Для Сестры Марины нашли место в одном из купе, но она отказалась и осталась с нами.
Может, я додумываю, но всех нас будто преследует незримое, неуловимое ощущение чужого присутствия.
Казалось бы, поезд полон людей. В нашем вагоне едут средние буржуа: купцы, чиновники, торговцы – те, у кого есть деньги и какие-то основы манер, лоска и блеска, что можно купить за деньги, но стоит содрать с них дорогие новые костюмы, шубы и золотые часы, распустить их галстуки и платки, забрать кольца, портмоне и папки – очень пухлые папки, набитые важными бумагами и документами, которые будто заставляют только сильнее раздувать щёки – и не останется ничего напускного, выученного и чуждого. Останется лишь истина. А истина у этих новоиспечённых богачей одна, и её легко смахнуть движением руки.
Они тоже ощущали это. Неосознанно. Как дикие звери ощущают опасность, так и люди начинают нервничать и злиться, горячиться и скандалить, когда приближается смерть.
Мы то и дело слышали ругань и ворчание. Люди волновались, скандалили и шумели. Кто-то напился. Кто-то истерично смеялся. Младенец в соседнем купе не переставал рыдать всю дорогу. Вот уже вторые сутки. Проводники, обязанные следить за порядком в поездке, уже не скрывали обеспокоенности и, пробегая мимо, смотрели ошалевшими глазами.
И чем ближе мы подъезжали к столице, тем острее это ощущалось.
Под конец второго дня, когда оставалась ещё одна ночь в пути, мы ощущали себя уже настолько уставшими и измождёнными, что решили побаловать себя и поужинать в вагоне-ресторане.
Сестра Марина сначала противилась, видимо, это как-то не согласуется с правилами её монастыря, но в итоге присоединилась к нам. Это профессор её уговорил.
– Милочка, – сказал он, отчего Сестру перекосило, словно беса от слова Создателя, – вы заслуживаете горячий ужин и тёплое кресло. Вы и без того мучаетесь с нами в общем вагоне. Зачем излишние страдания?
– Я монахиня, – напомнила она, точно мы могли забыть.
Дело не только в серой рясе и узорах на рукавах и капюшоне. Сестра никогда не теряет сосредоточенного отстранённого хладнокровия. Прямая, как жердь, вся в сером с золотым, она никогда не улыбается, только сердито поджимает губы и, сцепив пальцы, прижимает золотой сол к груди. Порой её губы едва шевелятся, повторяя слова молитвы.
– Монахини ведь не круглый год проводят в кельях. Они тоже едят суп, спят на тёплых кроватях и греются у печей, – рассудил Афанасьев. – А мы тут будем мёрзнуть до самого Белграда. Идёмте. Нам нужен горячий ужин, чтобы не заболеть.
Я не верил, что Сестра поддастся его уговорам, но она неожиданно сдалась. Холод, видать, пронял даже её стойкую натуру.
Так мы нашей странной компанией оказались за столиком у окна, за которым в серых зимних сумерках пролетал заснеженный лес.
Только оказавшись в вагоне-ресторане я осознал, насколько на самом деле промёрз. Суп и пирог с мясом и грибами быстро исправили это дело. Когда мы уже допивали чай, тревога и вовсе стала постепенно проходить.
Афанасьев, щуря глаза, поглядывал на нас всех с хитрым видом.
– Отпускает? – спросил он.
– Что? – спросил я.
– Беспокойство, – пояснил он. – Всегда по возвращении в столицу становится не по себе, вы не замечали?
Я пожал плечами, доедая пирог. Надо признать, несмотря на крайне скудную кухню в поезде, пирог у них весьма неплох.
Да и атмосфера веселее, чем в тамбуре. Стаканы звенят, пассажиры смеются, даже пианист есть. Играет он, правда, что-то крайне меланхоличное. Может, это аппетиту способствует, не знаю. В последний раз был в ресторане на прошлогодние Святые дни и то лишь потому, что Усладин пригласил.
Хороший был человек Усладин всё же. Да, ворчливый и дотошный. Сколько я объяснительных из-за него написал по любому поводу? И за брань оправдывался, и за опоздания просил прощения, и за мордобой превышение служебных обязанностей. Так он меня своими объяснительными достал, что зубы скрипели, а всё же работать с ним было пусть не легко, но зато результативно. Да и на Волкова он, так или иначе, имел влияние. Теперь этот усатый боров окончательно погубит всё отделение, когда ему некому станет противостоять.
Итак, мы заговорили о беспокойстве по возвращении в Новый Белград.
– Никогда не была там раньше, – мрачно произнесла Сестра Марина, собирая крошки со своей тарелки. Меня от этой привычки воротит, хотя сам порой готов тарелку вылизывать. Когда, конечно, на неё вообще есть что положить. – Мне и вправду… нехорошо. Не люблю большие города, скопления людей. Отвыкла за годы в монастыре.
– Дело не в этом, – улыбнулся Афанасьев. – Дело в Проклятом городе.
– Проклятый город? – переспросил Шелли. – Проклятый это…
– Злой. Испорченный. Обречённый. Плохой, – объяснил Афанасьев. – Но в данном конкретном случае можно объяснить и совсем прямым переводом. Город, на который наложено заклятие.
– Ваши сказки, – не выдержал я.
– Это вовсе не сказки, – возразил Афанасьев почти оскорблённо. – Это вполне себе история. Святая Злата умерла как раз в городе, который стоял когда-то на месте Белграда.
– Ниенсканс, – вспомнил Шелли. – Древняя скренорская крепость. Вы её отобрать.
– Во-первых, не отобрали, а честно получили по договору о заключении мира, – поправил я.
– Во-вторых, – добавила Марина, – Ниенсканс появился уже многим после. Скренорская крепость долго не простояла, все там погибли, – поправила Марина, голодно оглядывая стол. Я подозвал официанта и попросил принести ещё пирога. Профессор, к счастью, заплатил.
– Их убить ратиславцы? – с подозрением спросил Шелли.
Мы все трое, как представители Ратиславии, искренне оскорбились.
– Да что у вас вечно во всём ратиславцы виноваты, мой дорогой друг? – спросил с нескрываемой печалью Афанасьев. – Никого мы в этом Ниенскансе не убивали. Сдались нам эти ниенскансцы. Наши князья в это время другим были заняты, друг друга резали, землю делили. Они бы до Ниенсканса и не дошли.
– Потому что не смогли бы запомнить его название, – хмыкнул я.
– Людей в Ниенскансе погубили духи Нави, – мрачно произнесла Сестра Марина с такой интонацией, будто духи Нави-Прави-Хренави вот-вот появятся в вагоне-ресторане.
Нет, пусть появляются, но только не когда я наконец-то ем, да ещё и бесплатно.
Мне нравится, как Афанасьев хорошо знает историю. Я и сам любил читать летописи, но господин Дроссельмеер, судя по всему, совершенно ничего не знал о Ратиславии кроме того, что ему там хорошо платят, а потому совсем не обучал меня ни нашей культуре, ни истории, ни литературе. Все знания я получил исключительно благодаря отцу, который много занимался с нами. Ну, может, ещё немного запомнил после Военного Императорского училища. Профессор истории там, увы, давно впал в маразм и только порой рассказывал, будто много веков назад Ратиславию пытались захватить людоящеры, но наши славные предки их победили. Экзамены, к счастью, хоть сдавать не пришлось. Прямо перед выпуском профессор умер, и руководство просто проставило всему курсу высший бал.
– Сама-то крепость, которая осталась от Ниенсканса, до сих пор стоит. Ну, то, что от неё сохранилось, – продолжил Афанасьев. – Там сейчас располагается лечебница для душевнобольных. Ну а скренорцев тут, конечно, давно нет. Духи невзлюбили их, потому что земля там проклятая. Так что поселенцы постепенно сами все сбежали, и долго территория считалась ничьей, хотя Скренор официально признавал её своей. В итоге мы забрали её себе, как верно отметил Демид Иванович, по итогам мирных переговоров. А прежде, задолго до скренорцев, там жили рдзенцы. В летописях нигде не упоминается название их города.
– И Злата его сожгла, – вспомнил я.
Пианист, точно подыграв, в этот миг взял такую трагичную ноту, что даже меня пробрало.
– Ох, – Сестра осенила себя священным знамением, видимо, посчитав это за знак свыше.
– Ваша местная святая, – выгнул бровь Шелли, – сожгла целый город?
– Рдзенский, – поправили мы втроём.
– А-а, – с издёвкой произнёс доктор. – Это всё менять. Если они рдзенцы. Вы же, ратиславцы, не любить рдзенец?
– Древняя рдзенско-ратиславская забава, – хмыкая в усы, сказал Афанасьев. – Наши народы вечно воевали за землю и власть, так что ненавидеть друг друга стало своего рода традицией. И в одной из этих войн княгиня Злата, которой посвящён культ Сумеречных Сестёр, пошла войной на Рдзению, желая отомстить за убитого мужа. И, оказавшись в окружении, она использовала чудовищные чары и сожгла целый город.
– С люди? – уточнил Шелли.
– Конечно, с людьми, – пожал плечами Афанасьев. – Ох, благодарю, любезнейший, – он отодвинул в сторону пустую тарелку, чтобы подошедший официант поставил новое блюдо. – У вас такие вкусные пироги. Мы всей компанией оценили.
Оценили мы настолько, что тут же расхватали все куски и почти сразу попросили добавки. Всё так же, на мою удачу, за счёт Афанасьева. Любопытно, сколько платят преподавателям Императорского Университета? Я вроде как состою на государственной службе, считай, в Первом отделении. Отвечаю за безопасность не то что столицы, но уже почти всего государства, а жру по большим праздникам.
– Как же сжигать город без людей, – с аппетитом жуя пирог, рассуждал Афанасьев, потешаясь над Шелли. – Без людей совсем не то будет. Так или иначе, но да, с тех пор земля там считается проклятой. А потом мы, ратиславцы, решили построить там столицу. В Новом Белграде привыкаешь жить в этом бешеном высасывающем ритме и перестаёшь обращать внимание, что город тебя медленно убивает. Так и есть. Он проклят. Нет ни одного другого города во всей Ратиславии, где столько бы грабили и убивали, как у нас.
Если бы не работа, я бы игнорировал прессу, но там часто мелькают любопытные детали, которые помогают оставаться в курсе дел в столице, а порой даже находить нужные в расследовании зацепки. Так что я видел много чуши на тему «проклятого города». Газетчики всё готовы объяснить мистикой.
Отец многодетного семейства впал в буйство и порубил топором свою жену и пятерых детишек? Так это потому, что он у себя в погребе откопал какие-то проклятые украшения, а вовсе не потому, что продал их, пропил все деньги и словил белую горячку.