– Мы что с вами строим? – строго прокричала завуч.
– Я? – устало сказал человек там. – Я лично ничего не строю. А кто это говорит и строит?
– Говорит завуч школы, а строит, между прочим, вся страна…
– А! – сказал секретарь парткома. – Здравствуйте, подшефная! Чего вы на меня кричите? Чего я для вас еще не сделал? Или не достал?
Но завуч быстро прекратила этот фамильярный разговор и объяснила, кто она и цель и смысл своего звонка.
– Как я говорила? Как? – спросила она учительниц, положив трубку.
– Замечательно! – сказали они. – С ними только так и надо. Вплоть до…
Секретарь парткома положил трубку и вспомнил о звонке инструктора райкома, хотел вызвать Алексея Николаевича, но вовремя сообразил: с ним что-то вчера случилось неприятное в столовой, приступ какой-то, вот у него на столе лежит докладная их врача: «В пятый раз довожу до вашего сведения, что вентиляция в столовой…»
И тогда он вызвал Вику.
Она вошла так, как всегда входила к начальству – максимально готовая ко всему. Вся ее собранность проявлялась в том, что она делалась некрасивой, холодной и бесстрастной. А то, что одета Вика всегда была хорошо и со вкусом, не смягчало впечатление, а, наоборот, усугубляло. Делался вывод: как бы она не рядилась, а как есть ведьма, так и есть. Именно это подумал секретарь. И еще подумал, что издали она совсем так не выглядит, а даже кажется симпатичной, а тут…
– Садитесь, – Сказал он.
Вика села, и это была Вика, сидящая у начальства, а не та, которую знал Алексей Николаевич и издали видел секретарь парткома.
– Когда у вас кончается кандидатский стаж? – спросил он.
– Через три месяца, – чеканно ответила Вика.
– Что ж вы в такой момент, а не думаете о будущем, – нескладно выразился секретарь, потому что стеснялся предстоящего разговора. А еще он не понимал Алексея Николаевича, у которого с «этой» роман. На его взгляд, Анна Антоновна была лучше, приятней, куда более женщина. – Короче, что там у вас в семейном плане?
– Что, у парткома нет уже других дел, как вникать в мои семейные дела? – резко сказала Вика и испугалась своих слов, но что-то в ней сломалось, какая-то придержащая узда, и готова она была сейчас вцепиться секретарю в горло, хоть и было ей тем не менее страшно: что ж это она делает?
Секретарь же почувствовал себя уязвленным, потому что дел у него невпроворот, он потому так быстро на звонок среагировал, чтоб отделаться скорей, не хочет и не будет он заниматься этой историей, а женщина ведет себя так, будто он на самом деле сидит тут ради нее и ее семейных дел.
– Приведите все в порядок, – сказал он тем не менее миролюбиво, считая, что такие слова и концом разговора могут быть и, так сказать, указанием, что делать.
Щ У меня все в порядке, – ответила Вика, продолжая сидеть. – Что вы имеете в виду?
«Она что – идиотка? – подумал секретарь. – Не понимает?»;
– Звонили из школы, – сказал он, – где работает жена Алексея Николаевича. Что я им должен был сказать, по-вашему?
– Вы не помните, я к вам приходила, когда от меня ушел муж? – спросила Вика.
– Меня тогда здесь еще не было, – ответил секретарь.
– Поинтересуйтесь! Стыдно по этому поводу звонить, вам должно стыдно слушать и стыдно меня вызывать! – жестко сказала Вика.
– Приведите свои дела в порядок! – повторил секретарь. – Мне совершенно не стыдно вам это говорить.
– А как, если она ни на что не соглашается?
– А вот это уже не мое дело как… Как хотите… Идите, мне вам больше нечего сказать, – подчеркнул он это Вике, которая продолжала каменно сидеть. – Я на самом деле не знаю как… Я живу с одной женой тридцать лет, и мне хватает, – Он вдруг понял, что сказал не то, понял по тому, как мучительно сжала Вика рот, как будто сразу из всех зубов у нее вывалились пломбы. Действительно, ляпнул… «Мне хватает»… Какой-то желудочный аргумент.
Вика наконец встала и пошла, и он старался не смотреть ей вслед, потому что мог ее вернуть и пожалеть, а ведь эти бабы из школы будут звонить ему еще и требовать ответа на вопрос, что он сделал. Как это вначале? Что, мол, он строит? Терем-теремок строит… Лягушка-квакушка в нем, зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка… Сплошные индивидуальности, а он им: «Да хоть не ешьте вы друг друга!» Но это так, шутка! А серьезно: жалко их всех, дураков, у которых такие неприятности. Жалко…
Вика прямо из парткома пошла в клетушку Алексея Николаевича и рассказала ему все. Так уж ей было и горько, и обидно, и противно, особенно после этих слов: «а мне хватает». Будто ей, Вике, не один мужчина нужен, а кавалерийский полк; нашел тоже аргумент – что она про вчерашний сердечный спазм у Алексея Николаевича просто забыла. Ночь всю об этом думала, представляла – ему плохо, а он стесняется вызвать неотложку, а тут забыла и все. А вот когда все сказала, а он как-то боком прижался к выдвинутому ящику стола,
вспомнила и испугалась. И стала все переводить в шутку: это же надо, мол, хохма какая! Что это Анна – совсем сбрендила? Какого мужика таким способом можно удержать? Да никакого! Сама рвет под собой мины.
– Ты ей скажи, – посоветовала Вика, – прямо сегодня, что будешь обменивать свою квартиру, и ей некуда будет деться. Поверь – это единственный выход заставить ее поступить разумно.
– Я обязательно ей скажу, – сказал Алексей Николаевич. – Обязательно!
Он согласился бы сейчас с любым предложением Вики, потому что важно было, чтоб она ушла. Тогда бы он подошел к окну, открыл его и сделал три глубоких вздоха, а главное – выдоха, полных, освобождающих всю грудную клетку до самых кишок для-одного-единственного сердца, которому сейчас тесно.
А Вика не уходила. Она же видела, что ему плохо, как же она могла уйти? Она сама сообразила, что надо открыть окно, и открыла. И он улыбнулся ей, благодарный, и сделал свои вздохи-выдохи. Отпустило.
Выработали линию. Он говорит Анне об обмене. Теперь после звонка в партком все определилось ясно (а что, раньше еще ясно не было? – мелькнула у Вики мысль, но она не стала ее высказывать). Он должен совершенно откровенно поговорить и с Ленкой, в конце концов у нее есть право выбирать, с кем остаться, и он просто обязан предложить ей остаться у себя. Вика на этом особенно не настаивала. Что она – зверь?
Если Анна идиотка примет идею обмена буквально, пусть. Пока будут разные варианты, Алексей Николаевич будет жить у Вики, ему, видимо, достанется при обмене комната в коммуналке (семь квадратов! семь квадратов!), но они сразу обменяют эту комнату и Викину на трехкомнатную. Но, Боже, какая это несусветная чушь, если можно сразу, без крови, иметь две нужные квартиры. Она бы, Вика, не тронула бы ничего, не рвать же полки с мясом? Она бы оставила в маленькой комнате для Ленки гобелен с зайцами. (Конечно, если та не выберет отца. Сейчас у многих девчонок, она, Вика, слышала, с отцами контакт больший, чем с матерями.)
– Только не у меня, – сказал Алексей Николаевич.
– Я ведь не старуха, – вдруг неожиданно для самой себя ляпнула Вика, – я еще рожу тебе сына!
Какие это сладкие были слова! Как все неуверенные в себе мужчины, Алексей Николаевич очень хотел сына. В молодости мечталось: он идет по улице с парнем, высоким, красивым, но тем не менее очень похожим на него, чтоб все видели и говорили: Ах, какой парень! – и понимали: сын. Он мечтал научить его жизни. Не передать те мелкие в чем-то даже пристыдные приспособления к ней, которыми сам пользовался, а научить настоящим правилам, которые он знал, а применить не сумел. Сын – это оправдание всей жизни, если он хороший, настоящий сын, но ведь другого у него быть и не могло? Но родилась дочь и ничего, ну просто ничего не компенсировала. Ленка исхитрилась без его помощи приобрети те качества, которые в принципе ему нравились – прямоту, достоинство, решительность, но так как все это она воспитала в себе сама – и это на самом деле, – то все хорошее в себе она считала противопоставлением всему родительскому. Какое там продолжение отцовских и материнских черт! Грубо все выглядело так: хорошее у нее от нее самой, а плохое от них – отца и матери. У них с Анной разговор о втором ребенке был всегда очень определенный – ни за что! Снова бессонные ночи? Снова бутылки-пеленки? Снова свинки-ветрянки? А потом вырастет такая гадюка, как Ленка, и будет требовать джинсы за двести рублей? Ни за что! И вдруг это – я рожу тебе сына! Как возвращение в юность, в то время, когда некрасивое само по себе превращается в прекрасное и двери открываются только в одну сторону, только для тебя. Черт возьми! Он же еще не старик! Что такое сорок три года по нынешним временам? Мальчишка! И он еще будет идти по улице с сыном и все будут говорить: Ах, какой парень! Именно Алексею Николаевичу захотелось, чтобы Вика забеременела быстро, чтоб ходила с животом, тогда все сразу замолчали бы. А главное – заткнулась бы Анна. Это же придумать – звонить в партком! Он ей сегодня устроит!
Ляпнув; не подумав, о том, что она может родить сына, Вика решила, что всякая ложь – не ложь, если ее превратить в правду. Ей надо сходить к гинекологу и продолжить лечение, никто ведь ей не говорил, что у нее безнадежная болезнь, просто раньше она к этому относилась спокойно, а сейчас это, можно сказать, наиважнейший вопрос. Как он засветился при слове «сын». У него даже все прошло с сердцем, встал со стула, стал ходить по клетушке, зарозовел. Совершенно случайно она таким образом узнала его тайну, его желание. Значит, надо, чтоб сын родился! Завтра же, завтра же она пойдет к гинекологу. И попросит направление в институт, и ляжет на сколько нужно, если потребуется. Так-то, Федоров!
Анна едва вытолкала от себя подругу. Ей надо было разобраться во всем, что произошло с того момента, как она пульнула в инспекторшу стаканом с водой. Было что-то неприличное в ее истерике; она знала и пуговичку рвала, и туфли с нее снимали – все это, конечно, фи! Но если в результате всего Алексей успокоится, то все это стоило и можно пережить. Завуч позвонит ему на работу, говорить она не умеет, что-нибудь ляпнет, но это-то и хорошо. Тогда с ним будут говорить, исходя не из того, как он себя ведет и чего хочет на самом деле, а исходя из глупого звонка. Чем глупей история, тем лучше. Вот уперся он в эту квартиру, глупо уперся – и это его слабина. Хочет ее запихнуть в квартиру пассии – это вообще несусветная чушь, какая и в дурном сне не приснится. И это уже не просто слабина – слабоумие. Со слабым, и глупым, и растерянным она справится. Всю жизнь справлялась. Сильных она боялась, это у нее с пятнадцати лет, когда на дне рождения подруга ее в кухне резко повернул к себе, а потом прижал к стене взрослый совсем парень и стал целовать, как хотел, а она боялась, что войдут, боялась крикнуть, боялась всяких страшных последствий, а вырваться не могла, такой он был сильный. Он тихо так прямо в ухо говорил: «Спокуха, девочка, спокуха!» Не бандит, не хулиган, даже не пьяный, просто сильный парень, которому она понравилась. И это было для него достаточно. С тех пор она стала бояться сильных, которые не спрашивают. Все ее романы до Алексея были с деликатными мальчиками. Ей нравилось «доводить их», а потом размыкать их руки и уходить. И Алексею размыкала руки, – сильные руки, не слабее, чем у «того», но он никогда, никогда не использовал свою силу ей вопреки. Именно за такого –