От меня исходил ужасный шум, противный чавкающий шум. Мои пальцы массировали его крепкие мускулы, мои ноздри вжались в его изнеженную, пахнущую мылом кожу.
– Мммм, как же я тебя люблю, я ни за что на свете тебя не обижу, чувствуешь, как приятно? – шептал я ему сквозь мелеющей, великолепной крови. – Мммм, да, как приятно, лучше, чем самый дорогой бренди…
От потрясения и недоверия он внезапно уступил, отдаваясь исступленному бреду, подогревая каждым моим словом. Я рванул его шею, расширяя рану, поглубже врезаясь в артерию. Кровь хлынула новым потоком.
По моей спине побежали восхитительные мурашки; они разбежались по рукам, по бедрам, по ногам. Боль и удовольствие смешались, а горячая и живая кровь с силой проникала в мельчайшие волокна моей сморщившейся плоти, накачивала мышцы под поджарившейся кожей, пропитывая даже костный мозг моего скелета. Еще, этого мало.
– Не умирай, ты не хочешь умирать, нет, не умирай, – напевал я, проводя пальцами по его волосам и чувствуя, как они становятся пальцами, а не когтями птеродактиля, как минуту назад. Но они согрелись; по ним разлился огонь, огонь полыхал в моих опаленных руках и ногах, на сей раз смерть неизбежна, я больше не вынесу, однако пик уже достигнут и пройден, и теперь по мне мчались интенсивные успокаивающие спазмы.
Мое лицо накачивалось кровью и горело, рот наполнялся вновь и вновь, глотать стало совсем легко.
– Да, да, живой, ты такой сильный, удивительно сильный… – шептал я. – Мммм, нет, не уходи… еще рано, еще не время.
У него подогнулись колени. Он медленно опустился на ковер, я опустился следом, ласково притянув его за собой к краю кровати, а потом уронил его рядом, и мы лежали, сплетенные, как любовники. В нем оставалось еще, еще больше крови, столько я в обычном состоянии ни за что бы не выпил, просто не захотел бы.
Даже в тех редких случаях, когда, едва став вампиром, жадный, молодой, я убивал по две-три жертвы в ночь, я никогда не от кого так глубоко не пил. Теперь я погрузился в темные вкусные отбросы, вытягивая сладкие сгустки из самих сосудов, растворявшихся на моем языке.
– Как же ты прекрасен, да, да.
Но его сердце на большее было неспособно. Оно замедлилось и забилось в неотвратимо смертоносном ритме. Я прикусил кожу его лица и сорвал ее со лба, облизывая густую сеть кровоточащих сосудов, покрывавших его череп. Там оставалось столько крови, столько крови, скрытой тканями его лица. Я высасывал кровь из волокон и выплевывал их, обескровленные, белые, глядя, как помои падают на пол.
Мне захотелось попробовать сердце и мозг. Я видел, как их достают древнейшие. Я знал, как это делается. Римлянка Пандора однажды просунула руку прямо в грудь.
Так я и сделал. Отметив в изумлении, что моя рука, пусть темно-коричневая, но обрела нормальные очертания, я расставил застывшие пальцы смертоносным заступом и ввел ее в него, разорвав рубашку, пробив грудную клетку, перебирая его мягкие внутренности, пока не извлек его сердце и не взял его так, как брала Пандора. Я принялся пить. О, там крови оставалось в избытке. Чудесно. Я высосал ее до мягкости и бросил на пол.
Я лег, как и он, неподвижно, рядом с ним, положив правую руку на его шею, приклонив голову у него на груди, тяжело дыша. Во мне танцевала кровь. Я чувствовал, как подергиваются руки и ноги. Мое тело содрогалось от спазмов, и его белая мертвая туша замерцала перед глазами. Комната то загоралась, то гасла.
– Какой милый брат, – прошептал я. – Милый, милый брат. – Я перекатился на спину. В моих ушах рокотала его кровь, она двигалась под кожей головы, она покалывала щеки и ладони. Как хорошо, слишком хорошо, приторно хорошо.
– Мерзавец, значит? – Голос Бенджика, из далекого мира живых.
Далеко-далеко, в царстве, где полагается играть на пианино, а маленьким мальчикам следует танцевать, стояли, словно вырезанные из раскрашенного картона, две фигурки, не сводившие с меня глаз – он, маленький разбойник из пустыни с дорогой черной сигаретой в зубах, не переставая затягиваться, шлепая губами и поднимая брови, и она, с мечтательным видом, решительная и задумчивая, как раньше, ее ничто не шокировало и, наверное, не тронуло.
Я сел и подтянул колени. Я поднялся на ноги, быстро ухватившись за край кровати, чтобы выпрямиться. Я встал, совершенно голый, и посмотрел на нее.
Ее глаза наполнились густым серым светом, она взглянула на меня и улыбнулась
– Потрясающе! – прошептала она.
– Потрясающе? – сказал я. Я поднял руки и отвел с лица волосы. – Отведи меня к зеркалу. Быстрее. Я умираю от голода. Я снова голоден.
Началось, действительно. Я уставился в зеркало, как в ступоре. Мне и раньше доводилось сидеть такие же испорченные экземпляры, но каждый из нас портится по-своему, и я, не могу привести здесь алхимические причины, стал темно-коричневым существом, шоколадного цвета, с удивительно белыми опаловыми глазами, украшенными красновато-коричневыми зрачками. Щеки болезненно запали, из-под глянцевой кожи выпирали ребра, а вены, вены до того шипели действием, что, обвивали руки и икры, как веревки. Волосы, конечно, никогда еще так не блестели и не казались такими густыми, таким воплощением молодости и природных благословений.
Я открыл рот. Меня снедала жажда. Все пробудившаяся плоть пела от жажды, или же проклинала меня. Как будто тысяча раздавленных, онемевших клеток нараспев требовали крови.
– Мне нужно еще. Необходимо. Не подходите ко мне. – Я поспешно обошел Бенджика, чуть ли не плясавшего рядом со мной.
– Что ты хочешь, что мне сделать? Пойду, еще кого-нибудь приведу.
– Нет, я сам его найду. – Я упал на жертву и распустил шелковый галстук. Я быстро расстегнул пуговицы рубашки.
Бенджи немедленно кинулся расстегивать его ремень. Сибель опустилась на колени и принялась стягивать сапоги.
– Револьвер, осторожно, револьвер, – встревожился я. – Сибель, отойди от него.
– Да вижу я револьвер, – с упреком сказала она. Она осторожно отложила его в сторону, как свежевыловленную рыбу, готовую вырваться из ее рук. Она стянула с него носки.
– Арман, эта одежда, – сказала она, – тебе будет велика.
– Бенджи, у тебя найдутся ботинки? – спросил я. – У меня маленькие ноги. – Я встал и поспешно надел рубашку, застегнув пуговицы с ослепившей их скоростью.
– Не смотри на меня, неси ботинки, – сказал я. Я натянул брюки, застегнул молнию и, с помощью быстрых пальцев Сибель, закрепил болтающий кожаный ремень. Я затянул его как можно сильнее. Сойдет.
Она упала передо мной, платье окружило ее огромным цветочным кольцом прелести, и она закатала штанины моих босых коричневых ногах.
Я просунул руки в его хитроумно застегнутые манжеты, так их и не потревожив.
Бенджи бросил на пол черные бальные ботинки, дорогие туфли-лодочки, ни разу не надетые божественным маленьким негодником. Сибель поднесла к моей ноге один носок, Бенджи подобрал второй.
Я надел пиджак, и все было готово. Приятное покалывание в венах прекратилось. Опять подступила боль, она заревела, словно меня прошили огненными нитями, и ведьма резко тянула за иглу, чтобы заставить меня содрогаться.
– Полотенце, дорогие мои, что-нибудь старое, ненужное. Нет, не надо, только не в эти дни, не в это эпоху, даже не думайте.
Исполнившись отвращения, я осматривал его сине-бледную плоть. Он лежал, бессмысленно уставившись в потолок, на фоне жуткой бескровной кожи выделялись крошечные, мягкие, очень черные волоски в ноздрях, над бесцветной губой желтели зубы. Волосы на груди превратились в спутавшуюся в предсмертном поту массу, а рядом с огромной зияющей дырой лежала мякоть его бывшего сердца – нет, эти страшные улики необходимо убрать их мира общепринятых принципов.
Я нагнулся и засунул остатки раздавленного сердца в грудную клетку. Я плюнул на рану и потер ее пальцами.
Бенджи охнул.
– Смотри, Сибель, затягивается – воскликнул Бенджи.
– Поверхностно, – сказал я. – Он остыл, и крови слишком мало. – Я огляделся по сторонам. Рядом валялись бумажник, документы, кожаная сумка, куча зеленых банкнот, стянутых декоративной серебряной скрепкой. Я все подобрал. Я запихнул сложенные деньги в один карман, все остальное – в другом. Что у него еще было? Сигарета, смертельно опасный кнопочный нож и револьверы, ах да, револьверы. Я положил их в карман.
Проглотив тошноту, я нагнулся и подхватил его, жуткого, вялого, белого человека в жалких шелковых трусах и изящных золотых наручных часах. Ко мне действительно возвращалась прежняя сила. Он был тяжелым, но я с легкостью перекинул его через плечо.
– Что ты будешь делать, куда ты пойдешь? – закричала Сибель. – Арман, ты нас не бросишь.
– Ты вернешься! – сказал Бенджи. – Слушай, отдай мне часы, не выкидывай его часы.
– Тише ты, Бенджи, – прошептала Сибель. – Черт возьми, ты прекрасно знаешь, что я покупаю тебе самые лучшие часы. Не трогай его. Арман, чем мы можем тебе помочь? – Она приблизилась ко мне. – Смотри! – сказала она, указывая на болтающуюся руку, свисавшую из-под моего правого локтя. – У него маникюр. Как странно.
– А как же, он о себе неплохо заботился, – сказал Бенджи. – Знаешь, часы-то стоят тысяч пять.
– Помолчи насчет часов, – сказала она. – Нам его вещи не нужны. – Она взглянула на меня еще раз. Арман, ты даже сейчас меняешься. У тебя наливается лицо.
– Да, и болит, – сказал я. – Подождите меня. Приготовьте мне темную комнату. Я вернусь, как только поем. Сейчас мне нужно поесть, есть и есть, чтобы вылечить оставшиеся шрамы. Откройте мне дверь.
– Дай-ка я посмотрю, нет ли никого за дверью, – сказал Бенджи и послушно помчался к выходу.
Я вышел в коридор, с легкостью неся на себе бедный труп, чьи белые руки, свисая вниз, болтались и иногда меня задевали.
Ну и вид у меня был в той большой одежде. Должно быть, я производил впечатление сумасшедшего, поэтически настроенного школьника, совершившего налет на дорогие магазины за самыми изысканными тряпками, а теперь, надев красивые новые ботинки, спешил на поиски рок-групп.