Прошел час. Ночь подходила к концу. Я испытывал жажду.
Я сгорал от жажды. Она это знала. Я свернулся на полу, наклонил голову и сел на корточки. Я умру прежде, чем смогу еще раз выпить кровь. Но больше я ничего не видел, больше я ни о чем не мог думать, больше я ничего не хотел. Кровь.
После первой ночи я решил, что умру от жажды. После второй я думал, что с криками погибну. После третьей я только представлял ее себе в мечтах, отчаянно плача и слизывая с пальцев кровавые слезы.
Через шесть таких ночей, когда жажда стала совершенно невыносимой, мне привели отбивающуюся жертву.
Я почуял кровь из конца длинного черного коридора. Я услышал запах прежде, чем увидел свет факела.
К моей камере волокли здорового, дурно пахнущего молодого мужчину, он брыкался и проклинал их, рычал и брызгал слюной, как безумный, крича от одного вида факела, которым его запугивали, подгоняя мне навстречу. Я вскарабкался на ноги, что стоило мне больших усилий, и рухнул на него, рухнул на его сочную горячую плоть и разорвал его горло, одновременно смеясь и плача, давясь кровью.
Ревя и спотыкаясь, он упал. Кровь, пузырясь, текла в мои губы и на мои тонкие пальцы. Они стали совсем как кости, мои пальцы. Я пил, пил, пил, пока не напился досыта, и тогда простое удовлетворение голода, простое жадное, ненавистное, эгоистичное поглощение благословенной крови затмило всю боль и все отчаяние.
Меня оставили одного наслаждаться своей прожорливостью, своим, бездумным, непристойным пиршеством. Потом, отвалившись от жертвы, я почувствовал, что видеть в темноте стало яснее. Стены снова заискрились капельками руды, как звездный небосвод. Я оглянулся и увидел, что убитой мной самим жертвой был Рикардо, мой любимый Рикардо, мой блистательный и мягкосердечный Рикардо – голый, в позорной грязи, откормленный пленник, специально для этого содержавшийся в вонючей земляной камере. Я закричал.
Я ударил по решетке и стал биться от нее головой. Мои белолицые стражи подбежали к решетке и в страхе попятились, посматривая на меня через темный коридор. Я в слезах упал на труп.
Я схватил труп.
– Рикардо, пей! – Я прокусил себе язык и выплюнул кровь на его запачканное жиром, уставившееся в потолок лицо. – Рикардо! – Но он был мертв, пуст, а они ушли, оставив его гнить в моей камере, гнить рядом со мной.
Я пел «Dies irae, dies illa» и смеялся. Три ночи спустя, выкрикивая проклятья, я оторвал от зловонного трупа Рикардо руки и ноги, чтобы выбросить тело из камеры по частям. С ним рядом невозможно было находиться! Я вновь и вновь швырял на решетку вздувшееся туловище, а потом, всхлипывая, упал на землю, так как не мог заставить себя разорвать его на части кулаками или ногами. Я заполз в самый дальний угол, чтобы убраться от него подальше.
Пришла Алессандра.
– Дитя, что мне сказать, чтобы тебя утешить? – Бестелесный шепот в темноте.
Но рядом появилась другая фигура, Сантино. Повернувшись к ним, в каком – то случайно просочившемся туда свете, различить который могут только глаза вампира, я увидел, как он поднес палец к губам и покачал головой, мягко поправляя ее.
– Он должен остаться один, – сказал Сантино.
– Кровь! – заорал я. Я налетел на решетку, вытянув руку, они оба перепугались и поспешили прочь.
Так прошло еще семь ночей, и к концу последней из них, когда я дошел до такого состояния, что меня не воодушевлял даже запах крови, они положили жертву – маленького мальчика, уличного ребенка, плачущего о милосердии – прямо мне на руки.
– О, не бойся, не бойся, – прошептал я, быстро впиваясь зубами в его шею. – Мммм, доверься мне, – шептал я, смакуя кровь, выпивая ее медленно, стараясь не засмеяться от восторга, и на его личико капали мои кровавые слезы облегчения. – Пусть тебе приснится сон, сон про что-нибудь красивое и доброе. Сейчас за тобой придут святые; видишь их?
Потом я лег на спину, насытившись, и начал выискивать на грязном потолке бесконечно малые звезды из твердого яркого камня или кремнистого железа, врезавшегося в землю. Я повернул голову в сторону, чтобы не смотреть на труп бедного ребенка, который я аккуратно, словно подготовив его к савану, уложил его у стены за своей спиной.
В своей камере я увидел фигуру, маленькую фигурку. Она стояла и смотрела прямо на меня, и я рассмотрел ее выделяющийся на фоне стены полупрозрачный силуэт. Еще один ребенок? Я в ужасе поднялся. От нее ничем не пахло. Я повернулся и пристально посмотрел на труп. Он лежал в прежнем положении. И все-таки у дальней стены стоял тот же самый мальчик, маленький, бледный, потерянный.
– Как это может быть? – прошептал я.
Но маленькое жалкое существо не смогло ответить. Оно могло только смотреть. Оно было одето в ту же самую белую рубашку, что и труп, задумчивость смягчала его большие бесцветные глаза.
Откуда-то издалека до меня донесся звук. Звук шаркающих шагов в длинных катакомбах, ведущих к моей темнице. Не вампирские шаги. Я подтянулся и чуть-чуть пошевелил ноздрями, пытаясь уловить его запах. Сырой затхлый воздух не изменился. Единственным запахом в моей камере оставался аромат смерти, бедного сломленного тельца.
Я напряг глаза, глядя на цепкий маленький дух.
– Что ты здесь ждешь? – отчаянно прошептал я. – Почему я тебя вижу?
Он шевельнул ртом, как будто собирался заговорить, но лишь едва заметно качнул головой, красноречивым жалобным жестом выражая свое замешательство.
Шаги приближались. Я еще раз попробовал уловить запах. Но его не было, не было даже пыльной вони вампирских одежд, только приближающийся шаркающий звук. Наконец к решетке подошла высокая, похожая на тень, фигура изможденной женщины.
Я знал, что она мертвая. Знал. Я знал, что она мертва, как и замешкавшийся у стены малыш.
– Поговори со мной, пожалуйста, ну пожалуйста, умоляю тебя, заклинаю тебя, поговори! – выкрикнул я.
Но призраки не могли отвести глаз друг от друга. Быстрой поступью мальчик поспешил укрыться в объятьях женщины, и она, отвернувшись, забрав свое чадо, начала таять, несмотря на то, что ее ноги продолжали производить тот самый сухой звук, царапающий жесткий земляной пол, который возвестил о ее появлении.
– Посмотри на меня! – тихо умолял ее я. – Хоть одним глазком! – Она остановилась. От нее почти ничего не осталось. Но она повернула голову, и из ее глаз на меня полился тусклый свет. Потом она беззвучно исчезла, полностью.
Я лег на спину, в легкомысленном отчаянии протянул руку и потрогал детский труп, все еще довольно теплый. Я не каждый раз видел их призраки. Я не стремился освоить способы их вызывать. Они не друзья мне, а новое проклятье, эти духи, периодически собирающиеся на сцене моего кровавого убийства. Когда они проходили по сцене моей агонии, когда кровь во мне бывала еще теплой, в их лицах не появлялось никакой надежды. Их не озарял яркий луч светлых чаяний. Может быть, эта способность развилась во мне благодаря голоданию?
Я никому о них не рассказывал. В той гнусной камере, в проклятом месте, где неделю за неделей ломалась моя душа, лишенная даже утешения закрытого гроба, я боялся их и постепенно их возненавидел.
Только в далеком будущем я обнаружу, что другие, вампиры по большей части их не видят. Было ли это милосердие? Я не знал. Но я забегаю вперед.
Давай же вернемся к тому невыносимому времени, к тем испытаниям. В таком плачевном состоянии я провел около двадцати недель. Я больше не верил, что существует яркий, фантастический мир Венеции. Я знал, что мой господин умер. Я это понял. Я знал, что все, что я любил, умерло.
Я тоже умер. Иногда мне снилось, что я дома, в Киеве, в Печерской лавре, что я стал святым. В такие моменты мое пробуждение было мучительным.
Когда ко мне пришли Сантино и седовласая Алессандра, они, как всегда, вели себя ласково, Сантино пролил слезы, увидев меня в таком состоянии, и сказал:
– Пойдем ко мне, идем же, пойдем, ты начнешь заниматься со мной всерьез, идем. Даже такие жалкие создания, как мы, не должны так страдать. Идем со мной.
Я доверился его рукам, я открыл губы ему навстречу, я наклонил голову, чтобы прижаться лицом к его груди, и, слушая, как бьется его сердце, я сделал глубокий вдох, словно до этого момента мне отказывали даже в воздухе.
Алессандра очень нежно прикоснулась ко мне своими прохладными мягкими руками.
– Бедный маленький сирота, – сказала она. – Заблудшее дитя, какой же длинный путь ты прошел, чтобы найти нас.
Удивительно, но все, что они со мной сделали, показалось мне нашей общей бедой, общей и неизбежной катастрофой.
Келья Сантино.
Я лежал на полу, меня обнимала Алессандра, она покачивала меня и гладила мои волосы.
– Я хочу, чтобы сегодня ночью ты пошел с нами охотиться, – сказал Сантино. – Ты пойдешь с нами, со мной и с Алессандрой. Мы не позволим другим тебя мучить. Ты голоден. Ты же очень голоден, правда?
Так началось мое пребывание среди Детей Тьмы. Ночь за ночью я молча охотился со своими новыми спутниками, со своими новыми возлюбленными, со своим новым господином и со своей новой госпожой, а когда я был готов серьезно заняться новыми уроками, Сантино, мой учитель, кому изредка помогала Алессандра, сделал меня своим учеником, оказав мне таким образом великую честь, о чем мне не замедлили сообщить, улучив момент, остальные члены собрания.
Я узнал то, о чем Лестат написал после моих откровений, – великие законы.
Первое. По всему миру мы собираемся в собрания, у каждого собрания есть свой глава, и мне предстоит стать таким главой, как настоятелем монастыря, и в мои руки попадут все вопросы власти. Я, и только я буду определять, когда следует создать нового вампира; я, и только я буду следить, чтобы превращение производилось надлежащим образом.
Второе. Темный Дар, ибо у нас это так называется, запрещается передавать тем, кто не обладает физической красотой, ибо порабощение Темной Кровью красивых людей более приятно Справедливому Богу.
Третье. Нельзя допускать, чтобы молодого вампира создавал древний вампир, ибо со временем наши силы возрастают, и силы старейших слишком велики для молодых. Свидетельство тому – моя собственная трагедия, меня создал последний из известных нам Детей Тысячелетий, великий и ужасный Мариус. Я обладаю силой демона и телом ребенка.