Тренируйся, и постепенно у тебя обязательно выработается твердый характер, надежно закалится воля. А тогда что тебе страх? Тогда тебе страх все равно что здоровому человеку насморк — пощекочет раз-другой в носу, но с ног не свалит…
Тому, кто кидается в полет очертя голову, всегда страшно, тому же, кто трезво рассчитывает свои силы, по-настоящему изучает дело, бояться нечего. И, даже если на первых порах тебе не очень понравится летная жизнь, не спеши разочаровываться. Вспомни мудрую монгольскую поговорку: «Чтобы научиться плавать, надо лезть в воду». И переведи ее на авиационный лад:
Чтобы научиться летать — надо летать!
Работа летчика сталкивает человека с множеством разнообразнейших ощущении — от самых будничных до самых острых. Передать всю сложность переживаний пилота очень трудно почти невозможно. Но есть одно главное, непременное: о чем бы ты ни думал перед полетом, в тот момент, когда твоя машина входит в серую лохматую массу низких дождевых облаков и ты остаешься один на один с приборами, которым на время принадлежит твоя жизнь, все твое будущее, ты знаешь — наверху солнце. Когда ты ползешь сквозь эту сырую массу без пола и потолка, без стен и окон, ты помнишь: как ни трудно — впереди солнце. И, когда ты, наконец, вырываешься из мрачных сырых объятий и видишь над собой такое синее небо, какого не бывает даже в Африке, когда облака, как по мановению волшебника оказавшись внизу, превращаются из серо-лиловых в сахарно-белые и перед тобой открываются такие далекие сверкающие горизонты, которых не знает ни один океан на земном шаре, на душе делается так хорошо, так празднично, что ради этого стоит побороться со страхом, если он неожиданно пойдет на тебя в атаку, стоит пережить трудные часы воздушной болтанки и простить крутой нрав инструктору и то, что он иной раз не очень считается с «тонкостями» твоей избалованной на земле натуры…
Тот, кто не видал облаков под ногами, тот, кто не купался в их вершинной сверкающей пене, тот, кто не гонялся на многокилометровой высоте за собственной тенью, летящей по голубоватой бескрайней равнине, тот просто не знает, что такое настоящее счастье.
ЧЕЛОВЕК И МАШИНА
«Что такое счастье?», «Как я понимаю счастье?» — это вечные темы школьных сочинений. А сколько проводят диспутов, бесед, лекций о счастье, сколько стихов пишут! Не пересчитать. И ничего удивительного в этом нет ведь стандартного, единого для всех счастья не бывает, каждому свое.
Только что я рассказывал о счастье заоблачного полета — это был разговор о моем счастье, я лично вот так понимаю, так чувствую. Конечно, это совсем не значит, что все остальные должны точно так же относиться к полетам. Но, когда я думаю о тебе, Алешка, о твоих письмах, я верю, что очень скоро и ты, узнав счастье полета, поймешь меня.
В этой книжке я передаю тебе все, что накопил за много лет летной жизни. Думаю, что это правильно: с друзьями делятся всем это закон солдатской дружбы. Нерушимый закон.
О счастливых авиаторах я мог бы тебе рассказывать очень долго, но, если бы ты спросил меня, кто из моих товарищей все-таки самый счастливый, я бы не задумываясь назвал авиационного механика Петра Петровича Коршунова.
По совести говоря, сержанта Коршунова, служившего в моем подчинении, я любил, уважал и вместе с тем побаивался.
Это может показаться странным: летчик, командир звена, и вдруг побаивается своего механика. А почему?..
Стоило мне выбраться из кабины, расстегнуть парашютные лямки, скинуть с головы промокший на лбу шлемофон, как я встречал нацеленный в меня вопрошающий взгляд.
Он никогда не спрашивал о машине вслух. Вопрос жил в его взгляде, и достаточно мне было сказать: «Порядок, Петя!» — как лицо Коршунова моментально принимало новое выражение. Иногда оно делалось ласковым и восторженным.
— Ну, командир, в строю прошел, как по ниточке: интервальчик, дистанция — все точненько. Парад, честное слово, парад!
В другой раз глаза его поблескивали насмешливо:
— Что ж это, командир, у нас на пилотаже получается? Что ни петля — крен! Может, регулировочку элеронам сделаем?
Оправдываться или придумывать какие-нибудь «объективные» причины нечего было и думать. Он великолепно видел каждый мой промах, каждую даже самую пустяковую ошибку. Сохранить в его пристальных глазах авторитет летчика-истребителя возможно было только одним-единственным нелегким путем — летать без огрехов…
Как Коршунов, сам никогда не летавший, превзошел все тонкости нашего дела, как научился он подмечать с земли малейшие ошибки в пилотаже, объяснить этого я не сумею. Знаю только, что к его мнению о летном мастерстве того или иного пилота прислушивались не только приятели-механики, но и решительно все летчики нашего аэродрома. А молодые так те Коршунова буквально с открытым ртом слушали. За глаза они его почему-то Теркиным называли.
Веселый, общительный, не по-уставному бойкий, Коршунов службу знал и со своими оценками обычно не выскакивал, ждал, когда спросят. Держался он, как и полагается сержанту, отличнику боевой и политической подготовки, с достоинством. Но все это до случая.
Стоило летчику перегреть, например, тормоза на рулении или совершить грубую посадку, как Коршунов немедленно забывал о строгих правилах воинского почитания. Он умел говорить ужасно обидные слова, сохраняя при этом полную видимость уставного обращения.
— Вам бы не летать, извиняюсь за выражение, товарищ гвардии старший лейтенант, — на тракторе ездить! У трактора, разрешите доложить, колеса железные — запас прочности для таких посадок вполне подходящий. За что же вы, товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите узнать, уронили самолет с третьего этажа? Страдает машина, понимать бы надо…
Унять Коршунова не представлялось возможным. Он защищал свой самолет, свою машину, за нее он готов был снести любой выговор, любое наказание, что угодно.
Однажды старшина эскадрильи пришел ко мне с жалобой на Коршунова.
— Что прикажете, товарищ командир, с вашим механиком делать? Третий раз к отбою опаздывает. И разъяснял и наказывал — все равно опаздывает. Моей власти не хватает, товарищ командир.
— А почему опаздывает? — спросил я.
— Говорит, работа держит. А я так, товарищ командир, полагаю: работа работой, а службу надо исполнять точно…
Вызываю Коршунова:
— На отбой опаздывали?
— Так точно, опаздывал.
— Почему?
— Работа держит.
— А как же служба? Распорядок дня, например?
— Виноват, служба страдает. Это точно — учту, товарищ командир! — Разрешите вопрос?
— Да.
— Разрешите сегодня еще раз опоздать? Троса планирую заменить. Троса, конечно, еще хорошие, но на складе мало осталось, боюсь, разберут. Чтобы потом заминки не вышло, лучше бы сейчас… Разрешите опоздать?..
Однажды молодой летчик поломал на посадке самолет. Летчик был совершенно ошеломлен случившимся, нервно курил папиросу за папиросой, без конца расстегивал и застегивал воротник гимнастерки и все порывался объяснить, как с ним стряслась такая беда.
А Петя Коршунов, такой жизнерадостный, неугомонный боевой сержант, застыл у пострадавшей машины. Он долго сидел один, обняв погнутый винт.
Никто не лез к нему со словами утешения. Солдатская жалость скупа и молчалива…
Недавно на большом испытательном аэродроме я встретил инженер-майора Петра Петровича Коршунова. Нельзя было не заметить — поредели волосы, виски подморозило. Но глаза у майора были прежние — сержантские глаза, и смеялись они по-прежнему весело.
— Ты посмотри, посмотри только на эту машину, командир! Да ты не просто смотри на нее, ты вглядывайся, внимательно вглядывайся. Это ж мечта! Сам бы полетел! Не умею, жалко…
Смотрел я на седеющего инженера и думал: «Нет, не случайно помог мне в свое время Петр Петрович Коршунов понять очень важную авиационную истину летное счастье начинается с любви к машине».
Любовь эта не может быть преподана, как некая обязательная дисциплина в летной школе, с этой любовью надо либо родиться, либо самому вырастить и развить ее в себе.
Любовь к машине — тонкое чувство. Если ты видишь, например, велосипедиста, у которого на машине и спереди и сзади по здоровенному фонарю, а на руле рядом со звонком приспособлены еще зеркало и автомобильный сигнал, велосипедиста, у которого при езде мелькают разноцветные электролампочки на спицах, то еще не известно, кого больше любит хозяин велосипеда машину или свою собственную персону. Очень часто парадный вид наводится только для того, чтобы пустить пыль в глаза, порисоваться, «удивить мир»…
Любовь к машине, на мой взгляд, начинается с желания изучить ее до самого последнего болтика, до самой маленькой гаечки (и не потому, что впереди предстоят зачеты у строгого экзаменатора, а потому, что это очень интересно).
И еще.
Любовь к машине выражается не внешними украшениями, не яркой краской на ее боках, а постоянной душевной заботой человека о шестеренках и сальниках, о прокладках и шплинтах, о чистоте и герметичности соединений.
Если ты можешь смотреть на ржавый толкатель в моторе, не испытывая при этом чувства, напоминающего зубную боль, не прикидывайся настоящим авиатором — ты не любишь свой самолет.
Если ты, пробуя мотор, можешь спокойно слушать стреляющий выхлоп, если он, этот выхлоп, не отдается острым толчком в твоем сердце, молчи о своей любви к технике вообще и к авиации в частности. Что бы ты ни говорил, какие бы красивые слова ни бросал, все равно тебе никто не поверит. И правильно сделают. Любить машину — значит прикипеть к ней душой.
Ты наверняка слышал, как, рассуждая о тех или иных машинах, деловые, серьезные люди вдруг говорят:
— Мотор тупой, как пробка, оборотов не принимает…
Или:
— «Козел» на профилактику поставили, а на этой «антилопе» далеко ехать страшно…
Или:
— Станок только что из ремонта, а уже разговаривает. Работать противно…
Люди толкуют о машинах, моторах, станках, как о живых, думающих существах. Не могу поручиться, что каждый из этих людей непременно безукоризненный во всем человек, но в одном можно не сомневаться — если он не мастер своего дела, то наверняка кандидат в мастера…