тревогу о Ленке, об этом ее идиотском условии. Зачем девчонке машина? Ну, ладно, они – такие. Мы их сами разбаловали. Но знать же надо, что у отца никаких приусадебных участков со свежей клубникой нет. Что они с матерью сидят на своих честных зарплатах. Что они недавно ремонт делали в новой квартире. Что ей же недавно была куплена дубленка за четыреста рублей, мать отдала все свои отпускные и просидела все лето дома. Размышляя о Ленке, он ощущал себя в одном лагере с Анной и жалел Анну за этот пропущенный отпуск, хотя столько она наготовила тогда впрок, и варений, и солений, и маринадов. А дочь – предательница и это ужасно, хоть и получается, что именно так она становится его союзницей.
Весь день он был сам не свой, а вечером Вика потащила его в кино. Известный французский комик корчил рожи, верещал голосом какого-то советского артиста, все было глупо, бездарно и настолько поперек состоянию души Алексея Николаевича, что где-то в середине он не выдержал и предложил Вике уйти. Он увидел испуг в ее глазах и мгновенную готовность сделать так, как он хочет, и, уже пробираясь сквозь колени и смех, он понял, что так вот, не высидев до конца, он поступает первый раз в жизни.
Он был воспитан – выхлебывать еду до донышка, кино смотреть до конца, книгу дочитывать до последней страницы. Анна иногда говорила: «Брось! Это же невозможно читать!» Да, невозможно, он уже это понял, но читал, потому что начал… А сейчас вот первый раз в жизни он уходит из кинотеатра, да еще с комедии, уходит, потому что еще минута – его бы вытошнило. Пришлось бы объясняться, что не пьяный и не
больной, а такое у него сейчас состояние, что не понимает он, как можно смеяться, если кого-то рожей в суп… Что к нему вообще привязался сегодня суп? Судный день, что ли? Нет, судных дней не бывает. Бывает рыбный день и судный день. «Ничего себе параллелечка»,– подумал Алексей Николаевич и хотел сказать об этом Вике, но она была так сосредоточена и так бережно держала его под руку, что не сказал он ей про судный день.