Я не смог подобрать верное слово. От серийного убийцы, который изобрёл изощрённый способ убивать? От психопата? От неизвестного зверя?
– От монстр, – подсказал Шелли.
– Да. Кто бы это ни сделал и как бы он это ни сделал, он настоящий монстр.
– Нет, – Шелли замотал головой. – Нет, вы не понимать. Это и есть монстр. Мутант. Не человек. Точно человек, но больше нет.
– Опять вы за своё, доктор. Говорю же вам, даже если Густав Остерман смог и вправду создать нечто вроде монстра, в Курганово ничего не осталось. Лаборатория уничтожена.
– Но вы не находить тела чудовищ?
– Нет. Только убитых обескровленных людей. Из них буквально всё до последней капли выжали. Как сок из лимона.
Доктор Шелли пробил нервную дробь пальцами по деревянному тёмному столу.
– Кровь, кровь, кровь, – повторил он трижды.
На самом деле, из-за его произношения это прозвучало забавно, скорее как «крофф». Не знаю, зачем я это уточняю, суть это не меняет.
– Вам это о чём-то говорит? Зачем это могут сделать? Куда переливают всю кровь и каким способом? Какие инструменты они используют, а я уверен, что это должны быть медицинские инструменты, и кто на это способен? Юная девушка, ассистентка доктора Остермана справилась бы сама? И сколько понадобится сосудов, чтобы вынести всю кровь из, допустим, десяти тел взрослых мужчин?
Я завалил доктора Шелли вопросами. Он, кажется, и половину не понял, поэтому я перешёл на брюфоморский, но ответа так и не получил.
– Я не знать, – только и сказал он мне.
– Но если предположить, то какой инструмент с этим бы лучше справился? Шприцем такое сделать сложно. Значит, переливали прямо из вены. Сколько времени…
Договорить я не успел. Доктор Шелли неожиданно разозлился.
– Я не знать! – воскликнул он. – Это… я не знать. Я сам бы хотеть знать.
И он едва ли не зарыдал – издал очень странный, рычащий почти звук полного отчаяния и стукнул костлявыми кулаками по столу. Я от неожиданности замолчал, не зная, как себя лучше повести.
А на печи завозился разбуженный Афанасьев.
– Что такое? – он выглянул из-под одеяла весь взлохмаченный и потому ужасно похожий на моржа, какими их изображают в детских книгах.
– У доктора Шелли возникла дилемма в научном вопросе.
– Что? – сонливо пробормотал Афанасьев.
– Говорю, он не знает, кто и как оставляет тела жертв без крови.
– Эти тоже? – неожиданно твёрдым голосом спросил профессор.
– Эти тоже, – подтвердил я.
– Какой ужас. – Он осенил себя священным знамением и, печально поглядев на доктора Шелли, уполз обратно под одеяло. – Ложитесь спать, мой дорогой друг, – пробурчал он приглушённо из-под одеяла по-брюфоморски и добавил уже по-ратиславски: – Утро вечера мудренее.
– Утро? Вечер? Мудрый? – жалобно, едва не плача, всхлипнул доктор Шелли.
– Это он имеет в виду, – попробовал пояснить я, – что тут бесполезно голову ломать.
– Зачем ломать голова? У нас же сосать кровь.
– Ох. – Я взмахнул рукой, вдруг с досадой осознав, что господин Дроссельмейер не стоил всех денег, потраченных на его услуги батюшкой. – Ложитесь спать, доктор Шелли. Завтра подумаем. Уже все устали. А вы особенно.
Он согласился, стыдливо спрятался за занавесочку, чтобы переодеться в пижаму, вернулся при полном ночном параде – в халате, тапочках, пижаме и даже в ночном колпаке. Удивительно, сколько всего он, оказывается, с собой возил.
– А вы? – спросил он меня, укладываясь в единственную кровать и мерзляво, как маленький ребёнок, подтыкая одеяло со всех сторон.
– Я ещё поработаю, – сказал я.
Собственно, не соврал. Сижу, записываю события минувшего дня в дневник. Это быстро стало привычкой. Но впервые работая без писчего, да ещё и в полевых, считай, условиях, считаю это необходимым. Так детали, которые сейчас кажутся малозначительными, не забудутся.
Кто знает, может, в этих незначительных мелочах есть нечто более важное.
Но стоит и вправду отдохнуть. Да и скрип моего пера, наверное, ужасно раздражает остальных. Афанасьев, правда, похрапывает, а вот Шелли не слышно. То ли он так тихо спит, то ли лежит и не может заснуть из-за свечи на столе и шума.
Совы ещё эти. Уху-уху.
Уже далеко за полночь. Вот это я понаписал, конечно.
Вот теперь точно 7 лютня
Чтоб это грёбаное Великолесье, грёбаных Сумеречных Сестёр, грёбаного Ферзена, грёбаного Волкова, который меня сюда отправил. Да чтоб их всех леший в жо д л.
Не спал почти всю ночь. Готов убивать. Сейчас допью кофе и…
Твою мать, ещё и кофе пролил. Хоть не на себя, а на этот грёбаный дневник.
Мы уже проехали Орехово. Ночуем сегодня в Златоборске. Завтра на поезде выезжаем в Новый Белград. Билетов не осталось, пришлось воспользоваться рабочим положением, ткнул удостоверением в лицо начальнику станции, чтобы он любыми путями нашёл нам места, пусть хоть в проходе просидим сутки.
Спим по очереди, только Сумеречную Сестру оставили отдыхать по-нормальному.
Итак. Какого хрена творилось, начиная с прошлой ночи, когда мы остановились в монастыре.
Спал я…
Я не спал ни хрена. Пойду ещё выпью кофе, пока поезд не отправился.
Итак, мы тронулись. Сижу и вправду на полу в купе проводника, на брошенном мешке из-под белья. Сестре отдали сиденье. Шелли примостился на наших вещах, а Афанасьев куда-то сбежал. Если он нашёл лучшее место, не могу его винить. Ну а я пишу. В ближайшие сутки у меня не будет других развлечений.
Постигаем эпистолярный жанр, мать вашу.
Проснулся я от шума. Даже не так. Услышать, что происходило на улице, было сложно, но меня дёрнуло от какой-то внутренней тревоги. Точно в голове кто-то закричал: «Вставай».
Или же просто сон был беспокойный из-за бесконечного совиного угуканья.
Я подорвался. Долго прислушивался, но кроме уханья сов ничего не расслышал. Тихонько, чтобы никого не разбудить, вытащил из кармана профессора портсигар. Брать тайком не привык, но будить его не хотелось ради такой мелочи. Решил для себя, что, если он потом предъявит претензии, арестую сам себя.
Накинул шубу, засунул босые ноги в валенки, которые, видимо, носил Пресветлый Отец, вышел на крыльцо. Стою. Курю. Воздух ночью морозный. Тихо (если не считать этих дурных сов).
Вообще хорошо было ночью на монастырском дворе. Мирно. Пока всё не началось.
Была в этом какая-то романтика: древние каменные стены, заснеженные крыши избушек, изваяния сов, свет от горящих чаш с Незатухающим пламенем и тени, что плясали тем бесноватее, чем резче задувал ветер. Пахло костром и морозным лесом. Я взбодрился, в голове прояснилось. Даже подумал, может, не так уж всё плохо в моей жизни.
Карьеру, конечно, мне уже не дадут построить. Но можно и засунуть амбиции себе поглубже в глотку и вернуться домой, заняться хозяйством. Вопрос, конечно, как возвращать долги. Если только взять под процент, рискнуть и попробовать восстановить виноградники. Вот только что я буду делать, если ничего не выйдет?
И зачем я связался с де Гюмри? До конца дней буду проклинать тот вечер, когда пригласил эту стерву на танец. Надеюсь, после очередных родов она ещё больше обабилась. Какое же было наслаждение видеть её заплывшие полные унижения глаза, когда на прошлые Святые дни муж де Г. на глазах у всех заигрывал с собственной кузиной. Сколько она рассуждала о достоинстве, об уважении между супругами, долге, чести, чистоте и искренности. И вот, пусть эта искренняя и честная получает то, что заслужила. Как она крутила за моей спиной со всем императорским полком, пока я как последний crétin занимал у всех, чтобы справить свадьбу, так теперь её муженёк прыгает из койки в койку фрейлин императрицы, пока эта стерва сидит дома и рожает ему детей.
Вопрос только, за что я до сих пор расплачиваюсь. За какие грехи? За то, что обошёлся с дрянью и предательницей так, как она того заслуживает?
В общем, я почти смирился с будущей карьерой винодела, когда что-то неуловимо переменилось. Это какая-то выработанная годами работы в сыске чуйка. Я бросил сигарету на землю и нырнул за крыльцо раньше, чем успел подумать. И, уже выглядывая из укрытия, понял, что меня смутило.
Тень рядом с главным входом в монастырь разрослась. Кто-то открыл ворота, и большие створки заслонили свет от чаши. Во двор входили мужчины. Я успел насчитать семерых.
Они двигались быстро, слаженно. Сразу разделились. Одни бросились вдоль стены к храму, четверо – к избам, в которых спали Сёстры. Помню, я успел заметить дымок, поднимавшийся от печной трубы. Значит, ещё не все заснули. Их не застанут совсем врасплох.
И только когда я собрался вернуться в дом за оружием, заметил их. Сначала даже не понял, что они из плоти. По стене двигались тени. Ловкие, гибкие, как звери, они плавно бесшумно передвигались, перепрыгивая с зубца на зубец, с уступа на уступ. И я понял сразу, что эти существа не имеют ничего общего ни с людьми, ни с животными. Движения их так неуловимо перетекали из одного в другое, что на пару мгновений от удивления я загляделся, забыл, что нужно было спешить.
Я нырнул обратно на крыльцо, буквально взлетел по ступеням, ворвался в избу.
– Тревога! – гаркнул я. – На монастырь напали.
Афанасьев и Шелли подскочили на местах. Профессор зажёг свечу, пока я в темноте на ощупь доставал оружие.
– Что? Как напали? Кто напал? – растерялся Афанасьев. А я от него как раз ожидал собранности. Но теперь понимаю, он не служивый.
А вот Шелли меня удивил. Точно бывалый солдат, он вскочил с кровати с револьвером в руках!
– Кто? Где?
Честно признаюсь, я поначалу опешил, а сейчас рассуждаю, что это логично – учёный, который ездит в экспедиции в отдалённые, часто дикие места, обязан уметь стрелять.
– Кажется, ваши монстры, доктор, – проговорил я, сам не до конца уверенный, что видел. Даже сейчас, после всего, с трудом верю. – Они там. Во дворе.
– Монстры? – переспросил Афанасьев.
Шелли не переспрашивал. Он накинул шубу, слишком большую и тяжёлую для его щуплого телосложения, достал из своего саквояжа второй револьвер и возвёл оба к потолку.