Медленные, уверенные шаги снаружи. Терпеливые шаги, отстукивающие беззаботный ритм по крыльцу.
Мое сердце больше не бьется, но я чувствую его присутствие – солидного ломтя упругого мяса под клеткой из костей. Как мне узнать, что я напугана или взволнованна, если мое сердце не может ускорить свой темп? Дверная ручка проворачивается, и острое, яркое нечто заставляет меня содрогнуться. Мне холодно. Внутри меня больше нет потока крови, чтобы сохранять конечности теплыми. Больше нет солнечного света, чтобы отогнать холод, пока нет. Возможно, тепло переоценивают. Холод бодрит, оживляет. Холод может пробудить или ввести в оцепенение. Холод – температура сохранения.
В определенный момент холод может обжечь.
Дверь широко распахивается.
– Привет, папочка.
Когда он теряет сознание, треск черепа при ударе о твердую древесину не похож на хруст замерзших ветвей деревьев за потемневшим от снегопада окном.
Он приходит в себя, когда Шонин склоняется над ним, его пещерный мозг видит опасность, которую она собой представляет, из глубин бессознательного. Его руки взмывают в воздух в попытке отодвинуться от нее, но она просто спокойно отступает назад, ко мне. Он бросает лихорадочный взгляд на открытую дверь.
– Точно нет, – говорю я. – Тебе всё равно далеко не уйти.
– Ты умерла, – говорит он. Ему удается сесть, прислонившись спиной к стене, подобрав ноги к груди, как будто это его защитит.
– Более или менее, да. – Мой голос ровный, намеренно непринужденный. Я сознательно держу ладони на коленях раскрытыми, чтобы ногти были подальше от кожи.
– Ты умерла, – повторяет он. – Ты умерла. Я знаю, что ты умерла, я уб… – Он захлопывает рот с таким усилием, что прикусывает щеку. Я знаю это, потому что могу чувствовать запах крови. Это странно, но запах кажется мне знакомым, принадлежащим ему. Может, моя память незаметно для меня сохранила запах случайных порезов или носового кровотечения.
– Ты… что, пап? Закончи предложение. Что ты сделал?
Шонин встает между нами, защищая меня от него или его от меня, я не уверена. Лицо, прежде выражавшее всю мягкость под тусклым светом звезд, пробивающимся между голыми ветвями, теперь стало личиной хищника. Внимание отца тоже сосредоточивается на ней. С этой головоломкой проще справиться, я полагаю.
– Ты та нелюдимая девочка из церкви, – говорит он так, словно она какое-то цирковое животное, без приглашения забравшееся к нему в дом. – У которой нет родителей. Кто ты?
– О, у меня есть родители, – произносит она, придавая своему голосу густой, как сироп на печенье, ирландский акцент. – Просто они умерли в 1768 году, знаете ли.
Я почти вижу, как его мозг пытается понять, что происходит. Он не столько напуган, сколько удручающе смущен. Словно он спит и видит всё происходящее во сне. Или получил сотрясение мозга, когда упал в обморок. Я хочу, чтобы он полностью присутствовал в этом моменте, в этой ужасной реальности, а не блуждал там, где разум может спасти его простыми объяснениями вроде галлюцинаций.
– Шонин, – зову я, не сводя глаз с отца. У него отросла борода. Обычно он бреется каждый день, чтобы не было даже намека на легкую щетину. Хотела бы я знать, почему он перестал бриться. Какое-то странное выражение траура? Вины? Или, может, ему нужно четкое напоминание, что он жив и всё еще движется вперед во времени.
Шонин приподнимает бровь. Изгиб этой линии говорит: «Всё, что пожелаешь». Надеюсь, что она может читать меня так же хорошо, как я, мне кажется, читаю ее.
– Ты голодна, Шонин?
Она медленно пожимает плечами:
– Я не против поесть.
Развожу руки в стороны. Этот жест намного более широкий, чем я могла сделать за всю свою жизнь, мои руки поднимаются с подлокотников и вытягиваются от плеч. Это кажется неправильным.
– Что за хозяином будет Грант, если не предложит тебе перекусить?
Мгновение она пристально смотрит на меня, и я слышу ее голос, спросивший ранее: «Ты уверена?»
Бросаю взгляд на выставленное в сторону запястье. Запястье для пробы. Она кивает, а потом делает такое быстрое движение, что я едва успеваю проследить за ней взглядом.
Отец вскрикивает, когда зубы Шонин разрывают кожу. Звук продирает меня вверх и вниз по позвоночнику. Никогда не слышала, чтобы он так кричал. Я смутно помню похожие вскрики, прежде чем моя мать ушла, но тогда я была совсем маленькой. Возможно, это даже не были реальные воспоминания, просто ссоры, которые я выдумала, чтобы заполнить пробелы. Это другое. Первобытное. И во мне вдруг вспыхивает неожиданная отчаянная необходимость прекратить его боль.
Я сжимаю кулаки и позволяю Шонин пить.
Всего через несколько секунд она отодвигает его руку от своего рта. Она всегда пьет аккуратно, на ее губах красный глянец, словно оттеночный блеск для губ.
Тошнота подступает к моему горлу, меня выворачивает.
В мгновение ока она оказывается рядом со мной.
– Эй, всё в порядке. Я здесь. – Она медленными кругами водит по моей спине, пока я содрогаюсь в рвотных позывах. Она убирает мои волосы назад, прикладывает руку к моему лбу, чтобы помочь мне справиться с приступом. Я не привыкла к этому телу, к этой силе. Я не привыкла ко всему этому.
– Я не могу, – всхлипываю я с полным ртом яда.
– Кто, мать твою, ты такая? – откуда-то издалека доносится вопль отца. Из другой комнаты, может, или другой жизни.
Шонин продолжает держать меня, пока я трясусь и захлебываюсь. Я смутно вижу, что мои руки становятся темно-темно-красными, после того как вытираю ими свое лицо. Кровь. «Мы плачем кровью, – догадываюсь я. – Как получилось, что до этого момента я еще ни разу не заплакала?»
– Чертов монстр! – кричит отец.
– Назад, – произносит Шонин надо мной.
Теперь он рядом. Я чувствую… чувствую запах раны. Его крови. Она пахнет теплом.
Он стоит на коленях. Я чувствую его дыхание на своем лице. Мерзкий жар.
– Что, черт побери, ты сделала с моей дочерью, проклятый демон!
Он протягивает к моему лицу свою здоровую руку. Не укушенную. Прежде чем он успевает моргнуть, я хватаю его за руку и дергаю назад у локтя. Под натянутой кожей просвечивает вывернутая кость. Почти перламутровая. На этот раз он не кричит.
– Нет, – говорю я. Мой голос тихий, но уже не такой ровный. Даже в этом единственном слоге, этом крошечном идеальном слове я слышу тот кусачий зимний ветер, что прожигает кожу до мяса. – Не смей меня трогать. Не смей притворяться, что тебе на меня не плевать.
– Грэйс, я…
Я выкручиваю сильнее. Он охает.
– Что она сделала со мной? Она спасла меня. Она нашла меня, и она спасла меня. А что сделал ты, папа? Давай поговорим об этом, а? Давай поговорим о том, что сделал ты.
Он снова плачет. На его глазах выступают слезы и стекают ручьями по его щекам. Я помню, как ощущала эти слезы на своем лице. Как они оставляли соленые следы на моей коже. Я выкручиваю сильнее.
Шонин касается моего плеча.
– Грэйс, – говорит она, – не надо этого делать, ладно? Не делай того, о чем потом пожалеешь. Пожалуйста.
Я пронизываю его тяжелым взглядом.
– Что, если я пожалею о том, что позволила ему жить?
Она опускается на колени рядом со мной. На этот раз ее движение кажется поддержкой, кажется любовью.
– Тогда убей его.
Отец взвывает. Я никогда раньше не слышала такого звука. Чистый, всепоглощающий ужас. Это тот звук, который издала бы и я, когда мое сердце замедлило свой ритм до полной остановки, если бы я могла.
– Всё, что я когда-либо делал, было ради заботы о тебе, – говорит он. – Всё, чего я когда-либо хотел, это помочь тебе. Спасти тебя. Ты заслуживала милосердия.
Внезапно я понимаю, чего он заслуживает. Что важнее, я понимаю, чего заслуживаю я.
– Я верю тебе, папа. Правда, верю. – Я отпускаю его руку, наблюдая, как отчаяние на его лице осторожно сменяется надеждой. Я наклоняюсь вперед и шепчу: – Но убийство не является милосердием.
Я бросаюсь вперед.
Грэйс Уильямс, девушка, которую все считали жертвой «убийства из милосердия», в недавно выпущенном видео сообщила, что осталась жива после попытки отца убить ее.
На видео, подлинность которого независимо друг от друга подтвердили несколько информационных агентств, Грэй Уильямс описывает события вокруг ее предполагаемой смерти. «Мой отец на самом деле пытался убить меня, – говорит она в камеру. – Но, к счастью, мой друг нашел меня там, где отец оставил мое тело на снегу, ошибочно посчитав, что я уже умерла».
Мисс Уильямс говорит, что в настоящий момент она восстанавливается при поддержке друга в месте, расположение которого не раскрывается, и не планирует возвращаться в родной город, так как считает это для себя небезопасным.
«Отец не считал, что моя жизнь стоит того, чтобы жить, и потому попытался положить ей конец. Он поверил, что преуспел в этом. Если бы моему другу не повезло найти меня, то это и вправду было бы так, – добавляет она. – Но он ошибся в двух вещах. Во-первых, он меня не убил. Во-вторых, моя жизнь всегда стоила того, чтобы жить».
Средства массовой информации, освещавшие мнимую смерть мисс Уильямс, представляли Гранта Уильямса как любящего и многострадального опекуна. Попытка убийства была массово названа «убийством из милосердия», и против него не было выдвинуто никаких обвинений.
«В действиях моего отца не было ничего милосердного, – говорит мисс Уильямс в конце пятиминутного видео. – Я надеюсь, что каждый, кто назвал их такими, задумается над тем, как вообще можно было посчитать убийство проявлением доброты, а не жестокости. Почему вас оказалось так легко убедить в том, что моя жизнь ничего не значит? Почему никто не спросил, что моя жизнь значила для меня самой?»
Мисс Уильямс заявляет, что это ее последнее сообщение, и просит власти не искать ее. Тем не менее, так как она всё еще несовершенн