И вот, когда я сидела в кресле в гостиной (прошлым вечером слуга Тео по имени Ганс, который забрал нас из Приюта Гутрун, привёз дрова, помог растопить камин, закупил продуктов и привёл кухарку по имени Настя, которая со вчерашнего вечера исправно готовит нам горячую еду), в дверь постучали.
Глухой стук разнёсся по пустому холлу и докатился до гостиной, где я сидела с письмом отца. И так как кухня находится значительно дальше, а других людей в особняке не осталось, мне пришлось открыть.
Я ожидала, что это Тео вернулся забрать что-то из дома, поэтому бесстрашно распахнула дверь и столкнулась нос к носу с господином Бобром.
– Вы, – одновременно вырвалось у нас, и мы застыли, глядя друг другу в глаза.
И впервые я вдруг осознала, насколько он здоровый и сильный в сравнении со мной.
– Я должен вас арестовать, – вдруг очень сухо и спокойно заявил Давыдов.
– Я вам должна признаться, – вырвалось у меня.
Но мы оба не сдвинулись с места и продолжили стоять в нерешительности.
Из глубины дома послышались торопливые шаги, и из коридора выглянула Настя.
– Господица Клара, – позвала она, – я слышала стук. Ой…
По её “ой” сразу ясно, что она привыкла работать только на кухне и мало общается с господами.
– У нас гость, Настя, – пояснила я. – Сделаешь нам чай?
– Конечно, – она неловко присела в реверансе и поспешила обратно.
– Чай, – повторил задумчиво Давыдов.
– Чай, – эхом отозвалась я. – Настя на завтрак приготовила пирог с черникой. Будете?
– Черника? Зимой?
– Замороженная. В особняке хороший ледник.
Давыдов замялся на пороге, невольно, когда речь зашла об особняке, оглядывая массивную дубовую дверь с драконами и колонны парадной лестницы, увитые резными змеями. Судя по всему, он мало того что не собирался меня встретить, но и вправду подумывал арестовать, но, видимо, пирог послужил решающим аргументом, чтобы повременить с этим.
– От чая с пирогом отказаться не могу, – признался он с тяжёлым вздохом.
И вот спустя недолгое время мы сидели в полупустой Ореховой гостиной, в камине уютно потрескивали поленья, а Настя расставляла на маленьком столике тарелки и чашки. Сервиз в особняке из тонкого фарфора, сделанного в Императорской мастерской. У графа Ферзена в Курганово, безусловно, тоже есть их сервизы, даже не один. Пить чай из посуды, расписанной цветами рукой мастера – настоящее удовольствие. Даже спину невольно хочется держать прямее, а двигаться изящнее. Судя по всему, атмосфера повлияла даже на Давыдова, потому что он вёл себя крайне галантно.
Я налила нам чай, как настоящая хозяйка, разложила пирог по блюдцам, и, когда Настя ушла, мы некоторое время сидели в гробовой тишине, слышно стало только звон чашечек о блюдца.
Давыдов то и дело бросал на меня внимательный недоверчивый взгляд, а я старалась держаться прямо и спокойно.
– Вы хотели мне в чём-то признаться, – произнёс он, умяв первый кусок пирога.
– А вы хотели меня арестовать, – напомнила я.
– За нападение на городового на железнодорожной станции, – пояснил он, и я не сдержал нервного вздоха. Значит, об этом доложили. – Отрицать не будете?
– Не буду.
– И на постоялом дворе «За ореховым кустом» тоже вы? – продолжил Давыдов.
На меня обвалились такое усталое отчаяние вперемешку с облегчением, что отрицать вину я уже не видела смысла, напротив, даже обрадовалась, что наконец-то смогу с чистой совестью сдаться в руки закона, чтобы уже он решил мою судьбу. На короткое мгновение я почти поверила, что это лучший вариант из возможных, но как только допила первую чашку чая, поняла, насколько моё глупое признание всё сейчас испортит, и запаниковала. Особенно когда поняла, что обвиняют меня не только в преступлениях, которые я на самом деле совершила.
– Я.
– И в монастырь Сумеречных Сестёр вы привели чудовищ.
– Что?
– Значит, это не вы.
– Там был мой отец, – нахмурилась я. – Вы же его не нашли?
– До сих пор нет.
– И вы знаете, почему я всё это совершила? Почему… почему столько людей погибло.
Давыдов посмотрел на меня, выгибая бровь.
– Насколько мне объяснили знающие люди…
– Это кто же?
Ответ неожиданно разбил мне сердце.
– Профессор Фёдор Николаевич Афанасьев. Насколько мне известно, вы знакомы, – я кивнула, и Давыдов продолжил: – Он считает, что вы вампир… Клара?
Давыдов даже договорить не успел, а я оцепенела, выронив чашку. Она скатилась по пышному подолу моего платья на пол и только чудом не разбилась, потому что её успел подхватить Давыдов. К счастью, на дне оставалось всего несколько капель.
– Клара? – озабоченно заглядывая мне в глаза, позвал он. – Вы… вы же знакомы?
– Да, – кивнула я. Голос едва повиновался. В горле встал ком.
Не потому, что до сих пор не свыклась со своей сутью, не потому, что испугалась ареста, а оттого, что мучительная горечь совести обожгла изнутри. Я встречала Фёдора Николаевича всего раз, но состояла в переписке с ним, и он проявил себя как человек благородный, добрый и честный. И от одной только мысли, что в глазах всех хороших людей я теперь богопротивное чудовище, монстр из страшилок, мне стало омерзительно от самой себя.
Давыдов поставил чашку обратно на стол и осторожно коснулся моей ладони.
– Клара? – позвал он таким мягким обеспокоенным голосом, каким, наверное, говорит со своими сёстрами, когда те расстроены.
А ведь Давыдов тоже хороший человек. Грубый, упрямый, но он представитель закона, человек чести. Как он прямо и честно сказал, что собирается меня арестовать. Всю жизнь я считала себя такой же – правильной, доброй, настоящей. Но всё, совершенно всё обо мне оказалось ложью.
Я заглянула ему в глаза – они, оказывается, могут быть очень глубокими, тёплыми, полными сочувствия – и разрыдалась.
Ох, как же горько, как громко я рыдала. А Давыдов вдруг встал и осторожно, едва касаясь, приобнял меня.
– Клара, прошу вас, что такое? Вы же… вы… боитесь тюрьмы? Но… таков закон.
Но не в тюрьме дело, ох, нет, далеко не только в ней, хотя я и до ужаса боюсь туда попасть.
И я рассказала Давыдову всё. Наверное, отругай он меня, как это сделал Тео, призови к ответственности и попроси «вести себя как взрослая», я бы только хуже замкнулась в себе, может, даже попыталась прогнать его или, не дай Создатель, поступила так же, как с несчастным городовым.
– А он жив? Городовой? – сквозь всхлипы спросила я.
– Да. В городском госпитале, но жив. – И Давыдов вдруг погладил меня по ладоням.
От этой жеста сочувствия я расклеилась только хуже и, бесстыдно кинувшись ему на шею, рассказала всё как на духу. И о своём рождении, и об экспериментах отца, и о Тео, и о фарадалах, и даже о путэре.
– Понимаете, господин Бобров… – заглядывая ему в лицо, хлюпала я носом.
– Давыдов, – растерянно, но не придав тому особого значения, поправил он, и я смущённо покраснела. Как неловко получилось.
– Господин Давыдов, – поспешила исправиться я, – вы же понимаете, что, получается, отец искал именно путэру в монастыре?
Фарадальская святыня и война фарадалов с Сёстрами особенно заинтересовала его, поэтому мне пришлось взять себя в руки, выпить ещё чашку чая и, приведя себя в порядок, рассказать всё по порядку и со всеми подробностями. Один раз робко забежала Настя и предложила принести обед, потому что говорили мы долго. Давыдов распорядился накрыть на стол, и мы сели, поели горячие щи. Я говорила почти всё время, а Демид Иванович, попросив бумагу, перо и чернила, записывал.
– Это вы для протокола? – уточнила я.
– Именно что так, – подтвердил он.
На этот раз я не увиливала и рассказала всё прямо. Если бы только прежде знала, на что способна, всё закончилось бы ещё в Курганово. Но тогда я оказалась настолько напугана, что сама не понимала, что творила.
– Значит, ваш отец и этот, – Давыдов заглянул в записи, – Теодор Генрих Карнштейн стирали вам память? Как это возможно?
– Золотая сила имеет почти безграничный потенциал. Подождите…
Сбегав в спальню Тео, я забрала фарадальский ларец и показала его Давыдову.
– С помощью этого устройства мой отец смог бы использовать Золотую силу в любых целях. И я даже не представляю, насколько велики её возможности.
– Очень велики, – озабоченно проговорил Давыдов.
– Вам что-то известно?
– Кое-что… – размыто ответил он. – Хотелось бы понять, что ещё доктор Остерман и барон Карнштейн заставили вас забыть? Или вовсе помнить иначе?
Само предположение показалось настолько возмутительным и неправильным, что я сначала оскорбилась.
– Почему нет? – пожал плечами Давыдов. – Раз они уже вмешались в ваш разум, то почему не зайти дальше?
Так или иначе, но я поведала ему всё, в том числе о плане Тео найти моего отца. Это было беспечно и глупо с моей стороны, но, как ни странно, Давыдов вдруг отнёсся с пониманием.
Он долго думал (или просто хотел доесть суп и жаркое), а потом, наконец, поднялся из-за стола и даже отказался от ещё одной чашки чая.
– Что ж, господица Остерман, – произнёс он, выпрямившись как струна и одёргивая сюртук, – на этом разрешите распрощаться.
– Вы… а как же… – я растерялась, ведь уже представила, как меня выведут из особняка в кандалах. – Вы же обещали меня арестовать!
– И я обязательно арестую вас попозже, господица Клара, – пообещал Давыдов, почему-то улыбаясь. – Если вы того пожелаете.
– Очень даже пожелаю! – воскликнула я почти возмущённо. – То есть… я хотела сказать… зачем же вы вынудили меня во всём признаться, если не ради ареста?
Мне показалось, он едва сдерживал смех, но вряд ли сыскарь и вообще такой зануда, как господин Бобёр, мог найти что-то забавное в сложившейся ситуации.
– Послушайте, господица Остерман, – сказал он куда серьёзнее, – план наших действий такой. Пока что я опасаюсь нарушить ход дел и помешать вашему Карнштейну-Кельху, поэтому сначала сообщу начальству обо всём. Может, лучше с нашей стороны и вправду дождаться, когда ваш отец клюнет на удочку, раз Карнштейн так уверен, что клюнет. Поэтому я попрошу вас пока что затаиться и не мешать следствию.