В руках я держал шершавую деревянную ручку маленькой лопаты. Я вонзил ее в кучу земли. Я вскрывал мягкую стену из щебенки, пока мой взгляд не упал на человека, не мертвого, но грезящего под слоем грязи.
– Все еще жив, брат? – прошептал я этой душе, захороненной по самую шею.
– Все еще жив, брат Андрей, дай мне лишь то, что меня подкрепит, – произнесли потрескавшиеся губы. Белые веки так и не поднялись. – Дай мне лишь самую малость, чтобы наш Господь и Спаситель, Христос, избрал время, когда мне вернуться домой.
– О брат, сколько в тебе мужества, – сказал я. Я поднес к его губам кувшин с водой. Он пил, и по его лицу стекали полоски грязи. Его голова откинулась на мягкую кучу щебенки.
– А ты, дитя, – сказал он, с трудом дыша и чуть-чуть отворачиваясь от предложенного кувшин, – когда ты наберешься сил избрать свою земляную келью среди нас, свою могилу, и ждать прихода Христа?
– Надеюсь, что скоро, брат, – ответил я. Я отступил. Я поднял лопату.
Я начал раскапывать новую келью, и вскоре на меня набросился отвратительный запах, который ни с чем не спутаешь. Стоявший рядом священник задержал мою руку.
– Наш добрый брат Иосиф наконец пребудет с Господом, – сказал он. – Да, открой его лицо, чтобы на убедиться, что он ушел с миром.
Запах сгущался. Только мертвецы так сильно воняют. Такой запах разоренных могил и телег доносится из районов, где бушует чума. Я боялся, что меня стошнит. Но я продолжал копать, пока наконец-то не открылась голова покойника. Лысая, череп, обтянутый сморщившейся кожей.
Братья, стоявшие за моей спиной, произносили молитвы.
– Закрывай, Андрей.
– Когда ты обретешь мужество, брат? Только Бог может указать тебе, когда…
– Мужество на что? – Я узнаю этот грохочущий голос, этого широкоплечего мужчину, скатившегося вниз, в катакомбы. Я безошибочно узнаю его каштановые волосы и бороду, его короткую кожаную куртку и оружие, висящее на кожаном ремне.
– Так вот чем вы занимаетесь с моим сыном, иконописцем? – Он схватил меня за плечо, как хватал тысячу раз, той же здоровой звериной лапой, которая избивала меня до потери сознания.
– Отпусти меня, пожалуйста, несносный, невежественный бык, – прошептал я. – Мы в доме божьем.
Он потащил меня, так что я упал на колени. Моя ряса затрещала, черная ткань порвалась.
– Отец, прекрати и уходи, – сказал я.
– Закопать в этих ямах мальчика, который рисует с талантом ангела?
– Брат Иван, прекрати орать. Богу решать, кто из нас что будет делать.
Священники побежали за мной. Меня тащили в мастерскую. С потолка свисали ряды икон, покрывающих всю дальнюю стену. Отец швырнул меня на стул у большого тяжелого стола. Он поднял железный подсвечник с дрожащей, протестующей свечой, осветив все остальные тонкие ритуальные свечки.
Свеча бросала огненные отблески на его огромную бороду. Из густых бровей вылезали длинные седые волоски, закручивающиеся вверх, как у дьявола.
– Ты ведешь себя, как деревенский идиот, отец, – прошептал я. – Удивляюсь, как я сам не стал слюнявым блаженным нищим.
– Заткнись, Андрей. Одно мне ясно, здесь тебя никто не учит манерам. Пора мне тебя выдрать.
Он влепил мне по голове кулаком. У меня онемело ухо.
– Я думал, что достаточно колотил тебя, пока не привел сюда, но я ошибся, – сказал он. Он шлепнул меня еще раз.
– Святотатство! – воскликнул нависший надо мной священник. – Этот мальчик благословен Богом.
– Благословен кучкой ненормальных, – сказал отец. Он достал из-за пазухи сверток. – Ваши яйца, братья! – презрительно сказал он.
Он положил на стол мягкий кожаный мешок и достал одно яйцо.
– Рисуй, Андрей. Рисуй и напомни этим ненормальным, что ты одарен самим Господом.
– Но картину пишет сам Господь! – вскричал священник, самый старый, чьи липкие седые волосы от времени так перепачкались жиром, что стали почти черными. Он протолкнулся между моим стулом и отцом.
Отец положил на стол все яйца, кроме одного. Нагнувшись над маленькой глиняной миской, он разбил скорлупу, аккуратно собрав в одну половинку желток, а остальное пролив на свою кожаную одежду.
– Держи, вот тебе, Андрей, чистый желток. – Он вздохнул и отбросил на пол разбитую скорлупу.
Он поднял небольшой кувшин и налил в желток воды.
– Давай, смешивай, смешивай свои краски и работай. Напомни этим…
– Он работает, когда Господь призывает его к работе, – объявил старец, – а когда Господь призовет его похоронить себя в земле, жить жизнью затворника, отшельника, он так и сделает.
– Черта с два, – сказал отец. – Сам князь Михаил просил икону богородицы. Рисуй, Андрей. Нарисуй три, чтобы мне отдать князю ту, что он просил, а остальные отвези в дальний замок его двоюродного брата, князя Федора, как он хотел.
– Тот замок разрушен, отец, – с презрением сказал я. – Федора и всех его людей убили дикие племена. Там, в диких землях, ты ничего не найдешь, кроме камней, отец, ты это знаешь не хуже меня. Мы достаточно далеко заезжали, чтобы убедиться своими глазами.
– Мы поедем, если князю так будет угодно, – сказал отец, – и оставим икону в ветвях дерева, стоящего рядом с местом, где погиб его брат.
– Суета и безумие, – сказал старец. В комнату вошли и другие монахи.
Поднялся крик.
– Говорите по-человечески, кончайте песни петь! – закричал отец. – Дайте моему сыну рисовать. Андрей, смешивай краски. Говори свои молитвы, но приступай.
– Отец, ты меня унижаешь. Я тебя презираю. Мне стыдно, что я твой сын. Я твоим сыном не буду. Заткни свой грязный рот, иначе я ничего тебе не нарисую.
– А, узнаю своего милого сыночка, что ни речи, то мед, и пчелы оставили ему свое жало в придачу.
Он опять меня ударил. На этот раз у меня закружилась голова, но я отказался поднимать к ней руки. У меня заболело ухо.
– Гордись собой, Иван-дурак! – сказал я. – Как я буду рисовать, если я ничего не вижу и даже сидеть не могу?
Монахи закричали. Они спорили друг с другом. Я постарался сосредоточиться на небольшом ряду глиняных кувшинов, готовых для желтка и воды. Наконец я принялся смешивать желток и воду. Уж лучше работать и выбросить их из головы. Я услышал, как отец удовлетворенно засмеялся.
– Давай, покажи им, покажи им, что они собираются закопать в куче грязи.
– Во имя Бога, – сказал старец.
– Во имя тупых идиотов, – сказал отец. – Вам мало получить великого художника. Вам нужно получить святого.
– Ты сам не знаешь, кто твоей сын. Господь направлял тебя, когда ты привел его к нам.
– Не Господь, а деньги, – сказал отец. Со стороны монахов послышались оханья.
– Что ты им врешь, – неслышно сказал я. – Ты чертовски хорошо знаешь, что сделал это из гордыми.
– Да, из гордости, – ответил отец, – что мой сын может нарисовать лик Господа и Богородицы, как великий мастер. А вы, кому я доверил этот гений, слишком невежественны, чтобы это понимать.
Я начал растирать необходимые пигменты, мягкий коричнево-красный порошок, а потом вновь и вновь перемешивать его с желтком и водой, пока в них не растворился каждый крошечный комок и краска не стала гладкой, идеально разведенной и чистой. Теперь желтый, потом красный.
Они из-за меня поскандалили. Отец поднял на старца кулак, но я не стал отрываться. Он не посмеет. Он от бешенства пнул мою ногу, вызвав судорогу в мышцах, но я ничего не сказал. Я продолжал смешивать краску.
Слева меня обошел один из монахов и просунул передо мной чистую выбеленную доску, огрунтованную, подготовленную для святого лика.
Наконец все было готово. Я наклонил голову. Я перекрестился по нашему обычаю, справа налево, не слева направо.
– Господи, дай мне силу, дай мне глаза, направь мои руки, как можешь только ты своей любовью! – У меня в руках тотчас оказалась кисть, я взял ее бессознательно, и кисть начала скользить по дереву, сперва обозначая овал лица Богородицы, затем – покатые линии плечей, а далее – контур ее сложенных рук.
Теперь же их вскрики отдавали дань картине. Мой отец смеялся от злорадного удовлетворения.
– Ага, мой Андрей, мой острый на язык, саркастичный, непослушный, неблагодарный, маленький, одаренный Богом гений.
– Ну, спасибо тебе, отец, – язвительно прошептал я, прямо из глубины своего сосредоточенного, напоминавшего транс состояния, когда сам я с благоговением наблюдал за работой кисти. Вот ее волосы, плотно прилегавшие к голове, разделенные на пробор. Мне не требовалось инструментов, чтобы придать идеально круглую форму нимбу вокруг ее головы.
Монахи держали наготове чистые кисти. Один держал в руках чистую тряпку. Я выхватил кисть для красной краски, которую я затем смешивал в белой пастой, пока она не приобрела подходящий для плоти оттенок.
– Ну разве не чудо!
– Вот именно, – проговорил старец сквозь сжатые зубы, – это чудо, брат Иван, и он поступит согласно божьей воле.
– Будьте вы прокляты, пока я жив, он здесь замурован не будет. Он едет с мной в степи.
Я расхохотался.
– Отец, – усмехнулся я, – мое место здесь.
– Он лучший стрелок в семье, и он поедет со мной в степь, – сказал отец монахам, которые обрушили на него шквал протестов и возражений.
– Почему ты наделил Богоматерь слезой в уголке глаза, брат Андрей?
– Это Господь наделил ее слезой, – ответил другой монах. – Это же скорбящая мать. Только посмотри, как прекрасны складки ее плаща.
– Смотрите, маленький Христос! – воскликнул мой отец, и даже его лицо исполнилось почтения. – Бедный младенец Христос, его скоро ждет распятие, смерть на кресте. – Он понизил голос, ставший почти нежным.
– Какой талант, Андрей, смотрите же, посмотрите в глаза младенцу, посмотрите на его ручку, на большой палец, на маленькую ручку.
– Даже тебя озарил свет Господень, – сказал старец. – Даже такого жестокого глупца, как ты, брат Иван.
Монахи подошли ближе, вокруг меня сомкнулся круг. Отец протянул мне полную ладонь маленьких мерцающих камней.