Уилл точно знает, в какой именно момент Максвелл Таддеус Хоторн слышит его: колокольчик начинает бряцать, как одержимый. И снова Уилл пользуется этой возможностью, чтобы перевести дух, приставив лопату к надгробию и уперевшись костяшками пальцев в поясницу. Наконец спазм проходит, колокольчик замолкает, и Уилл снова берется за лопату. Но едва не роняет ее, услышав голос у себя в ухе:
– Быстрее!
Уилл хватается за край могилы, чтобы не упасть. Голос, который он слышит, доносится из воздушной трубки.
– Эй, ты там? Почему ты остановился?
Тон еще более повелителен, чем слова. Для того, кто был похоронен заживо, голос мистера Хоторна звучит скорее раздраженно, чем испуганно. Снова раздается звон колокольчика, и жалость в груди Уилла умирает. Он на мгновение задумывается о том, не оставить ли Максвелла Таддеуса Хоторна в могиле, чтобы остаток ночи тот пытался откопать себя сам. Но львиная доля работы уже проделана. Какой толк бросать ее сейчас со зла? Проглотив гордость – и напомнив себе о первом ряду в лекционном зале, – он прижимает губы к трубке и говорит:
– Эта трубка, кажется, очень узкая. Лучше поберегите воздух.
– Прошу прощения? – отвечает Максвелл Таддеус Хоторн тоном человека, который не привык что-либо экономить. – Этот гроб – лучший из существующих.
Уилл скривляет губы. Только богачи больше заботятся о том, какое впечатление их похороны произведут на публику, чем о самих похоронах. По крайней мере, он прекратил звонить в чертов колокольчик.
– Как бы там ни было, – ворчит Уилл, снова берясь за лопату, – он был сделан для поддержания жизни, а не для разговоров.
– Откуда ты знаешь?
– Я доктор, – отвечает Уилл. Это заявление само сорвалось у него с языка – больше надежда, чем правда. – Ну, или, если быть точнее, – добавляет он, – собираюсь им стать.
– Правда? – Голос, отдающийся эхом в трубке, звучит восторженно. – Так вот как ты меня нашел? Собирался украсть мой труп для занятий по анатомии?
Услышав это обвинение, Уилл мешкает. Вытаскивание тел технически не является незаконным – политики понимают, что это необходимый побочный эффект развития науки, и к тому же есть множество богатых докторов, способных платить им за то, чтобы они смотрели на этот вопрос иначе. Но эта практика дико непопулярна, особенно среди бедных, которые подвергаются наибольшему риску оказаться на столе для препарирования. Уилл и сам перевез в тележке множество бедняков с глиняных полей в амфитеатр – и смотрел, как их плоть уродовали, их тела выставляли для зрелищ, у каждого из них украли то единственное, что им когда-либо было гарантировано.
Естественно, мало кто из похитителей трупов достаточно смел, чтобы достать тело богача. Может, именно по этой причине угроза быть препарированным этому богачу показалась такой забавной? Это такое уморительное соприкосновение с реальностью бедняков? Готов ли он и дальше играть этот спектакль?
– Оценка жертвы погребения заживо будет гораздо более интересна студентам, – заявляет Уилл, продолжая копать.
– Оценка? – Восторг в голосе Максвелла испаряется. – Я не собираюсь позволять кому-то выставлять меня напоказ перед лекционным залом или без конца мелькать в газетах.
– Газеты прознают об этом в любом случае, – говорит Уилл – после шумихи вокруг похорон члена высшего общества скрыть чудесное воскрешение будет довольно сложно.
Голос в трубке категорично произносит:
– Не от тебя.
Лопата Уилла с глухим скрежетом задевает крышку гроба – а вот и приз наконец. Но он колеблется, живот скручивает от спазма. Ответ Максвелла звучит почти как угроза. Проносится порыв ветра. В темноте раздается крик совы.
– Ты, конечно же, понимаешь важность осмотрительности, – добавляет затем Максвелл, тон его голоса снова меняется. Теперь в нем слышатся отчаяние – и обещание. – Ты можешь представить себя выставленным напоказ? Чтобы люди глазели на тебя и тыкали в тебя пальцем? Чтобы в разговорах едва могли скрыть за любезностью горящее в их глазах любопытство?
У Уилла снова всё сжимается внутри – но не от гумора, а от сочувствующего страха.
– Могу.
– Я сделаю так, чтобы твое молчание того стоило, – с жаром отзывается его голос. Но бледные пальцы Максвелла уже пробиваются, словно черви, через трещину в деревянной крышке гроба. – Только вытащи меня отсюда!
Уилл бросает лопату на траву и опускается на колени в яме, чтобы помочь расколоть крышку гроба. Он действует аккуратнее, чем обычно, но Максвелл всё равно в испуге отодвигается от расщепляющихся краев досок – от комьев земли, падающих в щербатую расщелину.
Управляясь с другим ночным товаром, Уилл привык протягивать веревку под плечами трупа и вытаскивать тело через дыру. Но Максвелл может выбраться сам, когда отверстие становится достаточно велико для него. Он с опаской вылезает и стряхивает пыль с лацкана.
– Почему ты так долго возился? – требует ответа парень с гораздо меньшей благодарностью, чем Уилл надеялся, но примерно такой же, какой он ожидал. В тесном пространстве узкой ямы его близость нервирует – или, возможно, всё дело в очевидной разнице между ними. Максвелл, конечно же, выше. И один только его погребальный костюм стоит как целый год в колледже, в то время как заношенный фланелевый костюм Уилла был куплен за доллар в секонд-хенде, да и это было до того, как он извозил его в грязи с головы до ног.
Уилл упирается ладонями в края могилы, выталкивает свое тело вверх и выбирается из нее. Он чувствует себя лучше, глядя на другого парня сверху вниз.
– Я вытащил тебя так быстро, как смог, – говорит он, а живот снова скручивает спазм. – Это изнурительный труд.
Максвелл скривляет губы при слове «труд». В этот же момент на небе снова проглядывает луна, и зубы парня сияют в ее свете, влажные и белые. В этой усмешке есть что-то отталкивающее, в то время как его бледное лицо слишком красиво. Оно словно высечено из мрамора – как у статуй, которыми заставлен церковный двор.
– Надо было привести помощь, – говорит Максвелл.
– Мне показалось, вы предпочитаете осмотрительность, – напоминает ему Уилл. Это лучше, чем уточнять, что помощь стоит денег. – В моем деле она очень важна.
– Не сомневаюсь. – С презрительным взглядом Максвелл выставляет вперед гладкую, без единого мозоля ладонь. – Вытащи меня из этой ямы.
Уилл приподнимает бровь. Но если он откажется вести себя как лакей, Максвелл наверняка запомнит его нахальство, а не вмешательство. Стиснув зубы, Уилл берет парня за руку. И тут же, вздрогнув, одергивает ее.
– Вы холодный, как смерть!
Лицо Максвелла на мгновение ожесточается.
– Ничего удивительного. Я же пролежал в этом ящике несколько часов.
Парень снова нетерпеливо протягивает руку, но Уилл колеблется. Он вытащил достаточно трупов, чтобы прикосновение склизкой плоти показалось ему слишком знакомым. Так что на этот раз, взяв Максвелла за руку, он не пытается вытянуть его из могилы. Вместо этого он прижимает два пальца к бело-голубому запястью.
– Это еще что такое? – восклицает Максвелл, пытаясь отстраниться, но руки Уилла сильны благодаря постоянному копанию. Он щупает и давит, ищет, но не находит. – Что ты делаешь?
– Проверяю ваш пульс.
Максвелл одергивает руку, но уже слишком поздно. Оценка Уилла, может, и весьма поверхностна, но диагноз вполне выстраивается – бледная кожа, яркие зубы, явное отсутствие пульса. Недавний наплыв погребений заживо – но нет. Эти тела всё же были мертвы.
Разум Уилла мечется – не из-за цены усовершенствованных погребальных модулей и не от мысли о месте в первом ряду лекционного зала, а из-за воспоминаний о пронзительном смехе студентов на препарировании на прошлой неделе. Труп пришел в двух мешках, а не одном, как обычно, и при поднятии головы с целью показать мышцы горла на стол упала целая головка чеснока. Страх и фольклор подходят романистам, а не врачам. Или, по крайней мере, Уилл так думал, прежде чем его руки обхватили безжизненное запястье Максвелла.
А если миф о вампирах – правда, что дальше? Внутри клетки есть душа? Существует Бог, который слышит звон церковных колоколов?
Сердце самого Уилла колотится так громко, словно он слушает его через стетоскоп. Он смотрит на парня в могиле, пытаясь побороть импульсивное желание вытереть руки о свое грязное пальто.
– Кто ты?
– Я мог бы задать тебе тот же вопрос. – Максвелл приподнимает бровь, и на лице у него снова играет та же ухмылка. Его зубы кажутся слишком длинными. И дело не в усохших деснах трупа, а в длинных и заостренных, как у хищника, клыках.
– Я более чем уверен, что колледж не разрешает заниматься медициной женщинам.
При звуке этого слова у Уилла широко распахиваются глаза. Внутри у него всё переворачивается из-за этой неправоты. Его снова отвергают.
– Я не женщина, – выдавливает он сквозь сжатые зубы, но Максвелл лишь усмехается.
– Я чую этот запах, знаешь ли. Крови. – Максвелл пожимает плечами, в то время как живот Уилла снова скручивает спазм. – Кажется, осмотрительность даже больше выгодна тебе, чем мне.
Тинь-а-линь-тинь – ветер раскачивает колокольчик, и шелест листьев звучит, как шуршание юбок. Или это только эхо в голове Уилла? И теперь вместо первого ряда Уилл видит себя на столе в лекционном зале, его тело – объект изучения, а остальные парни пялятся и показывают на него.
– Ты не сможешь никому рассказать, – говорит он, и хотя его обдувают порывы ветра, ему кажется, будто это он оказался в гробу, где заканчивается воздух.
– Не смогу? – Максвелл наклоняет голову, словно никогда раньше в своей жизни не слышал таких слов. – Возможно, не расскажу. Может быть, полезно знать какого-нибудь доктора.
Тон его голоса раздражает – то, как он размахивает этим словом над головой Уилла. Возможно. Миссис Эстер всегда делала то же самое. «Возможно, ты поспишь после вечеринки; возможно, мы купим тебе новое платье на Рождество; возможно, ты поешь, после того как гости уйдут». Звучит так, будто он торгуется – но чего именно хочет Максвелл? Уилл не читал книгу Стокера, но слышал о ней достаточно, чтобы знать, что этому парню болезни уже не страшны.