Пусть прошло совсем мало времени с нашего побега из Курганово, но будто бы и я уже не та Клара, что рыдала целыми днями в спальне, сокрушаясь от собственной беспомощности.
Новая Клара нашла в себе смелость впервые в жизни нарушить правила, и не просто папенькин наказ, а закон! Подумать только, я, Клара Остерман, дочь провинциального доктора, нахожусь в розыске, а стоит согласиться с Тео, что почти наверняка меня объявят в розыск как важного свидетеля.
Ох, папа, во что ты нас всех втянул?
Но, если именно запретные бесчеловечные эксперименты отца подарили ему знания, которые вернули меня однажды к жизни, можно ли считать их благим делом, если эти же знания излечат меня повторно?
Стоит ли одна-единственная моя жизнь мучений десятков и сотен людей?
Не знаю.
Подумаю об этом позже. Мысли скачут, словно кузнечики, когда врываешься в заросли полевых цветов. Нырнули в разные стороны – не поймаешь. Нужно сосредоточиться и продолжить как прежде вести повествование в хронологическом порядке.
Начну ещё раз. Мы сбежали из Курганово и прибыли на постоялый двор где-то по дороге от Камушка к Орехово. Начиналась пурга, поэтому Тео предположил, что нам будет безопаснее переждать в укрытии.
Оказавшись под крышей, в обогретом очагом большом зале, за столом, полным яств (Тео, распережевавшись, что я голодна, заказал и несколько салатов, и солений, и закусок, и рыбный суп, чтобы я обязательно поела горячего после нескольких часов на морозе), мы смогли наконец-то обсудить всё произошедшее и решить, что делать дальше.
– Сыскарь объявит вас в розыск, – решительно заявил Тео. – Я видел, как он в вас вцепился, Клара. Вы слишком важный свидетель и буквально единственный ключик к разгадке местонахождения доктора Остермана, а вместе с ним и графа Ферзена, потому что сомнений нет, что они путешествуют вместе.
– Но я и сама не представляю, куда мог отправиться vater.
Я сказала «отец» по-лойтурски по старой семейной привычке и почти тут же об этом пожалела, потому что Тео, услышав родную речь, радостно перешёл на лойтурский. К стыду своему, я почти не говорю, но весьма бегло читаю на других языках. Всё же с самого рождения я окружена ратиславцами, и даже с папой мы редко общались на родном наречии.
Но Тео настоял, чтобы мы перешли именно на лойтурский.
– Или на литторский, если того пожелаете, Клара, – тут же, предвосхищая мои затруднения, предложил Тео. – Вам нравится литторский язык?
– Да, – растерялась я.
Но, опять же, все мои знания ограничиваются литторскими романами о любви и приключениях. Я читаю их всегда тайком не потому, что мне запрещали, а потому что Настасья Васильевна и граф Ферзен всегда высмеивали мою мечтательность и вкусы.
Всё, чем я когда-либо увлекалась, в доме называли «увлечениями любой неопытной девицы». Причём «неопытная девица» Настасья Васильевна часто заменяла на «провинциальную дурочку», если рядом не было отца или графа. Весьма возмутительно слышать подобные изречения от безродной и невольной крепостной девки, но, пожалуй, женщина, которая коварством, обманом и беспутством смогла добиться столь высокого положения и получить доверие графа и доступ к его кошельку, и вправду может рассуждать о таких, как я.
Будем честны, я вольная гражданка Лойтурского королевства. Настасья Васильевна с самого рождения оставалась крепостной графа Ферзена, почти рабыней, пусть она и стала его любовницей, но вольную так и не получила.
И между тем эта безродная грубоватая резкая женщина с дурным нравом всегда восхищала меня. Тайком я любовалась её манерами, поражаясь, откуда крепостная научилась так изящно двигаться и складно говорить. Пусть мне разрешалось читать модные журналы, которые выписывала Н.В., но я никогда не пробовала пошить ничего похожего на её строгие, но в то же время провокационные наряды.
Настасья Васильевна представляла собой всё, кем я мечтала, но никогда не осмеливалась стать. Клара Остерман – хорошая, тихая, послушная девочка. Клара-маленький-милый-мышонок, как называют меня папа и тётя. Кларе Остерман никогда не сразить людей одним только взмахом тёмных ресниц (да и ресницы мои вовсе не такие длинные и тёмные, как у настоящих красавиц), не набраться смелости говорить резко и прямо, даже если это вызовет несогласие и споры, и Кларе Остерман уж точно не стать девушкой, которая одним своим появлением в комнате может заставить всех задержать взгляд.
Милая маленькая мышка Клара проскользнёт тихо, почти на цыпочках в гостиную, полную людей, прокрадётся мимо стены и постарается за весь вечер не сказать ни одного случайного слова, чтобы не привлечь лишнее внимание.
Но, может, та старая Клара Остерман мертва? Её уже нашли в неосвещённой одинокой спальне, заваленную грудой книг. Cлабое, больное, непригодное от рождения для полноценной жизни тело лежит в луже собственной крови, что вырывалась из груди с заливистым захлёбывающимся кашлем? А мерзкий Давыдов, бегая маленькими злыми бобриными глазками по бумагам, составил протокол её смерти?
Всё может быть.
Потому что та старая Клара Остерман не сбежала бы из дома с незнакомцем. И та старая Клара Остерман, кажется, никогда не ощущала себя настолько дерзкой и потому необъяснимо счастливой.
– Почему вы считаете, что я могу найти отца? – растерянно спросила я.
– Кто, если не вы, знает доктора Остермана лучше остальных? – пожал плечами Тео. – К тому же, я верю, что он и сам пожелает разыскать вас.
– Откуда такая уверенность?
Я уже тысячу раз всё передумала. Папа, как я прежде верила, любит меня. Но разве сможет любящий человек оставить того, кто ему дорог? Никогда. Нет, это совершенно невозможно. Он знал, что в усадьбу должны нагрянуть столичные сыскари, и он понимал, что мне предстоят допросы, а может быть, и арест.
И это, если верить словам Тео, мне ещё повезло вовремя сбежать. Не получив желаемого результата, сыскари посадили бы меня в тюрьму или подвергали постоянным допросам, надеясь получить хоть малейшую зацепку. Если бы смогли, так обвинили бы и в пособничестве папе. У них нет доказательств, но разве нужны доказательства, чтобы упрятать кого-нибудь в тюрьму?
– Вы слишком много знаете, Клара: про работу вашего отца и графа, про монстров из лаборатории, про события в Великом лесу, Лесную Княжну и исчезновение Мишеля. Всё это имеет государственную важность.
– Государственную важность? – воскликнула я удивлённо. – Но какое дело…
– Тш-ш-ш, – Тео неожиданно приложил палец к моим губам, от чего я совсем растерялась и застыла на месте, не смея пошевелиться. – Можно всё же попросить перейти на лойтурский? Знаю, вы говорите не очень бегло, но это нас обезопасит и поможет поддержать легенду.
С этого момента мы с Тео общаемся друг с другом только на лойтурском. Это даётся мне нелегко, но произношение его столь чудно и приятно, да и в целом, мне так приятно вести с ним беседы, что я стараюсь изо всех сил. Это хорошая практика для человека вроде меня, лишённого возможности говорить на иностранных языках.
Поначалу Тео старался говорить достаточно медленно и плавно, чтобы я привыкла к произношению:
– Отныне вы лойтурская баронесса, моя жена. Мы с вами только недавно повенчались и навещали вашу матушку в Великолесье.
– Никто не поверит, что я лойтурская дворянка.
– И вправду, дорогая Клара, – он обвёл меня столь внимательным взглядом, что я засмущалась. – Вы самая очаровательная и милая господица, что мне довелось повстречать, но и вправду ни капли не похожи на лойтурку. Могу полюбопытствовать, почему?
– Мой род совсем незнатный…
– Хм, простите, Клара, я не подумал…
Тогда он и рассказал о своей семье:
– Я с севера от Холодной горы, там… не только знатные люди сохранили истинные черты нашего народа.
– Каково там?
– У Холодной горы? – Тео спросил меня так проникновенно, придвинувшись ближе, точно спрашивал о самом потаённом, самом безумном и даже постыдном желании.
И я, не в силах сопротивляться родившейся между нами связи, потянулась навстречу. Скрипела старая изба постоялого двора, и ветер шуршал снегом по крыше, а сверкавший золотым огнём догорающих свеч зал наполнялся уютными запахами смолы, хвои, каши, пирогов и алкоголя. Уютный сумрак зимних вечеров обнимал наш столик в углу всё плотнее, точно подталкивая друг к другу. Когда резко, как выстрел из-за спины, наш tête à tête прервала уже знакомая хозяйка «Дома за ореховым кустом».
Она – невысокая, очень прямая, суховатая, со строгим вдовьим взглядом – опустила между нами поднос.
Не знаю, почему хозяйка обслуживала нас лично. Если поначалу я решила, что в столь поздний час другие служащие уже ушли по домам, то, заметив подавальщицу у другого столика, подумала, что ей просто хотелось поговорить с Тео.
Ох, пожалуй, зря я додумываю такие вещи. Это какая-то дурная часть меня ищет в других подвох. На деле хозяйка задала моему другу вполне ожидаемые вопросы: на сколько ночей мы остановимся (одну), во сколько выдвигаемся (на рассвете), нужно ли будет заменить лошадей (да) и будем ли мы завтракать (нет, но возьмём еды с собой в дорогу).
Но вопросы были исчерпаны, ответы получены, а хозяйка всё не уходила. Тео бегал глазами от неё ко мне (у него очень живые, очень яркие глаза, что, кстати, не слишком свойственно обычно лойтурцам. У моего папы они тоже светлые льдистые, но взгляд совсем иной: сдержанный и маловыразительный). Когда Тео смотрит на меня, я представляю резвых беспокойных баламутов-бесенят, танцующих в его зрачках.
– Что-то ещё, хозяйка? – не выдержав молчаливого присутствия женщины, спросил Тео. – Или вы всех гостей так верно сопровождаете за ужином?
– Да нет, – она, кажется, растерялась, когда столь прямолинейно указали на её настырность. – Просто… заинтересовалась редкими гостями.
– Редкими? – Тео оглядел зал. Народу в «Доме» и вправду не много в столь поздний час, но несколько человек я насчитала. – Разве у вас мало постояльцев? Если так, то не могу не полюбопытствовать почему? У вас дурно кормят? Водятся крысы? Или в постелях полно клопов? Или…