Не представляю, откуда эти люди могли узнать меня. Что за «рассылка», о которой они говорили?
– Вы задержаны до выяснения обстоятельств!
– Пропустите! – завизжала я по-девчоночьи тонко, отчаянно, жалобно и бросилась к двери, но смотритель загородил мне дорогу, а городовой перехватил рукой за талию, как ребёнка, так, что у меня ноги оторвались от земли, и я задрыгала ими, точно пытаясь убежать по воздуху.
– Отпустите! – вопила я.
Помню, меня оглушила пронзительная всепоглощающая ненависть. И отчаяние. Горькое удушающее отчаяние от собственной беспомощности, от пережитого унижения и ужаса, что охватывает, когда другой человек держит твою жизнь в своих огромных лапах.
А потом… потом я уже ничего не помню. Всё повторилось почти как в фарадальском лагере, когда я пришла в себя уже от того, что тёплая кровь обожгла горло и потекла вниз по подбородку.
Первое, что я увидела, придя в себя, – вытянутое перекошенное ужасом лицо смотрителя. Он распахнул в беззвучном страхе рот, попятился. А городовой с тяжёлым грохотом повалился на пол, хватаясь руками за шею.
– Создатель, – прохрипел он. – Что ты такое?
Медленно я подняла руку, ощутив, как нечто жидкое стекало по подбородку, коснулась пальцами губ. Кровь. В задумчивости я стянула с плеч кружевной платок, взятый из фарадальского лагеря.
Шерсть вряд ли смогла до конца стереть кровь с моего лица. Я провела языком по губам, ощущая, как корочка застывает на щеках и подбородке, потёрла её ладонью.
– Простите, – голос мой задрожал, как и окровавленные пальцы. – Простите, – я попятилась от городового, лежавшего у моих ног.
– Святая Лаодика, – вырвалось у смотрителя, и дрожащая рука потянулась ко лбу, – защити…
И тут поезд загудел в третий раз.
А рука городового потянулась к кобуре на поясе.
– Прочь, – рыкнула я и сорвалась с места, отталкивая смотрителя со своего пути.
Он закричал, бросаясь в сторону.
Это всё ещё была не я. Другое свирепое существо, чей голод никогда не затихал, вырвалось наружу и повело меня уверенно по коридорам вокзала. Я выбежала в опустевший зал ожидания. Там посреди него стоял растерянный Тео.
– Клара! – закричал он. – Куда ты…
Он заметил кровь на моих руках и одежде, молча махнул в сторону выхода.
Вдвоём мы побежали со всех ног. Перрон потонул в чёрном дыме, поднимавшемся от паровоза. Люди кричали, прощаясь с отъезжающими.
– Скорее! – закричал нам проводник ближайшего вагона и замахал рукой.
В гуле и грохоте, в полумраке и толпе я – окровавленная, растрёпанная – долго оставалась незамеченной. А когда мы с Тео запрыгнули на верхние ступени вагона, и проводник захлопнул дверь, поезд уже тронулся, и обратно нас бы никто не выгнал.
– Ох, Создатель! – воскликнул проводник, наконец разглядев меня. – Господица, что случилось? Вы ранены?..
– Поцарапала… щёку, – я поспешно прикрыла лицо ладонью, будто прижимая рану.
– Я поищу доктора в поезде…
– Не надо, – перебила я. – Мой муж и сам доктор.
– Муж? – переспросил проводник, и тут уже Тео протянул ему билеты.
– Доктор Карнштейн, – представился он. – Я помогу своей супруге, нам только нужно уединиться в купе как можно скорее.
Когда мы, наконец, остались одни, я рассказала ему всё. И тогда, вспоминая случившееся, отмывая кровь принесённой проводником тёплой водой, увидев, как вода и марля окрашиваются в красный, я разрыдалась. Потому что там, в фарадальском лагере я соврала. Я не хочу это помнить. Я не готова осознавать и признавать, что это я, Клара Остерман, пью кровь других людей. Что я убиваю. Я, Клара, просто Клара. Я не могу, не хочу, отказываюсь становиться этим… существом.
– Ох, Тео, – плакала я, – будет лучше, если ты всё же заставишь меня забыть. Я не справляюсь. Посмотри, что я опять натворила?!
И пока я, утирая слёзы, тряслась, Тео молчал. Я все ждала, ждала, что он меня обнимет, прижмёт к груди и утешит. И рыдания мои становили только громче и сильнее, но он неподвижно сидел напротив и ничего не говорил.
Не знаю, чего я добивалась от него. Может, просто жалости? Сочувствия? Тепла? Поддержки?
Тео долго молчал, прожигая меня взглядом. Не замечала прежде, насколько у него надменное выражение лица. Он обдал меня таким холодом, точно сугроб на голову вывалил. Холод забрался за ворот, пробежал вдоль позвоночника. Он был липкий, как змей, мерзкий, он скрутился у меня на горбу, заставляя наклониться ниже. И я сидела, разглядывая свои вычищенные, выбеленные ногти. Никогда прежде у меня не было таких вымытых ногтей и вычищенных зубов. Я едва не слопала кусок мыла и пуд порошка, пытаясь избавиться от привкуса крови. Но он уже никуда не уйдёт, не так ли?
А Тео молчал, давяще и долго, наказывая меня своим презрением, виня в том, в чём я и без того себя винила. В том, за что и без того не получится себя простить.
И это молчание ощущалось хуже оплеухи, страшнее самых последних оскорблений. Если бы он закричал, если бы обвинил меня во всём, что пусть и сам натворил вместе со мной, я бы приняла это. Может, накричала на него тоже или скорее расплакалась, как дурочка, как трусиха, как подлая лживая убийца. Но всё это было лучше, чем кара, которую выбрал для меня Теодор.
Он не говорил. Точно так же, как отец, когда он оставался недоволен моим поведением. По несколько дней, а то и седмиц, он игнорировал меня, когда я хоть малейшим способом обманывала его ожидания. Как и граф, который вовсе почти никогда не замечал меня. Как и Настасья Васильевна, которая неприкрыто презирала маленькую мышку Клару.
Они считали, что я не стою их времени и сил. Они не желали заметить меня. И за это я так отчаянно, так жарко их ненавидела. Это я не в силах простить.
Как и Мишель, что принял меня поначалу, что открылся мне и заставил открыться себе. Он, который дал надежду, что я значу для него что-то, после вовсе исчез. Просто забыл обо мне.
Но Тео… Только не Тео.
Он же сам сказал… мы одной природы.
Но он сидел в купе, не сказав ни слова. В полной тишине он отмыл кровь с рук намоченным платком, всё так же молча принёс ужин и поставил передо мной на стол. Я не съела ни кусочка, и уже потемнело за окном, когда Тео, так и не заговорив, унёс его.
Вагон потряхивает порой. Видимо, железную дорогу сильно занесло. Это ощущение мерной тряски столь ново и странно, что хоть немного заставляет отвлечься. Я сижу, пишу, порой смотрю в окно на заснеженный лес. Взглянуть на Тео рискнула лишь несколько раз, наткнулась на его улыбку. Не думала, что она бывает столь мерзкой, гадкой, высокомерной. Я долго не могла понять, почему это так знакомо мне, ведь прежде мы с Тео не спорили, а потом вдруг с ужасом осознала. Точно так же на меня всегда, пока не ослеп, смотрел граф Ферзен, когда я осмеливалась заговорить в его присутствии. В других случаях он вовсе не смотрел на меня и, кажется, вообще не замечал.
И так же, шурша своими юбками и оставляя шлейф душных до вульгарности духов, на меня поглядывала порой с издёвкой Настасья Васильевна. Только она, в отличие от графа, ещё порой могла и сделать замечание.
– Клара, откуда у вас это очаровательное платье? Бабушка прислала в подарок?
– Милая Клара, ну хоть иногда улыбайтесь, а то у вас ужасно унылый вид.
– Кларочка, ну разве можно так пищать? Никто не слышит, что вы говорите. Раз уж вмешиваетесь в чужой разговор, то хотя бы говорите чётче. Вас невозможно слушать.
Она никогда не позволяла себе этих высказываний при отце или гостях, это я отметила давно. Но стоило нам остаться в компании графа или кого-то из крепостных, и она не теряла возможности уколоть.
И вот, Тео. Тео, который назвался моим другом. Тео, который заставил думать, будто переживает за меня. Тео, который является точно таким же чудовищем, что и я.
Но я даже не понимаю, за что он наказывает меня. Я не понимаю, что сделала не так. Это потому что я ушла со смотрителем? Или потому что напала на городового? Или из-за того, что мы едва не опоздали? Или всему виной мои слёзы? Если бы он хотя бы пояснил, в чём я виновата, я бы смогла вымолить прощение, но он… он молчит, а я задыхалась от этой тишины.
Каждый раз, стоит взглянуть на него, как он улыбается с издёвкой. Хочется стереть эту усмешку с его лица.
Я не знаю, что делать.
Создатель!
Мы разругались. Совсем. Он бросит меня, как только доберёмся до Белграда. Что я буду делать там?
Дура! Какая же я дура! Нужно было промолчать, но нет, впервые я посмела открыть рот, и вот, пожалуйста.
Но Тео сам довёл меня, честное слово.
Вечером, когда стемнело, он не стал зажигать свет, вместо этого достал фарадальское чудо из моего саквояжа, положил на стол и долго любовался. Золотой свет слепил до рези в глазах, а Тео смотрел, не отрываясь, мечтательно и с любовью, и улыбался, сжимал его пальцами, вытягивая Золотую силу, и я слышала, как трещало стекло, когда ногти его на короткое мгновение менялись, обращаясь в острые когти. Не знаю, способны ли мои руки на такое, и знать не хочу.
Каждый раз, как стекло путэры трещало, я вздрагивала, а яркий свет мерцал и гаснул.
– Считаешь, это смешно? – не выдержав, едко спросила я.
– Считаю, это красиво, – ответил Тео, даже не взглянув на меня.
– Ты убил целый табор ради какой-то ерунды.
– Мы убили целый табор, – поправил Тео, – ради источника невероятной силы, который, к тому же, ищет твой отец.
– И что ты будешь с ним делать?
Он лениво перевёл на меня взгляд, впрочем, не задерживаясь на мне, словно я представляю собой нечто совершенно неинтересное.
– Что ты собираешься с ним делать? – повторила я настойчивее, но вновь не получила ответа. – Тео! Зачем тебе эта штука?
– Вряд ли ты поймёшь.
– Так объясни. Я не дурочка какая-нибудь.
– Хм… Разве?
Это вывело меня из себя. Весь день он молчал, но как только открыл рот, как из него посыпались оскорбления.
– Но ты ведёшь себя как маленькая дурочка, – заявил он крайне надменно.