– Немного за все эти годы. Только в ситуациях, подобных твоей.
– При страшных бурях и передозировке морфином?
– При убийствах, – бесстрастно произносит она, просто характеристика, но это слово пронизывает меня – как ее клыки там, среди снега. – Даже тогда обращение – последняя надежда. Я не делаю выбор, если только единственным другим вариантом не является… ладно. Я считаю, что противоестественная жизнь лучше противоестественной смерти. – Она пожимает плечами: – Иногда я ошибаюсь.
– Что, они не хотят, чтобы их спасли?
Я снова смотрю на нее. Ее взгляд сосредоточен на стволе магнолии. А может, она просто смотрит перед собой. Хотелось бы мне знать, кто обратил ее все эти века назад. Хотела ли она, чтобы ее спасли.
– В этом-то всё дело, – говорит она. – То, что для одного человека спасение, для другого – проклятие. – Ее слова повисают между нами, почти осязаемые в холодном ночном воздухе. Она опускается на колени, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, и в этом движении я вижу какую-то снисходительность, хоть и знаю, что она просто хочет меня успокоить. – Они всё еще могли бы выдвинуть обвинение.
Я напрягаюсь.
– Они не будут.
– Они могли бы.
– Если бы они хотели арестовать его, они бы сделали это, как только он пришел к ним в участок с признанием, что он убил свою дочь. Но они этого не сделали. Они отпустили его домой. – Мой голос становится громче, пусть и не до крика, но темнота сама по себе всё усиливает. – Вокруг дома не было полицейской ленты. Никаких наручников. Никакого опроса соседей. Они похлопали его по спине и выразили соболезнования. Они позволили ему стоять возле этой имитации мемориала и плакать.
У меня болят руки. Почему у меня болят руки? Я опускаю взгляд и вижу сжатые кулаки. Я выдавила на ладонях кровавые полумесяцы. Я всё еще не привыкла к этой новой силе. Вампиризм – почти полное зеркало болезни, которая у меня была при жизни, он увеличивает силы вместо ослабления моих мышц. Я пыталась поднять голову, когда очнулась после обращения, и едва не свернула шею из-за полного отсутствия сопротивления. Конечно же, я по-прежнему не могу ходить. Никакая возросшая сила не сможет расправить жилы, натянутые до предела, словно канаты, за все те годы, что они не использовались, и слава богу.
Я не думаю, что смогла бы справиться с такой потерей самой себя.
Я тру ладони о джинсы. Кровь впитывается в ткань, расползаясь по туго переплетенным нитям.
– У тебя впереди вся вечность, – говорит Шонин. – Одна жизнь за другой. Может, тебе лучше сосредоточиться на этом? На будущем?
Она выглядит полной надежд. Три сотни лет за плечами, а ее лицо по-прежнему кроткое и очаровательное, как закат. Как ей удается так долго оставаться теплой, в то время как всё мое существо заледенело с ног до головы?
– Знаешь, его первоначальный план заключался в том, чтобы отключить мне кислород. Он сказал, это самый простой вариант, просто нажать выключатель и позволить природе взять свое.
– И почему он этого не сделал? – спрашивает Шонин.
Я поворачиваю ладони к тусклому ночному свету. Они уже зажили, и пятно на моих джинсах – единственное доказательство, что я всё еще могу истекать кровью.
– Он решил, что для него это слишком тяжело. – Мой голос звучит ровно, словно доносится издалека, словно я слышу саму себя, разговаривающую в другой комнате. – Он планировал позволить мне медленно задыхаться, пока я не умру, но не думал, что сам сможет такое пережить. «Морфин мягче, – сказал он, – это словно уснуть. Это всё равно что еще раз уложить мою маленькую девочку спать». Когда лекарство подействовало, я потеряла способность двигаться. Не могла поднять руку или повернуть голову. Каждый дюйм моего тела казался невозможно тяжелым, словно мои вены налились свинцом. И еще я не могла говорить. Не могла кричать, хотя, может, дело было в панике, а не чем-то еще. Единственная мысль, что смогла пробиться сквозь туман и ужас… – Я делаю глубокий сбивчивый вдох и закашливаюсь от огня в моих бесполезных легких. Я постоянно забываю, что дышать теперь необязательно. – Я подумала: «Я должна сказать ему, что что-то не так. Он должен привести помощь».
Шонин снова осторожно касается моей руки. Я не убираю свою. Она потирает большим пальцем линию жизни на моей руке, где всего несколько минут назад было четыре кровавых полумесяца.
– Именно тогда он и сказал мне, что сделал, – говорю я. – Когда я уже ничего не могла поделать с паникой, смущением, гневом и страхом, кроме как закрыть глаза и попытаться подумать о чем-то другом. Только тогда он сказал мне.
Мы стоим так несколько минут: взявшись за руки, она на коленях в красной глине, я в допотопном кресле с ручным управлением, который Шонин украла из казино и от которого болят все суставы и мышцы моего тела. Поверх ее плеча за нами наблюдают плюшевые мишки.
– Воскресное утро, первый ряд, – мягко произносит она, и я понимаю, что она отвечает на вопрос, который я задала ранее. – Его имя было первым в молитве прошения. Отец Белл попросил Господа даровать ему силу и успокоение перед лицом такой ужасной потери.
Я смотрю на груду подарков, оставленных мертвой девочке. Она чувствует себя так далеко отсюда. Может, ее и вправду забрали волки. Может, она накормила целое логово, согрев во время снежной бури. Может, она даже прямо сейчас бежит с волками.
– Что ты будешь делать? – спрашивает Шонин.
– То, что сделала бы любая хорошая дочь, – отвечаю я. – Отплачу ему той же добротой.
Вслед за недавней смертью семнадцатилетней Грэйс Уильямс от рук ее отца, пятидесятитрехлетнего Гранта Уильямса, разгорелись споры вокруг недостатка поддержки опекунов детей с тяжелой инвалидностью. Грэйс Уильямс, родившаяся с нейродегенеративным заболеванием, была прикована к инвалидной коляске и нуждалась в интенсивном круглосуточном уходе. Ее отец, который в одиночку растил девочку и заботился о ней с тех пор, как его бывшая жена подала на развод десять лет назад, сослался на неподъемную ношу как одну из причин, по которой он решился на то, что многие называют «актом милосердия».
«Больше всего на свете я хотел дать Грэйс покой. Это было для меня главным. Ее жизнь была постоянным страданием, и никто не может просто смотреть, как его маленькая девочка через всё это проходит, – сказал Уильямс недавно в интервью «Атланта Ньюс». – Но люди не понимают, как тяжело быть единственным ухаживающим. Пытаться сохранить работу, приносить в дом еду и при этом заботиться о Грэйс? Это был непосильный труд. Изматывающий».
В последние недели он открыто заявляет о шокирующем недостатке поддержки, доступном опекунам таких детей, как Грэйс. В то время как некоторые организации предлагают финансовую помощь для оплаты медицинского оборудования и визитов врачей, крайне мало делается для обеспечения эмоциональной поддержки и возможности передохнуть.
Несколько адвокатских групп, специализирующихся на инвалидности, осудили действия Уильямса и реакцию общества. «Наши симпатии на стороне Грэйс Уильямс, которую лишили жизни бессмысленно и жестоко», – сообщил представитель «Всеобщего доступа», базирующейся в Атланте некоммерческой организации, в электронном письме к «Атланта Джорнал-Конститьюшн».
«Это преступление, чему мы подвергаем родителей, – добавил также в интервью для «Атланта Ньюс» Уильямс. – Просто преступление ожидать, что родители пожертвуют всем ради этих бедных детей, и не предоставлять совершенно никакой помощи. Это неправильно».
Сообщается, что Уильямс планирует создать фонд имени своей дочери, чтобы поднимать эти вопросы, хотя он пока еще не сделал официальное заявление.
В моей комнате стоит спертый дух. Воздух ложится мне на язык, словно уже слеживается в комья забытой пыли. Все вещи там, где я их оставила. На столе грудой свалены книги, журналы и вывалившиеся листы газет. На подоконнике стоит свеча с ароматом яблока и корицы. Увлажнитель наполовину заполнен водой. Он даже на заправил мою кровать. Плед скомкан в ногах, простыни смяты. На матрасе виден отпечаток моего тела, продавленная впадина от многих лет сна в одном и том же месте, в одном и том же положении, ночь за ночью. Эта картина заставляет меня почувствовать себя еще более беззащитной, чем если бы я была голой.
– Мне нужна будет помощь, если ты не возражаешь. – Я киваю в сторону своего кресла, стоящего в углу. Он не потрудился и вытащить зарядное устройство, что мне только на руку. Наверно, батарея и так была в порядке, ведь никто не пользовался ею всё это время, но видеть немигающую зеленую лампочку, означающую «Полный заряд», всё равно было облегчением.
– Конечно, – говорит Шонин. – Скажи, что тебе нужно.
Пересадка с ужасного кресла-замены на моего верного друга проходит гладко. Шонин с легкостью поднимает меня, ведь мой вес ничтожен даже с учетом недавно увеличившейся плотности мышц. Она аккуратно усаживает меня и ждет указаний. Она не делает предположений, что мне нужно, и, очевидно, инстинктивно позволяет мне вести…
– Спасибо, – говорю я.
Мы упаковываем несколько смен одежды, некоторые книги, мои подушки. Всё прочее я оставляю. Их можно заменить, все эти вещи мертвой девушки. Сделав это, мы идем в столовую. Теперь нам остается только ждать. Я волновалась, что он может опередить нас, потому что обычно после работы он сразу идет домой. Ну, обычно он после работы сразу шел домой, но это было тогда, когда он должен был быть здесь ради меня. Кто знает, какое расписание у него теперь? Может, он отправляется в бар, или к другу, или куда-то еще, куда идут люди, которые не обязаны быть где-то. Нам, возможно, придется ждать несколько часов.
В окно вдруг ударяет свет фар. Шины хрустят гравием на подъездной дорожке.
И опять же, может, нам и не придется.
– Ты уверена? – спрашивает Шонин, когда хлопает дверь машины.