Подняли без памяти молодого садовника Павла.
Он тихо и жалобно стонал, и казалось, вот-вот замолкнет навек.
Приказав перенести его в мою аптеку, я принялся действовать. Все слуги, кроме моего помощника, были удалены.
Смотрю, роковые ранки еще сочатся свежей кровью! Тут для оживления умирающего, хотя бы на час, я решил употребить такие средства, какие обыкновенно не дозволены ни наукой, ни законом. Я хотел во что бы то ни стало приподнять завесу тайны.
Влив в рот больного сильное возбуждающее средство, я посадил его, прислонив к подушкам. Наконец он открыл глаза. При первых же проблесках сознания я начал его расспрашивать.
Вначале невнятно, а потом все яснее и последовательнее он сообщил мне следующее.
По раз заведенному обычаю после обеда все рабочие имеют час отдыха.
Он лег под акацию, спать ему не хотелось, и он стал смотреть на облака, вспоминая свою деревню. Ему показалось, что одно облако, легкое и белое, прикрыло ему солнце. Повеяло приятным холодком… смотрит, а это не облако уже, а женщина в белом платье, точь-в-точь умершая графиня! И волосы распущены, и цветы на голове.
Парень хотел вскочить. Но она сделала знак рукою не шевелиться и сама к нему наклонилась, да так близко-близко, стала на колени возле, одну руку положила на голову, а другую на шею… «И так-то мне стало чудно, хорошо! – улыбнулся больной. – Ручки-то маленькие да холодненькие! А сама так и смотрит прямо в глаза… глазища-то – что твое озеро, пучина без дна… Потом стало тяжело. Шея заболела, а глаз открыть не могу, – рассказывал больной, – потом все завертелось и куда-то поплыло. Только слышу голос старшóго: „Павел, Павел!“ Хочу проснуться – и не могу, – продолжал Павел. – На груди, что доска гробовая, давит, не вздохнуть! И опять слышу: „Рассчитаю, лентяй!“ Тут я уже открыл глаза. А графиня-то тут, надо мной, только не такая добрая и ласковая, как бывало, а злая, глаза что уголья, губы красные. Смотрит, глаз не спускает, а сама все пятится, пятится и… исчезла… а…» – голос его все слабел, выражения путались, и тут он снова впал в беспамятство.
Употребить второй раз наркотик я не решился, да и зачем, я знал достаточно.
Сдав больного помощнику, я поспешил в сад, к обрыву: мне нужен был воздух и простор…
Немного погодя туда же пришел Петро.
Помолчали.
«Это не иначе как опять „его“ дело!» – сказал Петро как бы в пространство.
«Кого „его“, о ком ты говоришь?» – обрадовался я, чувствуя себе в Петро помощника.
«Известно, об этом дьяволе, об американце».
«Слушай, Петро, дело нешуточное, расскажи, что думаешь?»
«Ага, небось сами тоже думаете… А ранки-то у Павла на шее есть?» – спросил он меня.
«Есть».
«Ладно, расскажу, слушайте.
Как приехал американец в первый-то раз, да Нетти, бедняга, на него бросилась, – начал Петро, – так и у меня сердце екнуло: не быть добру, что это, с покойником приехал, а лба, прости Господи, не перекрестит, глаза все бегают, да и красные такие. И стал я за ним следить… и все что-то не ладно. Ни он в церковь, ни он в капеллу. Не заглянет, значит.
Живет в сторожке один, ни с кем не знается, а свету никогда там не бывает. Да и дым оттуда не идет: не топит, значит. Как будто и не ест ничего, а сам полнеет да краснеет. Что за оказия?
А тут все смерти да смерти… докторá, вот и вы тоже, говорят, крови в покойниках мало.
Тут мне и пришло на ум – оборотень он, по-нашему вурдалак. Это значит мертвец, который из могилы выходит да кровь у живых людей сосет. Принялся я следить пуще прежнего…» Петро замолчал.
«Ну и что же ты нашел?»
«Да тут-то и беда, батюшка доктор. Ничего больше-то не нашел, на месте, с поличным ни разу не поймал. Хитер он! А так всяких мелочей много, да что толку, сунься расскажи, не поверили бы, – горестно говорил Петро. – Одна графинюшка, покойница, смекала кое-что, недаром же она просила и потребовала, чтобы увезли Карло, да подальше. Какое такое ученье в семь-то годков!» – закончил он.
Снова молчание.
«Вернулся я, а графини уже и в живых нет! Может, и тут без „него“ не обошлось? Вы, доктор, не уезжали, так как думаете?»
Я предпочел промолчать.
«Знаю я от старух, – продолжал Петро, – что „он“ не любит осинового кола и чесночного запаха. Колом можно его к земле прибить, не будет вставать и ходить. А чесночный запах, что ладан, гонит нечистую силу назад, в свое место. Говорят еще старухи, что каждый вурдалак имеет свое укромное место, где и должен каждый день полежать мертвецом, – это ему так от Бога положено, вроде как запрет. А остальное время он может прикинуться, чем хочет, животным ли, птицей ли. На то он и оборотень, – ораторствовал Петро. – Сторожку я уничтожил, свез на дрова, в церковь; кол забил, чеснок скоро зацветет, а „он“… все озорничает…» – печально окончил старик.
«Что делать? Привез дьявол из Америки старого графа да проклятое ожерелье, с которого и болезнь к нашей графинюшке перекинулась; нет ли тут закорюки? Как, по-вашему, доктор?» И Петро пытливо посмотрел на меня.
«Не знаю!» – пожал я плечами.
«Вот что я надумал, – продолжал Петро. – На каменный гроб старого графа положу крест из омелы, говорят, это хорошо, да кругом навешу чесноку, а вот вы, от имени графа, скажите всем слугам, что склеп будет убирать один Петро и ходить туда запрещено-де, а то озорники все поснимут, да и разговоров не оберешься. А надо все в тайне, чтобы „он“ не догадался да не улизнул».
Я обещал.
Петро усиленно принялся за изготовление креста.
За те дни, пока он возился, в деревне умерло двое детей и у нас на горе мужик-поденщик.
Наконец все готово. На закате солнца, когда все слуги замка сильнее заняты уборкою на ночь, мы с Петро спустились в склеп, и он все сделал, как говорил: положил крест, навесил чеснок. Сверху же гроб мы закрыли черным сукном, чтоб не обратить на него внимания графа.
«А слышите, как воет и стонет?» – обратился ко мне Петро.
Я прислушался: и правда что-то выло, но трудно было определить, что и где. Скорее всего, это был ветер в трубе или в одной из отдушин склепа.
Петро был весел, он верил в успех! А у меня были основания очень и очень бояться за будущее.
И что же, в эту же ночь погиб личный лакей графа. Его нашли умирающим в постели, и он мог только прошептать: «Графиня, гра…»
Пока слуги судили и рядили, подошел Петро, поднял голову покойника и со стоном опустился на пол. Он был бледен как мел.
Испуг и обморок Петро были последней каплей в неспокойном настроении наших слуг.
Большинство, вместо того чтобы помочь старику, бросились вон из комнаты, и уже через час несколько человек попросили расчета. К вечеру ушли поденщики.
Смех и песни замолкли. Слуги шептались и сговаривались о чем-то, ясно чувствовалось: еще один смертельный случай, и мы останемся одни. К вечеру…
– Господа, – прервал доктор, – как ни интересны все эти чудеса в решете, а все же спать надо. Скоро два часа ночи. Я полагаю, что все ваши вампиры и оборотни уже нагулялись и завалились спать. Итак, я ухожу. – И доктор решительно встал с места.
– Делать нечего, подождем до завтра, – сказал один из гостей.
– Не бойтесь, ни Карл Иванович, ни его «сказки» не сбегут, – шутил доктор.
– А разве вы думаете, что все это сказки? – спросил удивленно Жорж К.
– Какое вы еще дитя, Жорж, если могли в этом сомневаться, – заметил один старик.
XIX
День прошел очень оживленно. Катались верхами, много гуляли по лесу, молодежь занималась гимнастикой и борьбой. Никто ни разу и не вспомнил о вчерашнем чтении.
Вечером, усталые, голодные, но в хорошем расположении духа, все были в сборе.
Сытно поужинав, приступили к Карлу Ивановичу с просьбой дочитать «сказки».
Тот, против обыкновения, очень неохотно взял свой портфель и долго в нем разбирался.
– Ну-с, какой-то ерундой вы нас сегодня угостите? – спросил доктор.
– Быть может, обойдемся сегодня без чтения? – точно обрадовался Карл Иванович, закрывая портфель.
– О, нет, нет, мы хотим знать конец! – запротестовала молодежь.
– Вы кончили на том, Карл Иванович, что все слуги из замка убежали от страха, – напомнил Жорж К.
Карл Иванович вздохнул и начал:
К вечеру Петро объявил, что не отойдет от двери склепа, пока не выследит «проклятого дьявола»…
Ночь прошла тихо. Даже утром и днем Петро отказался сойти со своего поста. Он взял у меня только кусочек хлеба.
И день прошел хорошо.
Минули еще сутки.
Что делать с добровольным сторожем? Он ест один хлеб и совсем не спит. Долго ли он выдержит?
Еще сутки.
Никакие уговоры, никакие доводы не помогают.
Я решился оставить упрямца еще на ночь, а утром подсыпать сонного порошка в вино и заставить его выпить.
Приготовив покрепче снотворное, я сидел у себя в комнате. Пробило два часа.
Вдруг в комнату, пошатываясь, входит Петро. Он иссиня-бледен, точно мертвец, волосы всклокочены, сам весь дрожит. Беспомощно опустившись на стул, он залился слезами.
Первых его слов разобрать было невозможно, до того стучали его зубы. Наконец я уловил:
«Графинюшка… ужас… наша графинюшка ходит… мертвец…»
«Успокойся, Петро, расскажи все по порядку, я и сам думаю, что виноват не американец, а графиня», – сказал я, стараясь казаться спокойным.
«Наша графинюшка, это ангел-то во плоти, и вурдалак, вампир…» – И он снова зарыдал.
Когда припадок прошел, Петро сообщил мне следующее.
И в эту ночь, как и ранее, он сидел на скамейке против входа в склеп и не спускал глаз с двери. Ключ от нее лежал у него в кармане.
Ночь лунная, и все видно отчетливо.
«Смотрю, – говорил он, – перед дверью стоит графиня. Белое нарядное платье, локоны по плечам, и на голове цветы и бриллианты. Ну точь-в-точь как она наряжалась, когда ехала на бал.
На минуту я забыл, что она умерла, и бросился к ней: