читал «Моление на гибель Руси» и «Повесть о падении Рязани».
Это упражнение, чтение рассказов о родной стране, помогло мне увидеть их в перспективе относительно прочих изученных мной аспектов. В целом, оно извлекло их из царства моих собственных грез.
Постепенно я понял всю мудрость этого задания. Я стал отчитываться перед Мариусом с большим энтузиазмом. Я стал просить достать мне новые рукописи на церковно-славянском, и вскоре получил «Повесть о благочестивом князе Довмонте и его доблести» и "Героические подвиги Меркурия Смоленского ". В результате произведения на церковно-славянском начали приносить мне неподдельное удовольствие, и после официальных занятий я часами сидел над ними, чтобы обдумать старые легенды и даже сочинять на их основе собственные скорбные песни.
Их я иногда пел другим ученикам на сон грядущий. Они считали, что я пою на очень экзотическом языке, и подчас сама музыка и мои грустные модуляции вызывали на их глазах слезы.
Тем временем мы с Рикардо опять стали близкими друзьями. Он никогда не спрашивал, почему я, как господин, превратился теперь в создание ночи. Я никогда не проникал в глубины его сознания. Конечно, я бы это сделал ради безопасности как моей, так и Мариуса, но я использовал свой вампирский ум, чтобы истолковывать его поведение по-другому, и неизменно обнаруживал в нем преданность, верность и отсутствие сомнений.
Как-то я спросил Мариуса, что о нас думает Рикардо.
– Рикардо передо мной в слишком большом долгу, чтобы усомниться хоть в одном моем действии, – ответил Мариус, впрочем, без высокомерия и без гордости.
– Тогда он намного лучше воспитан, чем я, правда? Потому что я точно так же перед тобой в долгу, но ставлю под сомнение каждое твое слово.
– Да, ты – сообразительный, острый на язык чертенок, это правда, – согласился Мариус со слабой улыбкой. – Рикардо проиграл в карты его пьяный отец звероподобному купцу, который заставлял его работать день и ночь. Рикардо ненавидел своего отца, ты – никогда. Рикардо было восемь лет, когда я выкупил его за цену золотого ожерелья. Он видел самых плохих людей – тех, в ком дети не вызывают естественной жалости. Ты видел, что делают люди с детской плотью ради удовольствий. Это не так плохо. Рикардо не представлял себе, что хрупкое маленькое существо может вызвать в людях сострадание, и ни во что не верил, пока я не окутал его безопасностью, не насытил его знаниями и не объяснил ему в самых недвусмысленных выражениях, что он стал моим принцем.
Но отвечая на твой вопрос по существу, Рикардо считает, что я – маг, и что я решил поделиться своими чарами с тобой. Он знает, что ты стоял на пороге смерти, когда я даровал тебе свои секреты, и что я не дразню его и всех остальных этой честью, но скорее рассматриваю ее как ужасное последствие. Он не стремится к нашим знаниям. И будет защищать нас ценой собственной жизни.
Я с этим согласился. Я не чувствовал необходимости довериться ему, как Бьянке.
– Я испытываю потребность оберегать его, – сказал я господину. – Очень надеюсь, что ему никогда не придется защищать меня.
– Я чувствую то же самое, – сказал Мариус. – По отношению к каждому из них. Бог оказал твоему англичанину великую услугу, лишив его жизни до моего возвращения домой, когда я обнаружил, что он убил моих малышей. Достаточно уже, что он тебя искалечил. Но еще более отвратительно, что он принес на моем пороге двоих детей в жертву своей гордыне и горечи. Ты занимался с ним любовью, ты мог защититься. Но на его пути оказались невинные.
Я кивнул.
– Что стало с его останками? – спросил я.
– Все очень просто, – пожал он плечами. – Зачем тебе знать? Я тоже бываю суеверным. Я разбил его тело на куски и рассеял по ветру. Если правду говорят старые легенды, что его дух будет изнывать в надежде восстановить тело, то его душа гоняется за ветром.
– Господин, а что станет с нашими духами, если уничтожить наши тела?
– Одному Богу известно, Амадео. Я отчаялся выяснить. Я прожил слишком долго, чтобы думать о самоуничтожении. Возможно, меня постигнет та же участь, что и весь физический мир. Вполне вероятно, что мы возникли из ниоткуда и уйдем в никуда. Но давай лучше тешить себя иллюзиями о бессмертии, как смертные тешат себя своими иллюзиями.
Уже хорошо.
Господин дважды отлучался из палаццо, чтобы совершить свои таинственные путешествия, причину которых он, как и прежде, отказывался мне объяснять.
Я ненавидел эти отлучки, но понимал, мне предоставляется случай проверить свои новые силы. Я должен был мягко и ненавязчиво управлять домом, мне приходилось самостоятельно охотиться, а потом, по возвращении Мариуса, давать ему отчет в том, чем я занимался в свободное время.
После второго путешествия он вернулся домой утомленный и непривычно грустный. Он сказал, как уже говорил однажды, что «Те, Кого Нужно Хранить», видимо, в порядке.
– Я ненавижу этих тварей! – сказал я.
– Нет, никогда не смей так говорить со мной, Амадео! – взорвался он. На мгновение он так разозлился и потерял самообладание, каким я никогда в жизни его не видел. Не уверен, что за время нашей совместной жизни я вообще видел, чтобы он по-настоящему злился.
Он подошел ко мне, и я отпрянул, не на шутку испугавшись. Но когда он ударил меня наотмашь по лицу, он уже пришел в себя, и удар получился обычным, до сотрясения мозга.
Я принял его и бросил на него злобный обжигающий взгляд.
– Ты ведешь себя, как ребенок, – сказал я, – как ребенок, изображающий господина, а мне приходится обуздывать свои чувства и мириться с этим.
Конечно, для этой речи мне понадобилась вся моя сдержанность, особенно с таким головокружением, и на моем лице отразилось настолько упрямое презрение, что он внезапно расхохотался. Я тоже засмеялся.
– Нет, правда, Мариус, – сказал я, чувствуя себя ужасным нахалом, – кто они, эти существа, о которых ты говоришь? – Здравый смысл заставил меня вести себя вежливо и почтительно. В конце концов, мне искренне было интересно. – Ты возвращаешься домой несчастным. Ты же сам понимаешь. Так кто они такие, и зачем их хранить?
– Амадео, хватит вопросов. Иногда, перед самым рассветом, когда мои страхи обостряются больше всего, я воображаю, что у нас есть враги среди тех, кто пьет кровь, и что они уже близко.
– Другие? Такие же сильные, как ты?
– Нет, те, кто появился в последние годы, не могут сравняться со мной по силе, поэтому-то их здесь и нет.
Я увлекся. Он уже раньше намекал, что никого не допускает на нашу территорию, но в подробности не вдавался, а теперь он был расстроен, смягчился и хотел поговорить.
– Но я воображаю, что бывают и другие, что они придут нарушить наш покой. У них нет веской причины. Так всегда бывает. Им захочется охотиться в Венеции, или же они сформируют небольшое упрямое войско и попытаются уничтожить нас просто развлечения ради. Я представляю себе… короче говоря, дитя мое – а ты мое дитя, умник! – я рассказываю тебе о древних тайнах не больше, чем тебе следует знать. Таким образом никто не сможет выкопать из твоего неоформившегося ума его глубочайшие тайны, ни с твоего согласия, ни без твоего ведома, ни против твоей воли.
– Если у нас есть история, которую стоит узнать, ты должен мне рассказать. Что за древние тайны? Ты засыпаешь меня книгами по истории человечества. Ты заставил меня изучать греческий и даже эту несчастную египетскую письменность, которую никто на свете не знает, ты без конца меня допрашиваешь о судьбе древнего Рима или древних Афин, о битвах каждого крестового похода, отправлявшегося с наших берегов в Святую Землю. А как же мы?
– Мы всегда были здесь, – ответил он, – я же говорил. Древние, как само человечество. Мы всегда были здесь, нас всегда было мало, мы всегда воюем, нам всегда лучше всего быть одним, нам нужна любовь в лучшем случае одного-двух существ. Вот наша история, коротко и ясно. Я жду, что ты напишешь ее мне на каждом из пяти известных тебе языков.
Он раздраженно уселся на кровать, зарывшись грязным сапогом в атласную простыню. Он откинулся на подушки. Он выглядел совсем разбитым, очень странно и молодо.
– Мариус, ну хватит тебе, – уговаривал его я. Я сидел за письменным столом. – Какие древние тайны? Кто такие Те, Кого Нужно Хранить?
– Иди раскопай наши подвалы, дитя, – сказал он, подбавив в свой голос сарказма. – Разыщи там статуи, которые я храню с так называемых языческих дней. От них не меньше пользы, чем от Тех, Кого Нужно Хранить. Оставь меня в покое. Когда-нибудь я тебе расскажу, но пока что я даю тебе только то, что имеет значение. Предполагалось, что в мое отсутствие ты будешь заниматься. Рассказывай, что ты выучил.
Перед отъездом он потребовал, чтобы я изучил всего Аристотеля, не по рукописям, который в избытке водились на площади, но по его личному старому тексту – этот текст, по его словам, был написан на настоящем греческом. Я все прочел.
– Аристотель, – сказал я, – и Святой Фома Аквинский. Да ладно, великие системы приносят успокоение, а когда мы сами почувствуем, что впадаем в отчаяние, нам следует изобрести великие схемы окружающей нас пустоты, и тогда мы не поскользнемся, а повиснем на созданных нами стропила, так же лишенных смысла, как и пустота, но слишком досконально проработанных, чтобы ими с легкостью пренебрегать.
– Отличная работа, – красноречиво вздохнул он. – Может быть, когда-нибудь, в далеком будущем, ты займешь более многообещающую позицию, но поскольку ты, кажется, насколько возможно, воодушевлен и счастлив, к чему мне жаловаться?
– Откуда-то же мы все-таки произошли, – нажимал я с другой стороны. Он был слишком удручен, чтобы отвечать.
Наконец он оживился, вскочил с подушек и направился ко мне.
– Пойдем отсюда. Давай найдем Бьянку и переоденем ненадолго ее в мужчину. Принеси костюм получше. Нужно хоть на какое-то время дать ей возможность не сидеть взаперти.
– Сударь, возможно, подобная грубость вас шокирует, но у Бьянки, как и у многих женщин, давно уже появился такой обычай. Переодевшись мальчиком, она без конца выскальзывает из дома, чтобы совершать экскурсии по городу.