ественным образом, раскаленная сила самой земли, невообразимых цветов. Кто жил в таком месте? Мне показалось, что оно очень далеко, но вполне достижимо. Всего лишь на расстоянии небольшой прогулки по прекрасным холмам со гибкой зеленой травой и волнующимися цветами тех же фантастических оттенков и тонов, спокойное, оглушительное и невероятное видение.
Я посмотрел на него, потому что раньше смотрел в сторону, погружаясь в зрительные воспоминания.
– Скажи, что все это значит, – попросил я. – Где находится это место, и почему мне позволили на него посмотреть?
Он грустно вздохнул и сам отвел глаза, а потом посмотрел на меня с тем же отчужденным выражением на застывшем лице, только теперь я рассмотрел в нем густую кровь, как позавчера ночью, его наполнило человеческое тепло, перекачанное из человеческих вен – несомненно, его поздняя трапеза в тот же вечер.
– Неужели ты даже не улыбнешься, если пришел попрощаться? – спросил я.
– Если ты ничего не чувствуешь, кроме горечи и холода, и дашь мне умереть от свирепой лихорадки? Я болен и умру, ты же знаешь. Ты знаешь, какую я испытываю тошноту, ты знаешь, как у меня болит голова, ты знаешь, как у меня сводит все суставы, как горят мои раны от бесспорно смертельного яда. Почему же ты так далеко, и все-таки вернулся домой посидеть со мной, почему ты ничего не чувствуешь?
– Когда я смотрю на тебя, я, как всегда чувствую любовь, – ответил он, – дитя мое, мой любимый, выносливый сын. Любовь. Она замурована там, где ей, наверное, и надлежит остаться, чтобы дать тебе умереть, поскольку ты прав, ты умрешь, и тогда, может быть, твои священники примут тебя, ибо что им останется, если тебе некуда будет вернуться?
– Да, но вдруг таких мест много? Что, если во второй раз я окажусь на новом берегу, где из кипящей земли поднимается не открывшаяся мне красота, а сера? Мне больно. Эти слезы – как кипяток. Столько всего потеряно. Я не могу вспомнить. Кажется, я слишком часто повторяю одно и то же. Я не могу вспомнить! – Я протянул руку. Он не двигался. Моя рука отяжелела и упала на забытый молитвенник. Мои пальцы нащупали жесткие пергаментные страницы.
– Что убило твою любовь? То, что я сделал? Что я привел сюда человека, убившего моих братьев? Или то, что я умер и увидел такие чудеса? Отвечай.
– Я и сейчас тебя люблю. И буду любить, каждую ночь, и каждый день во сне, вечно. Твое лицо – это сокровище, данное мне, которого я никогда не забуду, хотя и могу безрассудно потерять. Его блеск будет мучить меня целую вечность. Амадео, подумай обо всем еще раз, открой свои мысли, как раковину, дай мне увидеть жемчужину того, чему они тебя научили.
– А ты сможешь, господин? Ты сможешь понять, как любовь, и только любовь, может столько значить, что из нее состоит весь мир? Даже травинки, листья деревьев, пальцы руки, которая тянется к тебе? Любовь, господин. Любовь. Но кто поверит в такую простую и огромную вещь, когда существуют хитроумные лабиринты вероучений и философии, полные созданной человеком, неизменно соблазнительной сложности? Любовь. Я слышал ее звук. Я ее видел. Или это были галлюцинации охваченного лихорадкой ума, ума, который боится смерти?
– Может быть, – сказал он с по-прежнему бесчувственным, неподвижным лицом. Его глаза сузились в плену их собственного уклонения от веры в увиденное. – О да, – сказал он. – Ты умрешь, я дам тебе умереть, и я думаю, что для тебя, возможно, существует только один берег, где ты опять найдешь своих священников, свой город.
– Мое время еще не пришло, – сказал я. – Я знаю. И такое заявление за несколько часов не изменить. Разбей свои часы. Они хотели сказать, что час земного воплощения души еще не пробил. Судьба, при рождении написанная у меня на руке, не может так скоро осуществиться или так легко потерпеть поражение.
– Я могу устранить перевес, дитя мое, – сказал он, и на этот раз его губы двигались. Его лицо приобрело приятный бледно-коралловый оттенок, глаза по неосторожности широко раскрылись, он снова стал самим собой, тем, кого я знал, тем, кем я дорожил. – Мне так просто было бы забрать у тебя последние силы. – Он наклонился надо мной. Я увидел крошечные пестрые полоски в зрачках его глаз, яркие лучистые звезды за более темной радужной оболочкой. Его рот, так удивительно украшенный крошечными линиями человеческих губ, был розовым, как будто на нем поселился поцелуй человека. – Мне так просто было бы выпить последний роковой глоток твоей детской крови, последнюю каплю свежести, которую я так люблю, и в моих руках останется труп, блистающий такой красотой, что каждый, кто увидит его, прослезится, и труп этот ничего мне не расскажет. Я буду знать, что тебя нет, и больше ничего.
– Ты говоришь это, чтобы меня помучить? Господин, раз уж я не могу попасть туда, я хочу быть с тобой!
Его губы задвигались в откровенном отчаянии. Он стал похож на человека, на настоящего человека, и красная кровь усталости и печали заволокла уголки его глаз. Рука, протянутая, чтобы потрогать мои волосы, дрожала.
Я схватил ее, как высокую колышущуюся на ветру ветку. Я собрал его пальцы, как листья, поднес их к губам и поцеловал. Повернув голову, я приложил их в раненой щеке. Я почувствовал, как завибрировал под ними отравленный порез. Но еще более остро я почувствовал, как сильно они дрожат.
Я прищурился.
– Сколько людей сегодня умерло, чтобы тебя накормить? – прошептал я. – И как такое может быть, а при этом весь мир состоит из одной любви? Ты слишком прекрасен, чтобы упустить тебя из виду. Я запутался. Я этого не понимаю. Но если я выживу, разве я, простой смертный мальчик, разве я смогу это забыть?
– Ты не выживешь, Амадео, – грустно сказал он. – Не выживешь! – Его голос прервался. – Яд проник слишком глубоко, небольшие вливания моей крови его не пересилят. – На его лице отразилась боль. – Дитя, я не могу тебя спасти. Закрой глаза. Прими мой прощальный поцелуй. Между мной и теми, кто стоит на том берегу, нет дружбы, но они не смогут не принять то, что умирает так свободно.
– Господин, нет! Господин, я не могу проверить это один. Господин, они же отослали меня обратно, а ты пришел, ты обязательно пришел бы, неужели они этого не знали?
– Амадео, им все равно. Хранитель мертвых чрезвычайно равнодушны. Они говорят о любви, но не о веках заблуждения и неведения. Что за звезды могут петь такую прекрасную песню, когда весь мир изнывает от диссонанс? Жаль, что ты не смог их заставить, Амадео. – Его голос чуть не надломился от боли. – Амадео, какие право они имели возлагать на меня ответственность за свою судьбу?
Я издал слабый грустный смешок.
Меня затрясло в лихорадке. На меня нахлынула огромная волна тошноты. Если я пошевельнусь или заговорю, то подступил мерзкая сухая тошнота, которая представит меня не в самом выгодном свете. Лучше уж умереть. – Господин, я так и знал, что ты подвергнешь мой рассказ подробному анализу, – сказал я. Мне хотелось не горько и саркастически улыбаться, но добраться до простой истины. Мне стало ужасно тяжело дышать. Мне показалось, проще прекратить дышать, что никакого неудобства это не принесет. Мне вспомнились строгие наставления Бьянки. – Господин, – сказал я, – не бывает в этом мире кошмаров без конечного искупления.
– Да, но для некоторых из нас, – настаивал он, – какова цена такого спасения? Амадео, как они смеют требовать от меня участия в своих непостижимых планах! Я молю бога, чтобы это были иллюзии. Не говори больше о чудесном свете. Не думай о нем.
– Не думать, сударь? А ради чьего успокоения мне стирать все из памяти? Кто здесь умирает?
Он покачал головой.
– Давай, выдави из глаз кровавые слезы, – сказал я. – Кстати, на какую смерть вы сами надеетесь, сударь, ведь вы говорили мне, что даже для вас смерть не невозможна? Объясните мне, если, конечно, у меня осталось время до того, как весь отпущенный мне свет погаснет, и земля поглотит сокровище во плоти, которые вам понадобилось из прихоти!
– Никакая не прихоть, – прошептал он.
– Ну, так куда вы попадете, сударь? Успокойте меня, пожалуйста.
Сколько минут мне осталось?
– Я не знаю, – сказал он шепотом. Он отвернулся от меня и наклонил голову. Никогда я не видел его таким покинутым.
– Дай мне посмотреть на твою руку, – слабо сказал я. – Ведьмы в темных венецианских тавернах научили меня читать линии на ладони. Я скажу, когда ты умрешь. Дай мне руку. Я почти ничего не видел. Все заволокло туманом. Но я говорил серьезно.
– Ты опоздал, – ответил он. – Ни одной линии не осталось. – Он показал мне свою ладонь. – Время стерло то, что люди называют судьбой. У меня ее нет.
– Мне жаль, что ты вообще пришел, – сказал я и отвернулся от него. Я положил голову на чистую, прохладную подушку. – Ты не мог бы оставить меня, мой возлюбленный учитель? Я предпочел бы общество священника и моей сиделки, если ты не отправил ее домой. Я любил тебя всем сердцем, но я не хочу умирать в твоем высочайшем обществе.
Сквозь туман я увидел, как наклоняется ко мне его силуэт. Я почувствовал, как его руки берут мое лицо и разворачивают к себе. Я увидел, как сверкают его голубые глаза, ледяным пламенем, нечетким, но неистовым.
– Хорошо, мой дорогой. Момент настал. Ты хочешь пойти со мной и стать таким, как я? – Его голос, несмотря на боль, звучал выразительно и успокоительно.
– Да, с тобой, навсегда и навеки.
– Втайне процветать только на крови злодея, как процветаю я, отныне и навсегда, и хранить эту тайну до конца света, если придется.
– Обещаю. Я согласен.
– Выучит каждый урок, который я преподам.
– Да, каждый.
Он поднял меня с кровати. Я упал ему на грудь, у меня кружилась голова, и ее пронзила такая острая боль, что я тихо вскрикнул.
– Это ненадолго, любовь моя, моя юная, хрупкая любовь, – сказал он мне на ухо.
Меня опустили в ванну, в теплую воду, с меня осторожно сорвали одежду, а голову заботливо положили на выложенный плиткой край. Я расслабил руки, и они всплыли на поверхности воды. Я почувствовал, как она плещется вокруг моих плеч.