Итак, первое: вы говорите, что были в новом склепе и не нашли гробов, – продолжал Гарри. – Это естественно, так как они вынуты по моему приказу.
Он открыл бумажник и достал маленькое розовое письмо, и без запаха лаванды, которым оно пахло, ясно было, что оно от женщины. Гарри прочел:
«Каждый рыцарь, прежде чем обладать дамой сердца, совершает подвиг или исполняет каприз своей дамы. И чем каприз неосновательнее, страннее, тем он дороже ценится. Гробы Фредерика и Марии, графов Дракула, из склепа под статуей желательно перенести в общий фамильный склеп, и не позже как сегодня ночью. Безусловная тайна. Награда на сельском празднике, на озере.
Примета: голубое платье и алые розы.
Подпись: розовая сердоликовая булавка».
– Записку эту я нашел у себя на столе. Новое место погребения графской четы известно Смиту, – закончил Гарри. – Второе, – продолжал он вновь, – вы предполагаете, что «она» или, вернее, «он» делал попытку овладеть мною; если так, то вопрос: почему же до сих пор я не только жив, но и шея моя цела?
– Да, мы давно наблюдаем и задаем себе вопрос, почему «она» отстала от тебя, – перебил Джемс. – Положим, мы с Райтом неустанно тебя караулим и стережем.
– Как, дорогие мои, да неужели это правда! – проговорил растроганный Гарри, протягивая руки Райту и Джемсу.
– Что же тут особенного? Разве мы не поклялись стоять один за другого и все за одного! – сказал Джемс просто.
– Спасибо, друзья, – еще раз поблагодарил Гарри. – Знаете ли, я начинаю думать, что прежний владелец, Карло, что ли, знал, какое у него соседство, и оберегался.
Теперь мне понятна его страсть к средневековому знаку заклинания нечистой силы – я говорю о знаке пентаграммы, то есть о двух соединенных треугольниках. Этот знак наполняет мою спальню, вы найдете его всюду: на спинках кровати, на подоконниках окон, на порогах дверей, даже над камином и у топки печи. То он сделан из металла, то выложен мозаикой из дерева. На моей палке, на моем хлысте вы найдете тот же знак.
Меня вначале это настолько заинтересовало, что я стал носить на шее цепь с пентаграммой. Смеясь, я решил: пусть и я сам, как и все мои вещи, буду отмечен каббалистическим знаком.
А вышло, что он оберегает меня! – Говоря это, Гарри расстегнул жилет и показал на цепочке изящный золотой знак, отделанный дорогими камнями.
– Завтра же, Смит, вы закажите такие же знаки из серебра для себя и всей прислуги замка и нарисуйте пентаграммы на дверях всех спален, – сказал Гарри. – Надеюсь, вы это сделаете без лишней огласки.
– Слушаю, мистер.
– Дальше. Вы говорите, что перечли все, что удалось найти, – обратился затем Гарри к Карлу Ивановичу.
– Да, мистер Гарри, все, исключая, как я уже и говорил мистеру Джемсу, старой Библии, но там ничего не может быть, – ответил Карл Иванович.
– Все равно; Смит, доставьте эту Библию немедля в замок, мы посмотрим ее вечером, а сейчас, друзья, позвольте мне забрать все бумаги, так сказать, «по этому делу», я хочу все сам перечесть и продумать. Итак, до вечера! – сказал, вставая, Гарри.
XVII
Вечером, в тесном кружке посвященных, Гарри прочел то, что он нашел в старой Библии. Карл Иванович прямо пришел в отчаяние, хватался за свою лысую голову, стонал, что чуть не пропустили такого важного документа благодаря его заявлению.
– Сам не знаю, почему я решил, что там ничего нет, – говорил, чуть не плача, обескураженный старик.
Гарри начал:
Дорогой Карло, нам надо наконец объясниться. Настоящее положение становится невыносимым, я не раз пытался заговаривать с тобой, но ты ускользаешь от меня. Сначала я это приписывал случаю, теперь же ясно вижу, что это не случай, ты бежишь от меня, от объяснений. Волей-неволей приходится прибегать к письму, что я и делаю.
Карло, милый, ведь мы друзья детства. Дружба наша тянется не один год. Мы не можем разойтись с тобой так, из-за ничего. (Каюсь, я порывался уехать, не поговорив с тобою.)
Зачем недомолвки, хождение кругом? Будем говорить прямо и просто.
Ты меня ревнуешь к твоей невесте, не отрицай. Но в уме ли ты?
Я – кабинетная крыса, бедняк, со строгими взглядами на отношения к женщинам. Помнишь, как вы все, товарищи по коллегии, смеялись надо мной? Твой лучший друг – и изменю всем и всему и буду отбивать у тебя любимую женщину, невесту?
Строго разбирая свое поведение, я, положа руку на сердце, не могу себя упрекнуть ни в одном слове, ни в одном нескромном взгляде. Клянусь тебе.
Все же я не могу вполне обвинить и тебя. В Рите есть какая-то перемена, и, прости меня, перемена к худшему.
Во время болезни, когда ты поселил ее в лесном доме, она была иной. Мы целые дни проводили втроем: она, покойница Лючия и я.
Много говорили о поэзии, Италии. Девушки пели и играли на лютне. Я рассказывал о последних открытиях и изобретениях.
Самый строгий, неумолимый судья не нашел бы в наших отношениях и тени некорректности, ни слова порицания.
Да и ты сам, наезжая вечером и в разное время дня, входя без доклада, видел ли ты хоть раз что-либо, намекающее на скрытые отношения? Ручаюсь, что нет.
В тот страшный день, когда Рита внезапно впала в летаргию, мы все потеряли голову.
Еще утром она была достаточно бодра, только нервничала ужасно, казалось, она чего-то ждет. Не было ли это предчувствие? Я все думал, что она ждет тебя, что вы тихонько от нас условились о твоем приезде. Но когда от тебя принесли букет полевых цветов, я убедился, что предположение мое неверно.
Ставя букет по просьбе Риты в серебряную вазу, я видел слезы у ней на глазах и в руках маленькую черную книжечку, по-видимому молитвенник.
Потом она попросила меня и Лючию оставить ее с Цецилией, говоря, что она очень устала. Мы вышли.
Вскоре же она отослала и Цецилию.
– Синьорита что-то пишет, – сказала кормилица.
Мы с Лючией сидели в соседнем проходном салоне и ждали, когда нас позовут к Рите.
Вдруг раздался страшный крик. Мы бросились в комнату Риты, но это кричала не Рита, а старая Цецилия.
Рита же лежала на кушетке, вся вытянувшись и закинув голову назад.
Я бросился к ней, она тяжело открыла глаза и снова сомкнула их; думая, что ей дурно, я поспешил налить в стакан воды, но в ту минуту, когда я приподнял ее голову, чтобы дать ей напиться, она снова взглянула на меня, и… это в первый раз – мне показался ее взгляд… странным, что ли… в нем было что-то манящее, любовное… Она тихо прошептала:
– Поцелуй меня.
Испуганный, не отдавая себе отчета, я наклонился и поцеловал ее в губы…
В ту же секунду она откинулась, тяжело вздохнула и впала в летаргию, или, как мы тогда сгоряча думали, умерла.
Наклонившись еще раз, я невольно отшатнулся, лицо Риты сделалось злым, зубы оскалились и казались длинными, это была не та Рита, которую я знал, а чужая, злобная. Вскоре это выражение сменилось тихим и спокойным, такой ты ее и застал.
Ты помнишь, как все мы тогда потеряли головы, и я не то что скрыл, а прямо забыл сказать тебе о поцелуе.
Затем начались приготовления к похоронам, перенесение тела в капеллу, твое, да и общее наше отчаяние.
Тогда же по твоему желанию закрыли салон Риты, где она умерла, и второпях забыли там бедную канарейку, а затем внезапное воскресение или оживление – не знаю, как выразиться, – Риты среди ночи во время бури, перепугавшее замковую прислугу, да и что греха таить, и нас всех, чуть не сильнее самой смерти.
После же воскресения Риты мне уже было неудобно сказать тебе о прощальном поцелуе; да я бы скоро его и забыл, если б не ловил время от времени взгляд Риты, напоминающий тот, что сопровождал поцелуй.
Ты как-то на днях написал мне, что находишь большую перемену в Рите, да и я нахожу эту перемену, и чем дальше, тем больше. Ты прав, она расцветает физически, но как-то опускается нравственно: прежде такая чуткая к чужому горю, она теперь остается совершенно спокойной; даже смерть Лючии и других домашних проходит, не задевая ее совсем. К гибели своей любимицы канарейки она тоже отнеслась возмутительно холодно.
Наружностью своей она перестала заниматься, я заключаю это из того, что все зеркала она приказала закрыть кисеей «в знак траура», как говорит она, и даже свой собственный туалет.
Ни песен, ни игры на лютне (кстати, лютня, кажется, тоже осталась в роковой комнате) я больше не слышу. Рита предпочитает уединение.
Характер ее тоже пошел на минус. Вот пример.
Последние дни перед летаргией она не расставалась со своим молитвенником – знаешь, черная книжечка, – я и спросил, где она у ней, не принести ли? Рита прямо разозлилась, глаза засверкали, зубы оскалились, и она наговорила мне дерзостей.
Другой раз я подал ей ручное зеркальце, также прежде вечного ее спутника, – так она не только его бросила, но растоптала каблуком, не пожалела даже художественной золотой оправы.
Несмотря на эти выходки, все же по временам я, как и говорил уже, ловлю на себе взгляд Риты, полный желаний, призыва и страсти… да, страсти… Мне невыносим этот взгляд, страшен, я боюсь его. Боюсь как-то безотчетно, даже не по отношению к тебе. В нем есть что-то…
Меня прервали, принесли от тебя приглашение приехать в замок. Такой разницей веет от этого приглашения против прежних – какой официальный язык!..
Я отказался, зачем?
Завтра, самое позднее послезавтра, я исчезну с твоей дороги. В начале письма я искал объяснений с тобою, а под конец многое продумал и решил лучше уехать – уехать, не прощаясь.
Оставлю тебе это письмо, ты сам поймешь, что отъезд – это лучшее, что я могу сделать. Спасибо за прежнюю любовь, крепко верю, что со временем ты опять вернешь мне ее. Я же все люблю тебя по-прежнему и не переставал любить. Привет Рите, желаю вам обоим счастья.
…Сутки. А как перевернулся весь мир! Посейчас я не могу ясно представить, что случилось. Постараюсь вспомнить и записать. Обыкновенно записывание упорядочивает и проясняет мою голову. Итак.