– Она совершенно права. Эта комната подходит, но гробы я тоже люблю. Правда.
– А нас ты можешь тоже сделать вампирами?
– Нет, ни за что. Ни в коем случае. У вас чистые сердца, вы слишком живые, и потом, у меня нет такой силы. Так не делают. Нельзя.
Он опять пожал плечами.
– Тогда кто сделал тебя? – спросил он.
– Я родился из черного яйца, – сказал я. – Как и все мы.
Он издевательски засмеялся.
– Ну, остальное ты видел, – сказал я. – Почему бы не поверить в самое лучшее?
Он только улыбнулся, выдохнул дым и посмотрел на меня взглядом мошенника.
Пианино пело грохочущими каскадами, быстрые ноты таяли, едва успев родиться, совсем как последние тонкие зимние снежинки, исчезающие, не упав на тротуар.
– Можно, я поцелую ее перед тем, как идти спать? – спросил я.
Он наклонил голову набок и пожал плечами.
– Если ей это не понравится, она все равно не прекратит играть, чтобы сказать об этом.
Я вернулся в гостиную. Как там было свободно – величественные и пышные французские пейзажи с золотыми облаками и кобальтовыми небесами, китайские вазы на подставках, собранный складками бархат, ниспадающий с высоких бронзовых прутьев, закрывая узкие старинные окна. Комната предстала передо мной единой картиной, включая ту кровать, где я лежал, теперь заваленную свежими пуховыми одеялами и подушками с вышитыми на них старинными лицами.
А она, центральный бриллиант в длинной белой фланелевой рубашке, отделанной на запястье и у ворота густыми старинными ирландскими кружевами, играла проворными уверенными пальцами на длинном лакированном рояле, и ее волосы светились на плечах гладким желтым светом.
Я поцеловал ее ароматные локоны и нежную шею, перехватил ее детскую улыбку и сверкнувший взгляд, и она продолжила играть, запрокинув голову, прикоснувшись спереди к моей одежде.
Я положил руки вокруг ее шеи. Ее гибкое тело прислонилось ко мне. Я скрестил руки на ее талии. Я чувствовал, как в моих уютных объятьях вслед за стремительными пальцами двигаются ее плечи.
Я осмелился, сжав губы, тихим шепотом напеть мелодию, и она запела вместе со мной.
– «Апассионата», – прошептал я ей на ухо. Я плакал. Я не хотел пачкать ее кровью. Она была слишком чистая, слишком красивая. Я отвернулся. Она бросилась вперед. Ее руки забарабанили громовую концовку. Резко наступила тишина, хрустальная, как сама музыка. Она повернулась, обняла меня, крепко сжала и произнесла слова, которых ни один смертный не говорил мне за всю мою долгую бессмертную жизнь:
– Арман, я люблю тебя.
23
Стоит ли и говорить, что они – идеальные спутники? Никто из них не обращает внимания на убийства. Я не мог бы объяснить этого даже ради спасения собственной жизни. Их волнуют другие вещи – мир во всем мире, бедные страдающие бездомные в холодном Нью-Йорке идущей на спад зимой, цены на лекарства для больных, как ужасно, что Израиль и Палестина без конца воюют друг с другом. Но они и на секунду не задумались об ужасах, случившихся на их глазах. Им все равно, что я каждую ночь убиваю ради крови, что я питаюсь только кровью, ни чем иным, что я по самой своей природе связан с уничтожением человека.
Они ни на секунду не задумались о мертвом брате (его, кстати, звали Фоксом, а фамилию моей прекрасной дочери лучше не упоминать).
Кстати, если этот текст когда-нибудь выйдет в свет, в реальный мир, ты будешь обязан изменить как ее имя, так и имя Бенджамина.
Однако не это меня сейчас волнует. Я не могу думать о судьбе этих страниц в ином свете, только о том, что они в основном предназначены для нее, я уже упоминал об этом, и, если мне будет позволено дать им название, я озаглавлю их «Симфония для Сибель».
Нет, пойми, пожалуйста, что Бенджика я люблю не меньше. Дело в том, что я не испытываю настолько всепоглощающей потребности оберегать его. Я знаю, что Бенджи проживет грандиозную, полную приключений жизнь, что бы ни случилось со мной, с Сибель или даже с нашими временами. Такова его гибкая и выносливая природа бедуина. Он – истинное дитя палаток и диких песков, хотя в его случае домом служил унылый спаленный квартал лачуг на окраине Иерусалима, где он убеждал туристов за несоразмерную цену позировать вместе с ним и с грязным огрызающимся верблюдом.
Фокс откровенно похитил, на преступных условиях долгосрочной аренды, за что заплатил пять тысяч долларов. К сделке присовокупили сфабрикованный паспорт эмигранта. Он был, несомненно, гениальным представителем своего племени, со смешанным чувством относился к возвращению домой и на нью-йоркских улицах научился воровать, курить и ругаться, именно в этом порядке. Хотя он клялся всем на свете, что не умеет читать, выяснилось, что все-таки умеет, чем он и занялся, как одержимый, как только я начал забрасывать его книгами.
Фактически он умел читать по-английски, по-арабски и на иврите, поскольку у себя на родине читал на этих языках газеты с незапамятных времен.
Он любил заботиться о Сибель. Он присматривал, чтобы она ела, пила молоко, принимала ванну и переодевалась когда ее совершенно не интересовали подобные рутинные мероприятия. Он гордился тем, что своим умом может раздобыть для нее все необходимое, что бы с ней ни происходило.
Он стал ее представителем в отеле, раздавая чаевые, ведя нормальные разговоры с портье, включая и удивительно тонко сплетенную ложь о местонахождении покойного Фокса, который в нескончаемой саге Бенджика превратился в прославленного путешественника и фотографа-любителя; он устраивал визиты настройщика, кого приходилось вызывать раз в неделю, так как пианино стояло у окна на солнце и на холоде, а Сибель при этом била по клавишам с яростью, удивившей бы самого Бетховена. Он звонил по телефону в банк, где весь персонал считал его старшим братом, Давидом, а потом являлся за наличными к окошечку кассы в качестве маленького Бенджамина.
Через несколько ночей разговоров я убедился, что могу дать ему такое же превосходное образование, как то, что дал мне Мариус, и что в результате он должен получить возможность выбрать любой университет, профессию или любительское занятие умственной природы. Я не раскрывал свои карты. Но к концу недели я мечтал, чтобы он попал в частную школу, откуда он выйдет завоевателем общественности американского восточного побережья, в синей куртке с золотыми пуговицами.
Я люблю его до такой степени, что разорвал бы на части любого, кто прикоснулся бы к нему хоть пальцем.
Но с Сибель нас связывает симпатия, которая иногда не посещает как смертных, так и бессмертных на протяжении всей жизни. Я понимаю Сибель. Я ее знаю. Я понял ее в тот момент, когда впервые услышал ее игру, понимаю и сейчас, и если бы она не находилась под защитой Мариуса, я бы сейчас с тобой не разговаривал. На протяжении всей жизни
С Сибель я никогда с ней не расстанусь, и дам ей все, о чем она ни попросит.
Когда Сибель умрет, а это неизбежно, я испытаю невыразимую боль. Но это придется перенести. В этом вопросе у меня нет выбора. Я уже не тот, кем был, когда увидел покрывало Вероники, когда вышел на солнце.
Я другой, и этот другой беспредельно и окончательно полюбил Сибель и Бенджамина, и отступать мне нельзя.
Конечно, я прекрасно сознаю, что я питаюсь этой любовью; став счастливее, чем когда-либо прежде за всю свою бессмертную жизнь, я набрался сил от этих спутников. Эта ситуация слишком идеальна, чтобы считать ее не чистой случайностью, а чем-то иным.
Сибель не безумна. Это чрезвычайно далеко от истины, и я воображаю, что прекрасно ее понимаю. С того момента, когда она впервые прикоснулась руками к роялю, остальное ей стало не нужно. И ее «карьера», так благородно спланированная для нее гордыми родителями и сгорающим от амбиций Фоксом, никогда не имела для нее особенного значения.
Будь она бедна, терпи она лишения, то призвание публики, наверное, стало бы неотъемлемой частью ее романа с музыкой, давая ей необходимую возможность бежать от ужасной западни жизненной обыденности и рутины. Но бедной она никогда не была. И она до глубины души остается абсолютной равнодушной, услышат люди ее музыку, или нет.
Ей нужно только слышать ее самой и знать, что она не беспокоит окружающих.
В том старом отеле, где комнаты в основном сдаются на несколько дней, где лишь горстка жильцов настолько богаты, что могу позволить себе жить там годами, как семья Сибель, она может играть без конца и никого не беспокоить.
А после смерти родителей, лишившись двух единственных близких свидетелей ее развития, она просто не могла дальше сотрудничать с Фоксом в вопросах своей карьеры.
Что ж, все это я понял практически с самого начала. Я понял это по ее бесконечному повторению сонаты № 21, и, думаю, доведись тебе ее услышать, ты тоже это понял бы. Я хочу, чтобы ты ее послушал. Понимаешь, Сибель совершенно не смущает, если ее соберутся послушать другие. Если ее будут записывать, она не засуетится. Если другим нравится ее слушать, если ей говорят об этом, она приходит в восторг. Но у нее все очень просто. «А, значит, вам тоже нравится? – думает она. – Красиво, правда?» Вот что мне сказали ее глаза и улыбки, когда я впервые к ней приблизился.
И, полагаю, прежде чем продолжать – а мне есть, что написать о своих детях, стоит разобраться с вопросом: а как я приблизился к ней? Как я оказался в ее квартире в то роковое утро, когда Дора стояла в соборе и кричала толпе о таинственном покрывале, а я летел к небесам, и кровь в моих воспламенившихся венах?
Я не знаю. Я располагаю утомительным сверхъестественным объяснением, подобным тем, которыми забивают тома члены Общества Изучения Экстрасенсорных Явлений или сценарии для Малдера и Скалли в телесериале «Секретные материалы». Или тайные файлы – в случае архивов ордена психодетективов под названием «Таламаска».
Грубо говоря, я рассматриваю вижу это примерно так. Я обладаю исключительно сильными способностями оказывать гипнотическое воздействие, перемещать свое зрение, пересылать свой образ на расстояние и воздействовать на материю как на близком расстоянии, так и в тех случаях, когда она находится вне поля зрения. Должно быть, я каким-то образом, во время утреннего путешествия к облакам воспользовался этой силой. Возможно, она вырвалась из меня в момент душераздирающей боли, когда я во всех отношениях полностью вышел из строя и абсолютно не сознавал, что со мн